Венеция - 5
Самое страшное время в Москве - ранний зимний вечер, когда на улицы опускается тусклая темнота, под ногами хлюпает грязное месиво, ночь кажется бесконечной, жизнь - неизменной, ощущение одиночества достигает пика, и прохожие ускоряют шаг.
Есть мало что прекраснее Венеции в этот час. На Fondamente Nuovo огни на сваях-бриколах зажигаются медленно, словно вручную. За полчаса до заката небо сливается с морем, фонари кажутся единственными светлыми точками, и весь залив наполняется теплым сиянием.
Эти теплые золотистые, окруженные нимбом огни до сих пор мерещатся мне вечерами. И стоит воображению увидеть их в стекле вагона метро, между рамами балкона или в свете далекого фонаря на покрытой сугробами улице - как отсвет теплого веницейского сияния ложится на московскую жизнь, и на несколько минут она становится более выносима.
…После заката, когда лагуна набирает густой черноты, я захожу в бар напротив станции вапоретто. Огни причала отражаются в витрине, отражения множатся и наслаиваются: фонари, бокалы над стойкой, горящие буквы с названием станции, профиль официанта и мой силуэт.
Горстка пассажиров выбегает на берег и рассеивается по набережной. Дверь хлопает, впуская мужчину и трех старух. Мужчина заказывает эспрессо, старухи - по бокалу просекко; выбирают пирожные, чему-то смеются.
Я вспоминаю, как родители тоже заходила куда-то по дороге с автобуса: в продуктовый, хлебный, в аптеку. Хлопали дверью, стряхивали сугробы с головы и плеч, стучали ботинками, сбивая грязный снег... Ботинки всегда пропускали воду, ночами их сушили на батарее, и по утрам в комнате пахло сырой кожей. И вот, лет двадцать спустя, на Fondamente Nuovo, я вижу, как в игре отражений между стеклами бара ударяют друг о друга стоптанные каблуки, взлетает в руке мокрый мех шапки, лужица талого снега растекается на бетонном полу и идет мимо жизнь, в которой никому не придет в голову зайти в бар по дороге домой.
***
Если темным вечером заглянуть в окно венецианского дома, скорее всего ваш взгляд остановит дерево потолочных балок, темная ткань стен и хозяин дома, злобно захлопывающий ставни.
В отсутствие друзей в этом городе венецианские интерьеры доступны мне только в гостиницах и музеях. Неукоснительно соблюдая туристическую разновидность того, что путеводители называют «венецианский стиль», первые оказываются интересны не менее, чем вторые.
Мой первый гостиничный номер был мал, как келья монаха, но осьминогу хрустальной люстры позавидовала бы дворцовая зала. Семь ее рожков змеились и извивались, над огромным бордовым ложем царил явственный дух разврата, все, что ты не делал бы на нем, казалось неприличным, так что, прежде чем открыть книгу, я воровато перебиралась в кресло.
Добавляли колорита росписи на деревянных дверцах шкафов, потемневшие зеркала и бордовая с позолотой ткань стен. Случайно опершись, я почувствовала за ней пустоту: стена была мягкой. Представив, как рукава моей рубашки начинают расти, я судорожно ощупала комнату в поисках тверди, но рука тонула в мягкой вате, обволакивающей стены, заглушающей звуки.
Через несколько дней, боясь из столько за разум, сколько за кошелек, я переселилась в отель в двух шагах от Fundamente Nuovo, за пять минут флирта с владельцем сбив цену пополам. Целомудренностью моя новая комната была достойна спальни святой Урсулы с картины Карпаччо, но стены, на сей раз нежно-золотистые, тоже оказались мягкими, зеркала - потускневшими, а по утрам я просыпалась от колоколов окрестных церквей, звенящих со всех сторон одновременно - стерео, а не моно.
***
Символ Венеции, все-таки, зеркала. Покрытые темными пятнами, с потрескавшейся амальгамой, они кажутся старыми, как город, и пропитанными влагой, как его кирпич. Стоя в ванной и пытаясь разглядеть свое отражение в густой ряске, ты вдруг понимаешь, что у здешних зеркал собственное лицо. Твое им уже не нужно. Как и самой тебе, - думаешь ты. И гасишь свет.
Впрочем, постоянно ловя свое отражение, идущее темными пятнами, начинаешь подозревать неладное. Возможно ли, что зеркала так быстро пропитываются влагой? Или их не меняю веками? Или старят намеренно?
Последняя версия кажется правдоподобней, и я представляю огромный цех где-нибудь на Джудекке; чаны с расплавленной амальгамой и венецианок, кротких и нежных, как на полотнах Беллини, льющих черную краску в ртутный сплав, пока на поверхности зеркал не проступит темная пелена.
Но, боюсь, реальность не так романтична, и патину на венецианские зеркала наносит специальная машина. Сделанная, как водится, в Китае.
***
Чего я точно не понимаю, так это мифа о романтичности Венеции. Интерьеры этого города, кажется мне, любую любовь превращают в разврат, экстерьеры - в трагедию. Идеальный венецианский роман - это страсть, ревность, неотвратимый разрыв и расплата, в идеале - еще и самоубийство, смерть от чахотки или инцест. Из реквизита требуются не фиалки и мандолины, но кинжал и яд, в крайнем случае - маска и ночь.
Будь я режиссером снимающейся в этом городе мелодрамы, я сделала бы буквальными все сюжетные ходы. На сцену признания наложила бы биение волн - мерное и неотвратимое, как удары часов. Любовь творилась бы на фоне кирпичных стен, похожих на оголенную плоть. Признаки охлаждения появлялись бы, как зеленоватый мох. Сценарий вышел бы не высокой пробы, но это не важно: со здешними ценами деньги продюсера иссякли бы к середине съемок, исполнительница главной роли слегла с ангиной, а директор по реквизиту получил нервный срыв.
Единственное чувство, которое я могу представить в Венеции - между людьми, призрачными и исчезающими, как этот город. Аналогом затопления может служить смертельная болезнь, сутана или желтый кружок на левом плече одного, - ситуация, когда небытие вошло в жизнь на равных с нею правах.
Противоположный пример - «Белые ночи» Висконти. В нем призрачна сама разрушенная войной Венеция, невесомая и ускользающая.
***
Вечером хозяин отеля Джузеппе отдал мне ключ от входной двери: в трехэтажном особняке я осталась одна. «Не сезон», - вздохнул Джузеппе и ушел в бар. За последний месяц я привыкла оставаться одна в отелях, стучаться в закрытые рестораны, питаться апельсинами из встречных садов и передвигаться на попутных тракторах и мопедах - в общем, быть единственным туристом на поселок, город, остров, а однажды даже страну. Оказаться единственным туристом в Венеции было все-таки слишком. Заперев двери и включив лампы, я съехала по перилам парадной лестницы, сплясала джигу в холле и в позе одалиски устроилась на диване.
Утром слова Джузеппе подтвердились: город был пуст.
Я шла безлюдными улицами, вдоль опущенных ставен и закрытых лавок, и чувствовала, что город изменился. Словно сместилось солнце, переменился оттенок воздуха, по-другому легли частицы водяной пыли.
Висевшая над городом дымка опустилась на здания, но не умыла, а покрыла их, будто пылью. Сияние, вызванное отражением света от влажных поверхностей, пропало, мостовые больше не были зеркальны, и казалось, что город как единство архитектуры, ландшафта и человека тоже исчез, рассыпался, как конструктор.
Город стал похож на неизлечимо больного, который приходит в себя после приступа. Он понимает, что облегчение ненадолго; он уже не испытывает отчаяния, словно до конца пройдя через него, но смотрит на мир взглядом, избавленным от иллюзий. Он выздоравливает - зная, что никогда не будет здоров.
***
«Зимний свет в этом городе!» Зимний свет… Я кручу на языке фразу Бродского, не находя иллюстрации к ней. «Фарфоровые декорации у хрустальной воды» оборачиваются свинцовым мороком и зеленым мхом, «наполненная колокольным гулом дымка» - туманом, в котором размыкается явь и вязнут сны.
Понять, что имелось ввиду, мне удается только в последний день. За несколько часов до заката я в последний раз выхожу в город - и чувствую, что воздух меняется. Он наполняется тихим, едва заметным свечением. Линия горизонта растушевывается, цвета превращаются в полутона, развешенное на окнах белье наливается перламутром, по каналам пробегает солнечная рябь. Его источником кажется не солнце - оно было на небе и раньше - но сам воздух, словно азот, кислород или аргон начали источать свет и жидким золотом растеклись по крышам. Объяснить это одним оптическим эффектом невозможно. «Как будто бы во всех церквах враз улыбнулись все мадонны», - вспоминаю я, удивляясь точности.
***
Лидо - классический морской курорт. На таких всюду - от США до Ливана - царит одинаковый дух праздности, провинциальности и небрежной лени.
Зимой помпезные отели закрыты, фасады времен Belle Époque кажутся брошенными. Я представляю толпы с надувными матрасами, шествующие вдоль дворцов в стиле фашистского модернизма - и радуюсь, что приехала в несезон. На пляже, где умирал герой Томаса Манна, горками свален серый песок со следами шин и собачьих лап. На центральной улице пахнет кофе и сдобой, на велосипедах проносятся старушки, вместо брусчатки - асфальт, и я чуть не прощаюсь с жизнью, впервые за пять дней увидев машину и от изумления застыв посреди шоссе. И даже канал, как во взрослой Венеции, прорытый через весь остров, выглядит обычной рекой.
Я сажусь на причале около пляжа. С противоположной стороны острова видна Венеция, купола Сан-Пьетро, рой лодок, синяя дымка вокруг башни Кампаниле. Отсюда - только серое небо, серые волны, серый песок. И я ловлю себя на странном чувстве. Наверное, его можно назвать освобождением.
Глядя на мглу, клубящуюся на расстоянии в несколько километров, думаешь, что горизонт - это все-таки линия. На ней не должно быть куполов, крыш, башен, труб, арок, статуй, фронтонов, мостов. Что перенасыщенность временем неизбежно уничтожает пространство. Что, выросшие там, где расстояния измеряют днями пути, здесь твои глаза разбегаются, плутают, мечутся, рыщут… Единственное, чего они не могут - это насытиться. И теперь, впервые за много дней глядя в никуда, они, наконец, успокаиваются, будто достигнув места, куда долго шли.
***
Паром в аэропорт уходит с Fondamente Nuovo. Я долго курю на пристани, изучая «Схему эвакуации в случае наводнения». Ветер уносит пепел, мимо пролетают лодки «скорой помощи» из соседнего госпиталя, на сваях-бриколах медленно зажигаются фонари. «А ладья уже близко к причалу, и путник последний раз раздавил каблуком сигарету».
Паромщик разрешает подняться наверх в кабину. Сумерки сгущаются, небо темнеет, в окна задувает холодный, пахнущий водорослями ветер. Островов вокруг уже нет, вода ложится под киль темным бархатом, и отражение фонарей разбегается по ней золотым. Гудит двигатель, наигрывает какую-то мелодию радио, в стекло ударяют разноцветные блики, и меня накрывает волна нежности. Не к человеку, не к месту, нежности вообще: то ли от воспоминания, то ли от предчувствия.
Конечно, через несколько минут окажется, что мой самолет Венеция - Киев вылетает из другого аэропорта; что наличных не хватит на такси; билетов на поезда до Москвы нет, но проводникам тоже нужны деньги; пограничники вламываются в купе без стука, соседка с нижней полки едет торговать колбасой на православной ярмарке, а в Москве мороз. Но это будет уже потом.
***
Лучшее, что можно придумать в Венеции - ранним утром, забыв город за ночь, выйти на пустую набережную около Академии. Поскользнуться на куске мокрой тины, чертыхнуться и обрадоваться, что никогда, наверное, не будешь жить в этом городе. Зайти за кофе в бар Foscarini, вдохнуть запах старого дерева и мокрых шуб, вспомнить дом. Подняться на мост Академия, поднять глаза. Увидеть зелень воды, купола St. Maria della Salute в тумане, палаццо, омываемые водой. Увидеть; замереть; задохнуться.
