О, достоевскиймо (часть 1)
О, достоевскиймо бегущей тучи!
/Хлебников/
Приговор
В своей статье «Приговор» Достоевский описывает «логического самоубийцу», «разумеется матерьялиста». Для удобства анализа я позволил себе разбить её на блоки.
(1) ...В самом деле - какое право имела эта природа производить меня на свет, вследствие каких-то там своих вечных законов? Я создан с сознанием и эту природу сознал; какое право она имела производить меня, без моей воли на то, сознающего? Сознающего, стало быть, страдающего, но я не хочу страдать - ибо для чего бы я согласился страдать?
(2) Природа, чрез сознание мое, возвещает мне о какой-то гармонии в целом. Человеческое сознание наделало из этого возвещения религий. Она говорит мне, что я, - хоть и знаю вполне, что в "гармонии целого" участвовать не могу и никогда не буду, да и не пойму ее вовсе, что она такое значит, - но что я все-таки должен подчиниться этому возвещению, должен смириться, принять страдание в виду гармонии в целом и согласиться жить.
(3) Но если выбирать сознательно, то, уж разумеется, я скорее пожелаю быть счастливым лишь в то мгновение, пока я существую, а до целого и его гармонии мне ровно нет никакого дела после того, как я уничтожусь, - останется ли это целое с гармонией на свете после меня или уничтожится сейчас же вместе со мною.
И для чего бы я должен был так заботиться о его сохранении после меня - вот вопрос?
(4) Пусть уж лучше я был бы создан как все животные, то есть живущим, но не сознающим себя разумно; сознание же мое есть именно не гармония, а, напротив, дисгармония, потому что я с ним несчастлив. Посмотрите, кто счастлив на свете и какие люди соглашаются жить? Как раз те, которые похожи на животных и ближе подходят под их тип по малому развитию их сознания. Они соглашаются жить охотно, но именно под условием жить как животные, то есть есть, пить, спать, устраивать гнездо и выводить детей.
(5) Есть, пить и спать по-человеческому значит наживаться и грабить, а устраивать гнездо значит по преимуществу грабить. Возразят мне, пожалуй, что можно устроиться и устроить гнездо на основаниях разумных, на научно верных социальных началах, а не грабежом, как было доныне. Пусть, а я спрошу для чего?
(6) Для чего устраиваться и употреблять столько стараний устроиться в обществе людей правильно, разумно и нравственно-праведно? На это, уж конечно, никто не сможет мне дать ответа. Все, что мне могли бы ответить, это: "чтоб получить наслаждение". Да, если б я был цветок или корова, я бы и получил наслаждение. Но, задавая, как теперь, себе беспрерывно вопросы, я не могу быть счастлив, даже и при самом высшем и непосредственном счастье любви к ближнему и любви ко мне человечества, ибо знаю, что завтра же все это будет уничтожено: и я, и все счастье это, и вся любовь, и все человечество - обратимся в ничто, в прежний хаос. А под таким условием я ни за что не могу принять никакого счастья, - не от нежелания согласиться принять его, не от упрямства какого из-за принципа, а просто потому, что не буду и не могу быть счастлив под условием грозящего завтра нуля. Это - чувство, это непосредственное чувство, и я не могу побороть его.
(7) Ну, пусть бы я умер, а только человечество оставалось бы вместо меня вечно, тогда, может быть, я все же был бы утешен. Но ведь планета наша невечна, и человечеству срок - такой же миг, как и мне. И как бы разумно, радостно, праведно и свято ни устроилось на земле человечество, - все это тоже приравняется завтра к тому же нулю. И хоть это почему-то там и необходимо, по каким-то там всесильным, вечным и мертвым законам природы, но поверьте, что в этой мысли заключается какое-то глубочайшее неуважение к человечеству, глубоко мне оскорбительное и тем более невыносимое, что тут нет никого виноватого.
(8) И наконец, если б даже предположить эту сказку об устроенном наконец-то на земле человеке на разумных и научных основаниях - возможною и поверить ей, поверить грядущему наконец-то счастью людей, - то уж одна мысль о том, что природе необходимо было, по каким-то там косным законам ее, истязать человека тысячелетия, прежде чем довести его до этого счастья, одна мысль об этом уже невыносимо возмутительна.
(9) Теперь прибавьте к тому, что той же природе, допустившей человека наконец-то до счастья, почему-то необходимо обратить все это завтра в нуль, несмотря на все страдание, которым заплатило человечество за это счастье, и, главное, нисколько не скрывая этого от меня и моего сознанья, как скрыла она от коровы, - то невольно приходит в голову одна чрезвычайно забавная, но невыносимо грустная мысль: "ну что, если человек был пущен на землю в виде какой-то наглой пробы, чтоб только посмотреть: уживется ли подобное существо на земле или нет?" Грусть этой мысли, главное - в том, что опять-таки нет виноватого, никто пробы не делал, некого проклясть, а просто все произошло по мертвым законам природы, мне совсем непонятным, с которыми сознанию моему никак нельзя согласиться.
Ergo:
Так как на вопросы мои о счастье я через мое же сознание получаю от природы лишь ответ, что могу быть счастлив не иначе, как в гармонии целого, которой я не понимаю, и очевидно для меня, и понять никогда не в силах -
Так как природа не только не признает за мной права спрашивать у нее отчета, но даже и не отвечает мне вовсе - и не потому, что не хочет, а потому, что и не может ответить - Так как я убедился, что природа, чтоб отвечать мне на мои вопросы, предназначила мне (бессознательно) меня же самого и отвечает мне моим же сознанием (потому что я сам это все говорю себе) -
Так как, наконец, при таком порядке, я принимаю на себя в одно и то же время роль истца и ответчика, подсудимого и судьи и нахожу эту комедию, со стороны природы, совершенно глупою, а переносить эту комедию, с моей стороны, считаю даже унизительным -
То, в моем несомненном качестве истца и ответчика, судьи и подсудимого, я присуждаю эту природу, которая так бесцеремонно и нагло произвела меня на страдание, - вместе со мною к уничтожению... А так как природу я истребить не могу, то и истребляю себя одного, единственно от скуки сносить тиранию, в которой нет виноватого".
(1) Обида и бунт, протест против бессилия и беспомощности. Бессилие и осознание бессилия - второе ранит сильнее. Сознание - причина страданий, при этом страдания - неизбежный и неотъемлемый атрибут человеческой жизни. Природа страданий не раскрывается. Ставится вопрос - зачем? Поиск смысла как оправдания страданий.
(2) Предлагается смысл как участие в гармонии единого целого. Эта идея исходит от природы (то есть является внешней и объективной), но проводником её является сознание. Действительно ли существует эта гармония или это лишь порождение сознания, ищущего успокоения, объяснения, смысла, оправдания страдания - непонятно. Снова появляется тема контроля, на этот раз хотя бы в виде понимания.
(3) Герой утверждает, что его личное счастье для него важнее и дороже всеобщей гармонии. То есть «свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить». Таким образом, он вступает в спор с той природой, которая в [2] вынуждает его принять страдания ради участия в общей гармонии. Не соглашается и бунтует. Здесь появляется мотив смертности. Его мир (субъективно воспринимаемый им) разрушится в момент смерти, дальнейшее объективное существование мира будет за пределами его осознания. Он отказывается считать значимым то, что фактически не является частью его жизни, его сознания. Разделение «Я» и «не-Я». И здесь, кажется, не столько логические, рациональные обоснования (инвестиции, отдачу от которых не успеешь получить), сколько возмущение, протест, бунт против самого факта смертности, против того, что тебя закинули в этот мир без твоего согласия (что выражено в [1]); вопреки внутреннему ощущению этот мир создан вовсе не для тебя, ты лишь малая его часть, подчиняешься общей необходимости, которая, во-первых, тебе неизвестна и непонятна, во-вторых, безучастна к тебе и может при случае просто перемолоть, причём не в рамках трагедии, а буднично и обыкновенно.
(4) Осознание своего положения и является причиной страдания героя. Жизнь без сознания кажется вполне сносной.
(5) Противопоставляется жизнь животная и человеческая. Человеческая непременно представляет собою грабёж (себе подобных?). Животная, видимо, устроена более справедливо. Почему - не поясняется. Далее делается попытка примирить эти позиции, устроить человеческую жизнь на справедливых началах - но лишь с тем, чтобы отвергнуть эту идею. Не потому, что невозможно, а потому что - зачем? При этом не рассматривается вопрос возможности справедливого устройства человеческого общежития, потому что выдвигаются более основательные возражения. Нет смысла обсуждать возможность, поскольку всё равно не спасёт.
(6) Возврат к [3]. Идея смертности настолько ужасна и невыносима, что уничтожает и все личные радости, и ценность всеобщей гармонии. Здесь герой прямо говорит, что причина невозможности счастья не интеллектуальна, это непосредственное ощущение, «экзистенциальный ужас», с которым он не может бороться и которому нечего противопоставить. Осознание конечности лишает смысла и ценности каждый (отдельный) элемент жизни, отчего невозможно радоваться тому, что очевидно и безусловно хорошо сейчас и в других условиях послужило бы основой большого и замечательного счастья. Пустота сожрала всё, и не за что зацепиться.
(7) Может ли замена личного бессмертия бессмертием человечества принести утешение? Этот вопрос ставится, но подробно не рассматривается, потому что общее бессмертие так же невозможно, что подрывает идею смысла существования как служения общей цели, маленький вклад во всеобщее благоденствие представляется такой же бессмыслицей, как и отвергнутое ранее личное удовольствие, поскольку общее столь же смертно, столь же конечно, и, следовательно, бессмертие недостижимо даже таким косвенным способом. И снова - бунт против неизбежности, против бесчувственной и безжалостной необходимости, против объективных законов, в которых нет ни ненависти, ни сочувствия, ни вообще осознания существования человека, беспомощного человека, раздавленного сознанием своей беспомощности, своей смертности, которая тем страшнее, что силе, обрекшей его на эту участь, нет дела до самого факта его существования, словно он мёртв уже при жизни, и его удивительная, непонятная и единственная жизнь ничего не значит, просто случайность. И ещё это безразличие фактически лишает человека возможности бунтовать, то есть хоть как-то обозначить своё существование, «заявить своеволие», а не быть лишь незначительной деталью бездушного механизма. “Оскорбительность” ситуации заключается в том, что от человека и человечества ничего не зависит, ни от внутреннего состояния, ни от внешнего; мысли, чувства, интенции и поступки никак не влияют на итог.
(8) Протест против всеобщего счастья, построенного на страданиях предыдущих поколений. Здесь есть явная перекличка со словами Белинского: “Если бы мне и удалось взлезть на верхнюю ступень лестницы развития - я и там бы попросил вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции Филиппа II-го и пр. и пр.; иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головой. Я не хочу счастья и даром, если не буду спокоен на счет каждого из моих братьев по крови. Говорят, что дисгармония есть условие гармонии: может быть, это очень выгодно и усладительно для меломанов, но уж, конечно, не для тех, которым суждено выразить своею участью идею дисгармонии”.
Лев Шестов в работе “Добро в учении гр. Толстого и Ницше” приводит блестящий анализ этих слов. Приведу несколько цитат.
Он [Белинский] отвергает философию и Гегеля ввиду того, что они предлагают ему удовлетвориться по поводу гибели сотен Иванов совершенством одного Петра! <...> какое удовлетворение может дать Гегель Белинскому за каждую жертву истории, Филиппа II и т. п.? Если Филипп II сжег на костре кучу еретиков, то требовать теперь за них отчета - бессмысленно. Они изжарились, и их дело безвозвратно, непоправимо, навсегда окончено. Тут уже никакой Гегель не поможет, и заявлять протесты, негодовать, требовать отчета от всей вселенной по поводу замученных и безвременно погибших людей, очевидно, уже поздно. Нужно либо прямо отвернуться от всех этих печальных историй, либо, если хочешь, чтоб в твою теорию необходимо вошли все существенные элементы, из которых складывается человеческая жизнь - придумать что‑либо вроде общей гармонии, т. е. круговой поруки человечества и засчитывать в пассив Ивана актив Петра, либо совсем бросить всякие подсчитывания итогов жизни отдельных людей и, переименовав раз навсегда человека в «индивидуумы», признать, что высшая цель - в каком‑либо общем принципе, и что этому принципу «индивидуумы» должны быть приносимы в жертву.
<...> наука обещает, что в будущем жертв уже не понадобится, и когда‑нибудь да прекратится то нелепое движение истории, при котором условием успеха одного человека являются целые гекатомбы из других людей. Это все, чем располагает наука в утешение жертвам. В будущем обещается обязательное счастие решительно всех людей. Белинский это знает очень хорошо. Он сам это рассказывает - и как красноречиво - в своих многочисленных статьях; но наедине с собой он возмущается собственным пафосом. Он не только не хочет отдавать настоящих живых людей в жертву тем людям, которые имеют народиться через сто или тысячу лет - он вспоминает давно загубленных в пытках людей далекого прошлого и требует за них удовлетворения.
<...>
Здесь обычная формула идеализма может получить обратный смысл. «Действительность разумна» придется истолковывать не так, что ее следует сдабривать и обряжать до тех пор, пока «разум» не найдет ее устроенной по своим законам, а так, что «разуму» придется принять от нее взамен старых a priori новые a posteriori. Понимаете ли вы, какой отсюда выход? Может быть, что, если в этой действительности не найдется гуманности, иными словами, если не с кого будет требовать отчета за жертвы Филиппа, то разуму совсем придется отказаться от своих великодушных принципов и отыскать себе иной закон… И вообще, если действительность разумна, если от нее нельзя отказываться, если ее нельзя отрицать, если ее нужно принимать, уважать - то не есть ли выход отсюда - квиетизм, то страшное слово, которым до сих пор отпугивались от разных теорий самые смелые люди?
(9) Впрочем, это гипотетическое счастье человечества всё равно разрушается неотвратимой смертностью или, точнее, осознанием неизбежной смертности. Отчаяние героя тем сильнее, что его мучения не являются чьим-либо умыслом, направленным против него или хоть как-то принимающим во внимание факт его существования, это лишь сочетание объективных, мёртвых законов природы, понять которые он не в состоянии, да и, впрочем, наверняка отказался бы поверить объяснению.
(Ergo) Человек произведён на свет, «вброшен в жизнь» без его на то воли, «обречён на жизнь», ни правила которой, ни исход от него не зависят. Человеку необходим смысл, причина его появления на свет и цель его существования. Смертность человека и человечества делают невозможным любой смысл, поскольку ничто не создаётся прочно, всё неминуемо гибнет. Такие «оскорбительные» для человека условия существуют объективно, никем и ничем не обусловлены (по крайней мере возможное обоснование лежит за гранью человеческого понимания), что делает невозможным и бессмысленным протест против таких условий.
Единственный возможный способ противостоять бездушной природе, обрекающей человека на страдания, - бунт против самого себя, “заявить своеволие” - как раз с тем, чтобы показать, что хотя бы собственная судьба находится в его руках, зависит от его умозаключений, определяется его внутренней жизнью; хотя бы маленькое всемогущество - то есть бессмертие (вывести себя из общих правил игры, в которой все обречены быть смертными).
Дневник
В “Дневнике писателя” Достоевский отвечает на критику его “Приговора” неким господином Энпе и подробно разъясняет свою идею.
Статья моя «Приговор» касается основной и самой высшей идеи человеческого бытия - необходимости и неизбежности убеждения в бессмертии души человеческой. Подкладка этой исповеди погибающего «от логического самоубийства» человека - это необходимость тут же, сейчас же вывода: что без веры в свою душу и в ее бессмертие бытие человека неестественно, немыслимо и невыносимо.
<...>
Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация. А высшая идея на земле лишь одна, и именно - идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные «высшие» идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из нее одной вытекают.
<...>
Мой самоубийца <...> действительно страдает и мучается, и, уж кажется, я это выразил ясно. Для него слишком очевидно, что ему жить нельзя, и - он слишком знает, что прав и что опровергнуть его невозможно. Перед ним неотразимо стоят самые высшие, самые первые вопросы: «Для чего жить, когда уже он сознал, что по-животному жить отвратительно, ненормально и недостаточно для человека? И что может в таком случае удержать его на земле?» На вопросы эти разрешения он получить не может и знает это, ибо хотя и сознал, что есть, как он выражается, «гармония целого», но я-то, говорит он, «ее не понимаю, понять никогда не в силах, а что не буду в ней сам участвовать, то это уж необходимо и само собою выходит». Вот эта-то ясность и докончила его. В чем же беда, в чем он ошибся? Беда единственно лишь в потере веры в бессмертие.
Но он сам горячо ищет (то есть искал, пока жил, и искал с страданием) примирения; он хотел найти его в «любви к человечеству». «Не я, так человечество может быть счастливо и когда-нибудь достигнет гармонии. Эта мысль могла бы удержать меня на земле», - проговаривается он. И, уж конечно, это великодушная мысль, великодушная и страдальческая. Но неотразимое убеждение в том, что жизнь человечества в сущности такой же миг, как и его собственная, и что назавтра же по достижении «гармонии» (если только верить, что мечта эта достижима) человечество обратится в тот же нуль, как и он, силою косных законов природы, да еще после стольких страданий, вынесенных в достижении этой мечты, - эта мысль возмущает его дух окончательно, именно из-за любви к человечеству возмущает, оскорбляет его за все человечество, и - по закону отражения идей - убивает в нем даже самую любовь к человечеству.
<...> Я объявляю (опять-таки пока бездоказательно), что любовь к человечеству даже совсем немыслима, непонятна и совсем невозможна без совместной веры в бессмертие души человеческой.
<...>
Я даже утверждаю и осмеливаюсь высказать, что любовь к человечеству вообще есть, как идея, одна из самых непостижимых идей для человеческого ума. Именно как идея. Ее может оправдать лишь одно чувство. Но чувство-то возможно именно лишь при совместном убеждении в бессмертии души человеческой. (И опять голословно.)
В результате ясно, что самоубийство, при потере идеи о бессмертии, становится совершенною и неизбежною даже необходимостью для всякого человека, чуть-чуть поднявшегося в своем развитии над скотами. Напротив, бессмертие, обещая вечную жизнь, тем крепче связывает человека с землей.
<...>
Отсюда обратно и нравоучение моей октябрьской статьи: «Если убеждение в бессмертии так необходимо для бытия человеческого, то, стало быть, оно и есть нормальное состояние человечества, а коли так, то и самое бессмертие души человеческой существует несомненно». Словом, идея о бессмертии - это сама жизнь, живая жизнь, ее окончательная формула и главный источник истины и правильного сознания для человечества.
<...>
Я в кратких словах выразил это «последнее слово науки» [вывод необходимости самоубийства] ясно и популярно, но единственно чтоб его опровергнуть, - и не рассуждением, не логикой, ибо логикой оно неопровержимо (и я призываю не только г-на Энпе, но и кого угодно опровергнуть логически этот «бред сумасшедшего»), - но верой, выводом необходимости веры в бессмертие души человеческой, выводом убеждения, что вера эта есть единственный источник живой жизни на земле - жизни, здоровья, здоровых идей и здоровых выводов и заключений…