(no subject)
Я знаю, как выглядит ад, милосердный Всевышний. Я видела его своими глазами. В понедельник утром Ты поставил меня на его порог, а вечером подтолкнул отеческой рукой в самую его сердцевину. Так легко, как подталкивают любимых детей делать первые шаги. И я сделала свои первые шаги без Тебя, я пошла, я не упала, видишь? Я теперь даже не оглянусь. Ты навсегда остался по ту сторону порога, через который так легко перетолкнул меня.
Сначала мне открылась пустота. Серая, рыхлая, вязкая, бездонная воронка монитора аппарата УЗИ. Откуда-то издалека, с другого берега, где навсегда остался Ты, милосердный Всевышний, я слышала голос моего врача. Она говорила очень ласково, она осторожно подбирала слова, она делала всё также бережно и необратимо как Ты. Я не разбирала слов. Я стояла на пороге и уже видела Твой ад. Я смотрела в серую воронку монитора, я цеплялась за каждый клочок рыхлой серой ваты, я металась взглядом по этому бесформенному вязкому пространству снова и снова, и не находила самого главного - моего малыша. Тем утром ему должно было быть 11 недель. Мой малыш замер на 5 неделе, на той неделе, когда мы только узнали о нём...
Я не помню, как доехала от больницы до дома. Меня с головой накрыла серая вата, я пробиралась сквозь её мягкие вязкие стены наощупь, руки тонули в этой вате, ноги тонули, а я всё пыталась выбраться и найти, разглядеть то, что никак не могло исчезнуть, что обязательно должно было быть тут, рядом, внутри, оно билось, оно шевелилось, оно задыхалось в этой вате также как я, и я должна была его найти. Сквозь серую вату я иногда различала короткие цветные вспышки светофоров. Узнала каждый метр пустой среди рабочего дня парковки. Я бежала до подъезда, бежала по ступенькам, как будто эта серая воронка наступала мне на пятки. Я прижалась к мужу, спряталась с головой в его руках, вцепилась в его спину, чувствовала каждой клеточкой, какой он родной, любящий, сильный, надёжный... и ещё чувствовала, как с другой стороны мягкая серая вата ложится мне на плечи, и обволакивает, и пробирается мне на грудь, прокрадывается между нами, огромной пустой воронкой разрастается у меня в животе и тянет, и тянет. И я уже ухожу. Ухожу туда совершенно одна, потому что туда нельзя с тобой, любимый.
Потом были несколько часов ожидания. Мой муж на руках с младшим сыном. Он обнимает меня, целует в лоб, Гоша гладит меня по волосам ладошкой. Я зарываюсь с головой в их объятья. Муж пахнет домом и сигаретами, сын - козьим молоком и печеньем. Этот запах я возьму с собой в приёмный покой, в бесцветные больничные коридоры, в холодную прокварцованную палату, в то горнило, в которое так легко Ты направил меня, милосердный Всевышний.
В этом аду с каждым шагом было всё горячее. Открылась дверь, как жидким азотом опалила лицо мерцающая белизна операционной, и дверь снова закрылась. Лицо горело, губы пересохли. Мы сидели в пустом сером коридоре - четыре сутулых силуэта. Четверо с глубокими провалами глаз на совершенно бесцветных лицах. Мой малыш замер на 5, нам сейчас 11 недель. Болезненная, худая девочка, постоянно шмыгающая носом, потеряла малыша на 6, им сейчас 8. У растерянной, доброй, переживающей за всех, постоянно плачущей и глубоко верующей в Твою справедливость, милосердный Всевышний, малыш погиб в 6, им сейчас 8. У цыганки Нины, поддерживающей и подбадривающей нас всех, с бездонными тоскливыми глазами и горькими, опущенными вниз складками у крупного, красивого рта малыш погиб сегодня, им было 12... И с нами есть ещё пятая. У неё по-детски пухлые румяные щёки и волосы завитушками у висков. И маленький ротик тоже пухлый и розовый как у куклы. Она кутается в тёплый пёстрый халат, она смотрит с тревогой на операционную и с осторожным любопытством на нас четверых. Мы со слезами отпускали наших мёртвых малышей, она спокойно и осознанно шла убивать живого. Я смотрела на неё с восхищением как на единственного в мире человека, вытянувшего самый счастливый лотерейный билет, на человека, которому Ты, милосердный Всевышний, протянул свою мягкую отеческую руку в этот ад. В её животе билось маленькое сердце, пульсировала жизнь, которая уже замерла на моём сером мониторе. Я смотрела на неё с нечеловеческим ужасом, на этот пёстрый халат, на капризные, пухлые, детские губы... Уходи, уходи сейчас! - каждая из нас четверых сказала ей это по нескольку раз. Постой, прислушайся, он скоро шевельнётся, ты почувствуешь, не надо... Какими словами могли объяснить мы, потерявшие, ей, отказывающейся добровольно?..
Когда стало совсем горячо, я открыла глаза в Твоём горниле. Всё уже кончилось, я проснулась от наркоза на каталке у кафельной стены операционной. Внутри горела пустота, но самое страшное было не это. Посреди операционной между склонившихся над креслом белых халатов я увидела её завитушки на виске, по-детски пухлые щёчки...
Нет, ты не знаешь, что такое ад, милосердный Всевышний. Если и был у тебя сын, то убил его ты сам, также спокойно и расчётливо как эта молодая, румяная женщина в пёстром халате. Если и гибнут на земле твои дети, то только по воле твоей и только от руки твоей.
А я знаю, что такое ад. И цыганка знает, и худая девочка с одним яичником, и верующая в тебя Лена, и все рыдающие в приёмном покое матери с внематочной, и испуганные девчонки с замершей...
Неисповедимы пути твои. И непреодолима воля твоя. И некуда в мире спрятаться от милосердия твоего и справедливости твоей.
Сначала мне открылась пустота. Серая, рыхлая, вязкая, бездонная воронка монитора аппарата УЗИ. Откуда-то издалека, с другого берега, где навсегда остался Ты, милосердный Всевышний, я слышала голос моего врача. Она говорила очень ласково, она осторожно подбирала слова, она делала всё также бережно и необратимо как Ты. Я не разбирала слов. Я стояла на пороге и уже видела Твой ад. Я смотрела в серую воронку монитора, я цеплялась за каждый клочок рыхлой серой ваты, я металась взглядом по этому бесформенному вязкому пространству снова и снова, и не находила самого главного - моего малыша. Тем утром ему должно было быть 11 недель. Мой малыш замер на 5 неделе, на той неделе, когда мы только узнали о нём...
Я не помню, как доехала от больницы до дома. Меня с головой накрыла серая вата, я пробиралась сквозь её мягкие вязкие стены наощупь, руки тонули в этой вате, ноги тонули, а я всё пыталась выбраться и найти, разглядеть то, что никак не могло исчезнуть, что обязательно должно было быть тут, рядом, внутри, оно билось, оно шевелилось, оно задыхалось в этой вате также как я, и я должна была его найти. Сквозь серую вату я иногда различала короткие цветные вспышки светофоров. Узнала каждый метр пустой среди рабочего дня парковки. Я бежала до подъезда, бежала по ступенькам, как будто эта серая воронка наступала мне на пятки. Я прижалась к мужу, спряталась с головой в его руках, вцепилась в его спину, чувствовала каждой клеточкой, какой он родной, любящий, сильный, надёжный... и ещё чувствовала, как с другой стороны мягкая серая вата ложится мне на плечи, и обволакивает, и пробирается мне на грудь, прокрадывается между нами, огромной пустой воронкой разрастается у меня в животе и тянет, и тянет. И я уже ухожу. Ухожу туда совершенно одна, потому что туда нельзя с тобой, любимый.
Потом были несколько часов ожидания. Мой муж на руках с младшим сыном. Он обнимает меня, целует в лоб, Гоша гладит меня по волосам ладошкой. Я зарываюсь с головой в их объятья. Муж пахнет домом и сигаретами, сын - козьим молоком и печеньем. Этот запах я возьму с собой в приёмный покой, в бесцветные больничные коридоры, в холодную прокварцованную палату, в то горнило, в которое так легко Ты направил меня, милосердный Всевышний.
В этом аду с каждым шагом было всё горячее. Открылась дверь, как жидким азотом опалила лицо мерцающая белизна операционной, и дверь снова закрылась. Лицо горело, губы пересохли. Мы сидели в пустом сером коридоре - четыре сутулых силуэта. Четверо с глубокими провалами глаз на совершенно бесцветных лицах. Мой малыш замер на 5, нам сейчас 11 недель. Болезненная, худая девочка, постоянно шмыгающая носом, потеряла малыша на 6, им сейчас 8. У растерянной, доброй, переживающей за всех, постоянно плачущей и глубоко верующей в Твою справедливость, милосердный Всевышний, малыш погиб в 6, им сейчас 8. У цыганки Нины, поддерживающей и подбадривающей нас всех, с бездонными тоскливыми глазами и горькими, опущенными вниз складками у крупного, красивого рта малыш погиб сегодня, им было 12... И с нами есть ещё пятая. У неё по-детски пухлые румяные щёки и волосы завитушками у висков. И маленький ротик тоже пухлый и розовый как у куклы. Она кутается в тёплый пёстрый халат, она смотрит с тревогой на операционную и с осторожным любопытством на нас четверых. Мы со слезами отпускали наших мёртвых малышей, она спокойно и осознанно шла убивать живого. Я смотрела на неё с восхищением как на единственного в мире человека, вытянувшего самый счастливый лотерейный билет, на человека, которому Ты, милосердный Всевышний, протянул свою мягкую отеческую руку в этот ад. В её животе билось маленькое сердце, пульсировала жизнь, которая уже замерла на моём сером мониторе. Я смотрела на неё с нечеловеческим ужасом, на этот пёстрый халат, на капризные, пухлые, детские губы... Уходи, уходи сейчас! - каждая из нас четверых сказала ей это по нескольку раз. Постой, прислушайся, он скоро шевельнётся, ты почувствуешь, не надо... Какими словами могли объяснить мы, потерявшие, ей, отказывающейся добровольно?..
Когда стало совсем горячо, я открыла глаза в Твоём горниле. Всё уже кончилось, я проснулась от наркоза на каталке у кафельной стены операционной. Внутри горела пустота, но самое страшное было не это. Посреди операционной между склонившихся над креслом белых халатов я увидела её завитушки на виске, по-детски пухлые щёчки...
Нет, ты не знаешь, что такое ад, милосердный Всевышний. Если и был у тебя сын, то убил его ты сам, также спокойно и расчётливо как эта молодая, румяная женщина в пёстром халате. Если и гибнут на земле твои дети, то только по воле твоей и только от руки твоей.
А я знаю, что такое ад. И цыганка знает, и худая девочка с одним яичником, и верующая в тебя Лена, и все рыдающие в приёмном покое матери с внематочной, и испуганные девчонки с замершей...
Неисповедимы пути твои. И непреодолима воля твоя. И некуда в мире спрятаться от милосердия твоего и справедливости твоей.