Три Парки (15): Ключи к альтерре. Ужас поддельного зеркала. Чингачгук, ВэА, Встреча
Продолжение.
Предыдущая часть - вот здесь.
* * *
Что я знал о земле моего сердца, что мог рассказать о ней?
Моя родина - там, где лес, потому что лес - это жизнь: не закованная в правила, не отравленная ложью, принимающая и обновляющая всех припадающих к ней; дети моей земли несут этот лес в себе - и слушают его голос, а не лживые речи вокруг, каждый из них - и отдельный суверенный лес, и портал в материнский лес общей жизни.
Моя родина - там, где схватка, потому что схватка - это доверие: мы стоим друг против друга открыто именно потому, что доверяем друг другу, себе и лесу, из которого растём, стоим именно затем, чтобы ложь не разлучила нас; мы хотим видеть общее и различное друг друга, хотим испытывать цену общего и различного, хотим испытывать силу и надёжность себя и друг друга - хотим радоваться ярости ударов и жару объятий.
Моя родина - там, где смех: громогласный хохот мироздания, обновляющий землю, отверзающий небо - животворно смешивающий чувства, взвешивающий правду, сокрушающий ложь; мы подбрасываем себя и друг друга ввысь - сердце ухает, в животе ёкает - и подхватываем, ловим себя и друг друга в охапку: чем смешнее, нелепее и несуразнее мы сами - тем острее счастье приятия, восторг любви.
Моя родина - там, где очаг, согревающий всех приходящих: каждый принимает любимых любимого как собственных любимых, каждый введённый за руку кем-то своим встречаем как свой; мы поддерживаем этот очаг своим дыханием - и он воздаёт сторицей, поддерживая нас, потому что являет собою не сумму наших усилий, а живое целое, возрождаемое нами и возрождающее нас: никто не исчезнет, не развеется в прах - всех становится больше, стать меньше не может.
Моя родина - там, где танец утрат и обретений, одиночеств и встреч, сиротства и материнства: никто не чужой, каждый приходящий любим, возжаждан, необходим - как свободный живой, а не как функция, не как предмет; несёт он с собою смех или печаль, горе или вину, мир или войну - моя земля распахивает ему объятия, отвечая на том языке, которого жаждет его душа, на языке веселья или скорби, сражения или мира - и тем осуществляет своё свидетельство:
о том, что нелюбимых - не бывает;
не прекрасных - не бывает;
никому не нужных - не бывает!
Пришёл - живи, ты равен и любим;
Пришёл - живи, и жить давай другим.
Короче говоря, к тому времени, как я оклемался после "Зеркала", мне уже примерно ясно было, куда лежит мой путь - оставалось только понять, как оно должно выглядеть практически.
Важный момент. История странствий Гаи и Маярны, прожитая мной до "Зеркала", уже происходила у меня дома, на ЗА - но поскольку я не жил там сам, а только наблюдал жизнь девочек, то не опознал на сто процентов, хоть и волновался ужасно, и вдобавок всё равно не имел возможности войти. Это было больше похоже на просмотр кино, чем на окно или дверь, так что я распрощался с девочками легко, как с любимыми героями, не как с друзьями. А реальную дверь я увидел не один, а вместе с Лялькой - ослепительная полнота телесного вхождения, взрыв восторга рождения в новой плоти на новой земле - однако не успел исследовать себя и найти алгоритм, как уже отречением сокрушил кристаллизующиеся структуры. Мои "куда" и "как" не состыковались, не срослись.
И вот тут хочу поговорить про любопытный выверт моей психики, который можно обозначить как "Ужас поддельного зеркала или Когда третий не лишний".
Когда я общаюсь со второй реальностью один на один, без контакта с каким-либо здешним партнёром - я не боюсь самообмана / проваливания в бред, просто имею в виду возможность ошибок и спокойно опираюсь на ритмику моделирования-погружения: вопрос-ответ, вопрос-ответ, вопрос-ответ - вот они коротенькие, а вот уже длинные, а вот уже целый спутанный клубок инфообразов - ну ничего, вот уже и понятно стало, ОК.
Когда я наблюдаю как общаются со второй реальностью двое (и более) других, приглашая меня присоединиться, войти - я тоже чувствую себя спокойно, потому что со стороны могу оценить, достаточно ли надёжна эта конструкция, чтобы я мог ступить на неё ногой и не провалиться в бред, в никуда: либо я вижу, что для меня тут реальности не достаточно, и не иду, либо вижу, что этот мост меня выдержит - и ступаю без страха.
Когда я общаюсь со второй реальностью в диалоге и доверяю партнёру, то мне тоже не страшно - наоборот, я целиком опираюсь на партнёра, уже не отвлекаясь на самопроверку, и это даёт колоссальную эффективность работы и полноту чувств.
Однако бывает невыносимо страшный момент, когда доверие партнёру вдруг падает, молнией пробивает подозрение, что тот не работает с реальностью, а просто подыгрывает мне - и, стало быть, я уже какое-то время без подстраховки, а значит скорей всего уже в нигде, в бреду, диалог превращается в бессмысленный монолог, общение с собеседником оказывается общением с поддельным, неживым зеркалом, здесь нет никого кроме тебя, только эхо, эхх-хо, эх-хо-хо-ха-ха-ха... -
и вот тут у меня рушится весь текущий кусок реальности, я оказываюсь разбит вдребезги, в прах, в труху - и мне требуется дофига времени и сил, чтобы приступить к восстановительным работам с этим куском, перепрожить его заново, исцелить, присвоить, проинтегрировать, превратить в живую ветку дальнейшего роста.
Я уверен, что сия специфическая проблема идёт из глубин детства, из тех самых Мамы-Зоиных подстав, о которых я уже не раз говорил: начиная игру, мама загорается, всерьёз увлекает меня - а потом внезапным содроганием отбрасывает всё как сор, и живое развеивается, обращается в тлен. Многократно пережив такой шок в ранние годы, я привык не опираться на неё, не делиться ничем таким, что несло риск опереться-и-провалиться, в общении с ней чётко отслеживал уровни реальности - держал реальность сам, словно я не вдвоём, а один. Ситуация "Зеркала", когда мама вынудила меня назвать правду ложью, вышеописанную систему защиты разрушила. Долгое время я вообще не мог брать на себя различение правды и вымысла, потом выздоровел, восстановился - однако сделался болезненно, тревожно осторожен. Именно с этим связан тот факт, что после "Зеркала" у меня стало куда больше обсуждений чужого креатива, чем сотворчеств, и что мне стало необходимо заранее понаблюдать работу того, с кем я хочу вступить в партнёрство, со стороны - и в этом смысле любой "третий", составляющий моему "кандидату" рабочую пару, которую я могу наблюдать, заведомо был для меня не лишним, а весьма желанным. Сюда мы ещё вернёмся, это важно.
Отдельно подчеркну, что никаких _разговоров_ - о себе, о партнёре, о мире, о чём угодно - я не боялся, внутренняя реальность меня-самого была внятной и несомненной. Я прошёл овердрайвом, я выжил, я больше никому не позволю отнять меня у меня.
И я найду путь на родину, непременно найду.
А там посмотрим ещё, постапок тут или новая жизнь.
Забавный образ, который у меня с вышеозначенной темой ассоциируется (рассудком прямого символа не усматриваю, но уж коли упорно лезет под руку, расскажу) - это образ перевернувшейся весенней льдины. Задолго до "Зеркала", классе во втором, я шёл из школы мимо пруда, где уже раскололся лёд, старшеклассники катались на льдинах, управляя шестами - остановился, загляделся: многослойный, серый, местами полупрозрачный лёд, неровный плеск воды, азартные восклицания... Сердце заныло, я спустился на кромку. "Большие мальчишки раскатывают на здоровущих льдинах, подумал я, а я мал - пожалуй, с полномерной не справлюсь, да и шеста нет, выберу себе маленькую, как раз подойдёт!" - небось по аналогии с лодками и плавательным кругом. Маленькая льдина была не совсем у берега, рядом с ещё неподвижной большой; прошёл по большой, присмотрелся - выбранная была с полтора моих шага в диаметре, толстая, призывно покачивалась. Пожал плечами, шагнул - она в тот же миг перевернулась, я оказался в воде, взвыл, взлетел на большую, зарыдал, опрометью помчался домой; думаю, это был мой рекорд по скорости. У дверей принял беспечный вид, пока Бабушка не заметила мокрой обуви, прошмыгнул в ванную, замочил колготки в тазу, напихал в боты газет, платье пристроил мокрым подолом на батарею. Никто ни о чём не догадался, но очередной вывод насчёт видимой надёжности и степени риска я сделал. Ледяная вода, конечно, не так опасна, как Мама Зоя, но... Что тут сказать? - я рисковал и делал выводы, делал выводы - и рисковал вновь.
Важным в аспекте поисков этапом явилось лето 1974, начавшееся с пионерлагеря и завершившееся Молдавией. В лагере я раньше не бывал, поехал по приглашению Наташи Д-вой, мама которой нам это и организовала; для меня было актуальным наконец разобраться в отношениях с Наташей - и оно получилось, да. В лагере быстро сделалось ясно, что разговаривать нам особо не о чем, Наташа присоединилась к весёлой компании, которая меня не занимала - ну а я зато обрёл возможность свободно бродить по территории и по лесу, выбираясь через дыру в заборе, а также читать всё что сыщется в местной библиотеке. Внезапным даром оказалась астрономия - я взахлёб заглатывал звёздные карты, ночами рассматривал небо, вычисляя созвездия, обращаясь к ним с горячей молитвой, чтоб указали мне путь домой. Звёзды отзывались нежностью, обещали скорые перемены в судьбе - только, мол, не зевай! - а я и не зевал, нет, о нет.
За несколько дней до конца смены я повстречал в лесу ребят, игравших в индейцев - так же, как я, они выбирались в дыру и проводили время в шалашах, стреляя из луков. Главного звали Чингачгук, он был мой сверстник (прочие младше) и принял меня тепло, так что последние дни мы провели вместе. Я назвался Охотник-на-Мамонтов, как герой недавно прочитанной немецкой книжки (там это имя звучало короче и энергичней), меня, естественно, сократили до "Мамонта", но ничему интересному это не мешало, даже если и было тонким намёком на габариты (в то лето я весьма резко раздался вширь). С этой компанией мне было отчаянно, безумно хорошо - я в очередной раз увидел, что тут можно жить, будучи собой, не предавая себя ради бессмысленных правил. С самого начала было ясно, что вскоре придётся расстаться, ребята оставались тут до конца лета, а я уезжал; обмениваться адресами не собрались, да и ни к чему - то, что было здесь, в городе невоспроизводимо. Позже я вздыхал, полагал даже что влюблён в Чингачгука, понимая вместе с тем что влюблён не в него, нет! - в тот простор, в то свободное дыхание, которое открывалось молчаливому братству в лесу за забором.
А потом, стало быть, была Молдавия, Лана-дочь и Зоя-сестра - а потом наступила осень, я внезапно стал писать стихи и попал к Лейкину, к юным поэтам, среди которых и оказалась моя Тата. Благодарение за сей этап я приношу той же Наташе: именно она привела меня в Дом Прессы, понимая, что я в любом случае "человек пишущий", и устроила в деткорский кружок, куда ходила сама. Деткорство меня не привлекало, но преп отнёсся ко мне с теплом и после первых стихов за руку свёл меня в комнату № 448 на том же этаже, где достославное ЛИТО Вячеслава Абрамовича Лейкина и располагалось.
У Лейкина я впервые увидел целую ораву людей, которые хотели жить собой, не предавая себя, говорить о себе вслух - и аж задохнулся, поняв, что они собрались тут не случайно, что наш ВэА, как мы звали Лейкина, именно этому и учит. Это были те самые "свои", кого я искал.
Когда я впервые обратил внимание на Тату, меня сразили две вещи, не знаю что больше: какие у неё стихи - и как она смеётся. Я узнал этот смех - громогласный хохот мироздания, обновляющий долы, отверзающий выси - я не спутаю его ни с чем, так подбрасывает себя земля моего сердца, а небо ловит. И стихи были о том же, и рисунки! - каждый стих Тата сопровождала картинкой, порой лишь в несколько штрихов - но в них пело то же, рыдало, рычало, смеялось. Татин хохот полыхнул за дверью, предваряя нашу первую, прикровенную встречу, моё нутро ахнуло - и она вошла вдвоём с подругой, это было опоздание, но никто не шикнул, наоборот - все радостно заорали, они ввалились в обнимку, скидывая пальто. А уж как они ржали, загадав на игре в литгероев питона Каа! - в нарастающем ажиотаже народ тщился понять, так сколько же у персонажа ног? две? четыре? шесть?!.. - а Тата с подругой буквально катались по стульям, задыхаясь от смеха, слёзы из глаз. Это было родное, родное, родное! - змей надежды моей взмыл как стяг.
Это было в феврале 1975, а настоящая встреча, когда мы произвели "сверку ключей", состоялась через месяц с небольшим - в конце марта, во время поэтического турне "Сланцы-Кингисепп-Таллинн". Татина подруга не поехала, так что у нас наконец образовалась возможность поговорить; я сразу начал о важном, Тата жарко подхватила - и мы принялись сверять всё самое значимое, чем живём, с каждым ходом убеждаясь, что - да, да, да! - мы одной крови, одного корня. То, что я знал о земле моего сердца, то, куда влекла меня дорога - всё отзывалось в Тате, и наоборот: что было важным для неё, отзывалось во мне. Мы пели в унисон, и вместе с тем это была многоголосая увертюра - пролог священнодействия, демиургическая музыка около ещё не раскрытых врат. К концу поездки мы оказались полностью обессилены, но на руках уже имели полный комплект ключей - собирайся с духом, отворяй и входи.
И вот тут всё легло заковыристо и вместе с тем закономерно - я имею в виду тему "третий-не-лишний".
Примечание: в качестве приложения к данной главе - пост
"Огнекипящий кубок смеха": Смех как один из ключей к ЗА
(будет внесён в оглавление "Трёх Парок", тема крайне важная)
Продолжение текста книги - в ближайших постах, далее планируется несколько приложений с размышлениями и картинками.
Оглавление "Трёх Парок" с приложениями - вот здесь.
Предыдущая часть - вот здесь.
* * *
Что я знал о земле моего сердца, что мог рассказать о ней?
Моя родина - там, где лес, потому что лес - это жизнь: не закованная в правила, не отравленная ложью, принимающая и обновляющая всех припадающих к ней; дети моей земли несут этот лес в себе - и слушают его голос, а не лживые речи вокруг, каждый из них - и отдельный суверенный лес, и портал в материнский лес общей жизни.
Моя родина - там, где схватка, потому что схватка - это доверие: мы стоим друг против друга открыто именно потому, что доверяем друг другу, себе и лесу, из которого растём, стоим именно затем, чтобы ложь не разлучила нас; мы хотим видеть общее и различное друг друга, хотим испытывать цену общего и различного, хотим испытывать силу и надёжность себя и друг друга - хотим радоваться ярости ударов и жару объятий.
Моя родина - там, где смех: громогласный хохот мироздания, обновляющий землю, отверзающий небо - животворно смешивающий чувства, взвешивающий правду, сокрушающий ложь; мы подбрасываем себя и друг друга ввысь - сердце ухает, в животе ёкает - и подхватываем, ловим себя и друг друга в охапку: чем смешнее, нелепее и несуразнее мы сами - тем острее счастье приятия, восторг любви.
Моя родина - там, где очаг, согревающий всех приходящих: каждый принимает любимых любимого как собственных любимых, каждый введённый за руку кем-то своим встречаем как свой; мы поддерживаем этот очаг своим дыханием - и он воздаёт сторицей, поддерживая нас, потому что являет собою не сумму наших усилий, а живое целое, возрождаемое нами и возрождающее нас: никто не исчезнет, не развеется в прах - всех становится больше, стать меньше не может.
Моя родина - там, где танец утрат и обретений, одиночеств и встреч, сиротства и материнства: никто не чужой, каждый приходящий любим, возжаждан, необходим - как свободный живой, а не как функция, не как предмет; несёт он с собою смех или печаль, горе или вину, мир или войну - моя земля распахивает ему объятия, отвечая на том языке, которого жаждет его душа, на языке веселья или скорби, сражения или мира - и тем осуществляет своё свидетельство:
о том, что нелюбимых - не бывает;
не прекрасных - не бывает;
никому не нужных - не бывает!
Пришёл - живи, ты равен и любим;
Пришёл - живи, и жить давай другим.
Короче говоря, к тому времени, как я оклемался после "Зеркала", мне уже примерно ясно было, куда лежит мой путь - оставалось только понять, как оно должно выглядеть практически.
Важный момент. История странствий Гаи и Маярны, прожитая мной до "Зеркала", уже происходила у меня дома, на ЗА - но поскольку я не жил там сам, а только наблюдал жизнь девочек, то не опознал на сто процентов, хоть и волновался ужасно, и вдобавок всё равно не имел возможности войти. Это было больше похоже на просмотр кино, чем на окно или дверь, так что я распрощался с девочками легко, как с любимыми героями, не как с друзьями. А реальную дверь я увидел не один, а вместе с Лялькой - ослепительная полнота телесного вхождения, взрыв восторга рождения в новой плоти на новой земле - однако не успел исследовать себя и найти алгоритм, как уже отречением сокрушил кристаллизующиеся структуры. Мои "куда" и "как" не состыковались, не срослись.
И вот тут хочу поговорить про любопытный выверт моей психики, который можно обозначить как "Ужас поддельного зеркала или Когда третий не лишний".
Когда я общаюсь со второй реальностью один на один, без контакта с каким-либо здешним партнёром - я не боюсь самообмана / проваливания в бред, просто имею в виду возможность ошибок и спокойно опираюсь на ритмику моделирования-погружения: вопрос-ответ, вопрос-ответ, вопрос-ответ - вот они коротенькие, а вот уже длинные, а вот уже целый спутанный клубок инфообразов - ну ничего, вот уже и понятно стало, ОК.
Когда я наблюдаю как общаются со второй реальностью двое (и более) других, приглашая меня присоединиться, войти - я тоже чувствую себя спокойно, потому что со стороны могу оценить, достаточно ли надёжна эта конструкция, чтобы я мог ступить на неё ногой и не провалиться в бред, в никуда: либо я вижу, что для меня тут реальности не достаточно, и не иду, либо вижу, что этот мост меня выдержит - и ступаю без страха.
Когда я общаюсь со второй реальностью в диалоге и доверяю партнёру, то мне тоже не страшно - наоборот, я целиком опираюсь на партнёра, уже не отвлекаясь на самопроверку, и это даёт колоссальную эффективность работы и полноту чувств.
Однако бывает невыносимо страшный момент, когда доверие партнёру вдруг падает, молнией пробивает подозрение, что тот не работает с реальностью, а просто подыгрывает мне - и, стало быть, я уже какое-то время без подстраховки, а значит скорей всего уже в нигде, в бреду, диалог превращается в бессмысленный монолог, общение с собеседником оказывается общением с поддельным, неживым зеркалом, здесь нет никого кроме тебя, только эхо, эхх-хо, эх-хо-хо-ха-ха-ха... -
и вот тут у меня рушится весь текущий кусок реальности, я оказываюсь разбит вдребезги, в прах, в труху - и мне требуется дофига времени и сил, чтобы приступить к восстановительным работам с этим куском, перепрожить его заново, исцелить, присвоить, проинтегрировать, превратить в живую ветку дальнейшего роста.
Я уверен, что сия специфическая проблема идёт из глубин детства, из тех самых Мамы-Зоиных подстав, о которых я уже не раз говорил: начиная игру, мама загорается, всерьёз увлекает меня - а потом внезапным содроганием отбрасывает всё как сор, и живое развеивается, обращается в тлен. Многократно пережив такой шок в ранние годы, я привык не опираться на неё, не делиться ничем таким, что несло риск опереться-и-провалиться, в общении с ней чётко отслеживал уровни реальности - держал реальность сам, словно я не вдвоём, а один. Ситуация "Зеркала", когда мама вынудила меня назвать правду ложью, вышеописанную систему защиты разрушила. Долгое время я вообще не мог брать на себя различение правды и вымысла, потом выздоровел, восстановился - однако сделался болезненно, тревожно осторожен. Именно с этим связан тот факт, что после "Зеркала" у меня стало куда больше обсуждений чужого креатива, чем сотворчеств, и что мне стало необходимо заранее понаблюдать работу того, с кем я хочу вступить в партнёрство, со стороны - и в этом смысле любой "третий", составляющий моему "кандидату" рабочую пару, которую я могу наблюдать, заведомо был для меня не лишним, а весьма желанным. Сюда мы ещё вернёмся, это важно.
Отдельно подчеркну, что никаких _разговоров_ - о себе, о партнёре, о мире, о чём угодно - я не боялся, внутренняя реальность меня-самого была внятной и несомненной. Я прошёл овердрайвом, я выжил, я больше никому не позволю отнять меня у меня.
И я найду путь на родину, непременно найду.
А там посмотрим ещё, постапок тут или новая жизнь.
Забавный образ, который у меня с вышеозначенной темой ассоциируется (рассудком прямого символа не усматриваю, но уж коли упорно лезет под руку, расскажу) - это образ перевернувшейся весенней льдины. Задолго до "Зеркала", классе во втором, я шёл из школы мимо пруда, где уже раскололся лёд, старшеклассники катались на льдинах, управляя шестами - остановился, загляделся: многослойный, серый, местами полупрозрачный лёд, неровный плеск воды, азартные восклицания... Сердце заныло, я спустился на кромку. "Большие мальчишки раскатывают на здоровущих льдинах, подумал я, а я мал - пожалуй, с полномерной не справлюсь, да и шеста нет, выберу себе маленькую, как раз подойдёт!" - небось по аналогии с лодками и плавательным кругом. Маленькая льдина была не совсем у берега, рядом с ещё неподвижной большой; прошёл по большой, присмотрелся - выбранная была с полтора моих шага в диаметре, толстая, призывно покачивалась. Пожал плечами, шагнул - она в тот же миг перевернулась, я оказался в воде, взвыл, взлетел на большую, зарыдал, опрометью помчался домой; думаю, это был мой рекорд по скорости. У дверей принял беспечный вид, пока Бабушка не заметила мокрой обуви, прошмыгнул в ванную, замочил колготки в тазу, напихал в боты газет, платье пристроил мокрым подолом на батарею. Никто ни о чём не догадался, но очередной вывод насчёт видимой надёжности и степени риска я сделал. Ледяная вода, конечно, не так опасна, как Мама Зоя, но... Что тут сказать? - я рисковал и делал выводы, делал выводы - и рисковал вновь.
Важным в аспекте поисков этапом явилось лето 1974, начавшееся с пионерлагеря и завершившееся Молдавией. В лагере я раньше не бывал, поехал по приглашению Наташи Д-вой, мама которой нам это и организовала; для меня было актуальным наконец разобраться в отношениях с Наташей - и оно получилось, да. В лагере быстро сделалось ясно, что разговаривать нам особо не о чем, Наташа присоединилась к весёлой компании, которая меня не занимала - ну а я зато обрёл возможность свободно бродить по территории и по лесу, выбираясь через дыру в заборе, а также читать всё что сыщется в местной библиотеке. Внезапным даром оказалась астрономия - я взахлёб заглатывал звёздные карты, ночами рассматривал небо, вычисляя созвездия, обращаясь к ним с горячей молитвой, чтоб указали мне путь домой. Звёзды отзывались нежностью, обещали скорые перемены в судьбе - только, мол, не зевай! - а я и не зевал, нет, о нет.
За несколько дней до конца смены я повстречал в лесу ребят, игравших в индейцев - так же, как я, они выбирались в дыру и проводили время в шалашах, стреляя из луков. Главного звали Чингачгук, он был мой сверстник (прочие младше) и принял меня тепло, так что последние дни мы провели вместе. Я назвался Охотник-на-Мамонтов, как герой недавно прочитанной немецкой книжки (там это имя звучало короче и энергичней), меня, естественно, сократили до "Мамонта", но ничему интересному это не мешало, даже если и было тонким намёком на габариты (в то лето я весьма резко раздался вширь). С этой компанией мне было отчаянно, безумно хорошо - я в очередной раз увидел, что тут можно жить, будучи собой, не предавая себя ради бессмысленных правил. С самого начала было ясно, что вскоре придётся расстаться, ребята оставались тут до конца лета, а я уезжал; обмениваться адресами не собрались, да и ни к чему - то, что было здесь, в городе невоспроизводимо. Позже я вздыхал, полагал даже что влюблён в Чингачгука, понимая вместе с тем что влюблён не в него, нет! - в тот простор, в то свободное дыхание, которое открывалось молчаливому братству в лесу за забором.
А потом, стало быть, была Молдавия, Лана-дочь и Зоя-сестра - а потом наступила осень, я внезапно стал писать стихи и попал к Лейкину, к юным поэтам, среди которых и оказалась моя Тата. Благодарение за сей этап я приношу той же Наташе: именно она привела меня в Дом Прессы, понимая, что я в любом случае "человек пишущий", и устроила в деткорский кружок, куда ходила сама. Деткорство меня не привлекало, но преп отнёсся ко мне с теплом и после первых стихов за руку свёл меня в комнату № 448 на том же этаже, где достославное ЛИТО Вячеслава Абрамовича Лейкина и располагалось.
У Лейкина я впервые увидел целую ораву людей, которые хотели жить собой, не предавая себя, говорить о себе вслух - и аж задохнулся, поняв, что они собрались тут не случайно, что наш ВэА, как мы звали Лейкина, именно этому и учит. Это были те самые "свои", кого я искал.
Когда я впервые обратил внимание на Тату, меня сразили две вещи, не знаю что больше: какие у неё стихи - и как она смеётся. Я узнал этот смех - громогласный хохот мироздания, обновляющий долы, отверзающий выси - я не спутаю его ни с чем, так подбрасывает себя земля моего сердца, а небо ловит. И стихи были о том же, и рисунки! - каждый стих Тата сопровождала картинкой, порой лишь в несколько штрихов - но в них пело то же, рыдало, рычало, смеялось. Татин хохот полыхнул за дверью, предваряя нашу первую, прикровенную встречу, моё нутро ахнуло - и она вошла вдвоём с подругой, это было опоздание, но никто не шикнул, наоборот - все радостно заорали, они ввалились в обнимку, скидывая пальто. А уж как они ржали, загадав на игре в литгероев питона Каа! - в нарастающем ажиотаже народ тщился понять, так сколько же у персонажа ног? две? четыре? шесть?!.. - а Тата с подругой буквально катались по стульям, задыхаясь от смеха, слёзы из глаз. Это было родное, родное, родное! - змей надежды моей взмыл как стяг.
Это было в феврале 1975, а настоящая встреча, когда мы произвели "сверку ключей", состоялась через месяц с небольшим - в конце марта, во время поэтического турне "Сланцы-Кингисепп-Таллинн". Татина подруга не поехала, так что у нас наконец образовалась возможность поговорить; я сразу начал о важном, Тата жарко подхватила - и мы принялись сверять всё самое значимое, чем живём, с каждым ходом убеждаясь, что - да, да, да! - мы одной крови, одного корня. То, что я знал о земле моего сердца, то, куда влекла меня дорога - всё отзывалось в Тате, и наоборот: что было важным для неё, отзывалось во мне. Мы пели в унисон, и вместе с тем это была многоголосая увертюра - пролог священнодействия, демиургическая музыка около ещё не раскрытых врат. К концу поездки мы оказались полностью обессилены, но на руках уже имели полный комплект ключей - собирайся с духом, отворяй и входи.
И вот тут всё легло заковыристо и вместе с тем закономерно - я имею в виду тему "третий-не-лишний".
Примечание: в качестве приложения к данной главе - пост
"Огнекипящий кубок смеха": Смех как один из ключей к ЗА
(будет внесён в оглавление "Трёх Парок", тема крайне важная)
Продолжение текста книги - в ближайших постах, далее планируется несколько приложений с размышлениями и картинками.
Оглавление "Трёх Парок" с приложениями - вот здесь.