Парадоксы истории, Вяземский и Русалочка
Мало чем наш век отличается от XIX - если со стороны посмотреть. Поэтому под кат совершенно невольным образом затесались страшные актуальности - общечеловеческие, но на созерцательно-отстранённое настроение.
Можно было бы оставить всё обнаруженное за скобками как общеизвестное и не плодить многобуквие, но беда в том, что Штрайх чудовищно несправедлив к Вигелю - и это я не готова так оставить! А по ходу дела параллели облепили, как моллюски, и отдирать их теперь сложнее и дольше, чем привезти-таки в порт...
Всё, оговорилась, - ловите историю конфликта Вигеля и Чаадаева!
...Откровенно говоря, Соломон Яковлевич своего подопечного вообще терпеть не может! Не просто «необъективен» - невозможно предвзят!
Но двуличный и неприличный Вигель не унялся. Пришлось Чаадаеву снова писать ему, да ещё придать своему письму огласку.
Это всё та же вступительная статья к «Запискам». И я снимаю с Вигеля все обвинения в манипуляциях, смешно уже.
Косвенным доказательством того, что ФилиппФилиппыч не карьерист, служат именно постоянные карьерные неудачи. То есть, нет - можно сказать, что он мало того, что мерзавец, так ещё и идиот к тому же... Но желанию обвинить ничего противопоставить нельзя, убеждённость обладает иммунитетом к доводам, а мне вот картина представляется следующей.
Сперва Вигеля в самом деле страшно возмутил Чаадаев - и он прямо об этом заявил. Причём (это принципиально) и Пушкину написал то же самое, то есть не считал, что поступает бесчестно или ведёт тайную игру.
Вигель тоже выступил с письмом против статьи Чаадаева: он не смущался подозрением в доносе и требовал от петербургского митрополита Серафима, именем православной церкви, принятия мер против автора богохульной статьи. Донос этот характерен для Вигеля вообще [?!!], но некоторые места из него представляют особенный интерес. Приведу их:
«Прожив более полувека, я никогда ничьим не был обвинителем. Но вчера чтение одного московского журнала возбудило во мне негодование, которое, постепенно умножаясь, довело меня до отчаяния. Если вашему высокопреосвященству угодно будет прочитать хотя половину сей богомерзкой статьи, то усмотреть изволите, что нет строки, которая бы не была ужаснейшею клеветою на Россию, нет слова, кое бы не было жесточайшим оскорблением нашей народной чести...»
Кхм... Ещё раз, по порядку.
«Философическое письмо» опубликовано, сознательно (автором!) выкинуто в общее пользование с единственной целью - вызвать резонанс.
Тогда о каком вообще «доносе» говорит Штрайх? Напомню, что он-то пишет из конца 20-ых годов XX века; понятно, что иначе смотрит на ситуацию - как ни крути, непростую, - но тут даже попытки нет снизить градус и попытаться дать спокойную оценку происходящему. Между тем, письмо Вигеля к митрополиту - негативная и малопродуктивная, но всё же форма отклика, которого жаждал Пётр Яковлевич.
И я не оправдываю вигелевский подход, ничуть; я возмущаюсь пристрастностью и непоследовательностью наблюдателя.
Вот про Вяземского он чуть мягче пишет:
П. А. Вяземский особенно резко высказался по поводу чаадаевской теории. Он написал министру народного просвещения С. С. Уварову письмо, в котором доказывал, что от выступлений, подобных чаадаевскому, происходят революционные движения. В своей защите якобы поруганной Чаадаевым чести знаменитого историка, Вяземский дошёл даже до имеющей явный оттенок доноса ссылки на авторитет императора Александра I, который-де признавал великое значение Истории Государства Российского и очень чтил H. M. Карамзина (женатого на сестре Вяземского). Но, узнав, что статьи Чаадаева навлекли на него гонение, Вяземский не отправил своего письма по назначению и писал А. И. Тургеневу, что особенно возмущается статьей Чаадаева из-за невозможности высказываться о ней публично: «опровержение было бы обвинением, доносом». Позднее между ним и Чаадаевым была дружеская переписка.
Фактически, разница только в сдержанности характера. Вяземский успел успокоиться и увидеть, что волна недовольства поднялась и без вмешательства, что меняло ситуацию, вынуждая его не просто остаться в стороне, а ещё и проникнуться новым положением Чаадаева, которому нельзя было теперь не сопереживать. Отсюда и переписка, несмотря на то, что автор «Философического письма» в действительности сам выкопал себе яму:
...Этот увлекательный фазис в истории народов есть их юность, эпоха, в которую их способности развиваются всего сильнее и память о которой составляет радость и поучение их зрелого возраста. У нас ничего этого нет. Сначала - дикое варварство, потом грубое невежество, затем свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух которого позднее унаследовала наша национальная власть, - такова печальная история нашей юности. Этого периода бурной деятельности, кипучей игры духовных сил народных, у нас не было совсем. Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была заполнена тусклым и мрачным существованием, лишенным силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании. Окиньте взглядом все прожитые нами века, все занимаемое нами пространство, - вы не найдете ни одного привлекательного воспоминания, ни одного почтенного памятника, который властно говорил бы вам о прошлом, который воссоздавал бы его пред вами живо и картинно. Мы живём одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мёртвого застоя. И если мы иногда волнуемся, то отнюдь не в надежде или расчёте на какое-нибудь общее благо, а из детского легкомыслия, с каким ребёнок силится встать и протягивает руки к погремушке, которую показывает ему няня.
<...>
Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменён по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и всё, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь.
<...>
Если бы дикие орды, возмутившие мир, не прошли по стране, в которой мы живём, прежде чем устремиться на Запад, нам едва ли была бы отведена страница во всемирной истории. Если бы мы не раскинулись от Берингова пролива до Одера, нас и не заметили бы.
<...>
В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу.
Это 30-ые годы XIX века, публикация - 1836. (Журнал закрыли, издателя отправили в ссылку). Вообще говоря, объявление Чаадаева сумасшедшим - довольно гуманная попытка разрешения того кризиса, который он создал. Но это уже совсем в сторону.
Однако вот в чём уверена: что вес молчания Вяземского равен весу высказывания Вигеля. Ни от того, ни от другого на самом деле ничего не зависело. Уваров всё равно обратил внимание на эту публикацию - и ещё бы не обратил, это его прямая обязанность... Чаадаев всё равно был католиком - какое ему дело до мнения русского митрополита? В масштабах истории обе стратегии не влияли на ситуацию нисколько.
Кроме того, конечно, что Чаадаев затаил обиду на Вигеля. А Штрайх радостно бросился его гнобить, игнорируя важные вообще-то строки:
...я никогда ничьим не был обвинителем, но чтение одного московского журнала возбудило во мне негодование, которое, постепенно умножаясь, довело меня до отчаяния
О чём в действительности просит Вигель в этом «доносе»? Прочитать - и составить своё мнение, потому что «...церковь вопиет к Вам о защите». Я вижу тут момент человеческой слабости, попытку разделить с кем-то горечь - и пресечь её распространение.
Да, Филипп Филиппович попутно обзывает противника извергом, неистощимым хулителем, злосчастным слепотствующим гонителем России - и вообще не скупится на выражения. Зеркально отражённый чаадаевский импульс:
Он отказывает нам во всём, ставит нас ниже дикарей Америки, говорит, что мы никогда не были христианами и, в исступлении своём, наконец, нападает даже на самую нашу наружность, в коей видит бесцветность и немоту.
Но Штрайх - полностью оставляя за скобками то, что для Вигеля этот вопрос в действительности характерообразующий, и Чаадаев невольно бьёт в самую больную точку, - заявляет следующее:
В это время Вигель был директором департамента иностранных исповеданий, куда Блудов привлёк его на службу в 1829 году. Чиновная карьера давалась Вигелю очень туго в виду неуживчивости его характера, и честолюбия ради он готов был сделать, что угодно. Конечно, он ухватился за преступную с точки зрения его прямых служебных обязанностей статью русского католика Чаадаева, главным образом, для того, чтобы показать митрополиту свою преданность православию. А это было единственное для Вигеля средство открыть себе путь к министерской должности синодального обер-прокурора.
Просто слов нет.
Вот где эскалация конфликта.
И я понимаю, да, что сам он тоже живёт под цензурой - и в рамках царствующей идеологии. Но на него теперь идут все ссылки - и в итоге частное мнение исследователя транслируется как единая неоспоримая истина.
Это первая половина претензий - о предвзятости.
Вторая - о непоследовательности.
Потому что дальше была ещё потрясающая история переписки между Вигелем и Чаадаевым.
Если коротко, то кто-то выкрал у Петра Яковлевича его литографированный портрет - и подарил Вигелю на именины вместе с какими-то стихами. (Провокация весьма талантливая, потому что ФилиппФилиппович слыл страшным развратником - и видным коллекционером литографий и гравюр. Сыграли, конечно, оба этих качества.)
Вигель, вероятно, уязвлён и обескуражен. Он пишет «дарителю» едкое письмо, где проезжается по стилю стихов, особо отмечает деликатность, незлобивость и образованность «истинного христианина». И предлагает к тому же отправить ему ещё один портрет - который он передаст знакомой даме.
Стихи, которые нашёл я на обёртке, весьма правильны и милы: но чьи они, вероятно, того же человека, которому стоило хорошенько заняться русским языком, чтобы и на нём показать совершенство слога.
Снисходительность часто возбуждает к нескромности, и оттого всепокорнейше просил бы я вас, если возможно, доставить мне другой экземпляр портрета вашего. Сие делаю я вследствие желания, изъявленного одной придворной дамой, которая прошедшей весной имела удовольствие познакомиться с вами.
С совершенным почтением и преданностью честь имею быть, милостивый государь, ваш покорнейший слуга Ф. Вигель
Теперь возмущён Чаадаев:
Портрета своего я вам не посылал и стихов не пишу, но благодарен своему неизвестному приятелю, доставившему мне случай получить ваше милое письмо. Этот неизвестный приятель, сколько могу судить по словам вашим, выражает свойства души вашей, приятный ум ваш, многолюбивое ваше сердце. Тёплую любовь к нашему славному отечеству я чтил всегда и во всех, но особенно в тех лицах, которых, как вас, общий голос называет достойными его сынами. Одним словом, я всегда думал, что вы составляете прекрасное исключение из числа тех самозванцев русского имени, которых притязание нас оскорбляет или смешит. Из этого можно заключить, что долг христианина в отношении к вам мне бы не трудно было исполнить. Сочинитель стихов, вероятно, это знал и передал вам мои мысли, не знаю, впрочем, с какой целью; но всё-таки не могу присвоить себе, что вы пишите, тем более, что о содержании стихов могу только догадываться из слов ваших. Что касается до желания одной почтенной дамы, о котором вы говорите, то с удовольствием бы его исполнил, если б знал её имя.
В заключение не могу не выразить надежды, что русский склад этих строк, написанных родовым русским, вас не удивит, и что вы пожелаете ещё более сродниться с благородным русским племенем, чтобы и себе усвоить этот склад.
Прошу вас покорнейше принять уверение в глубоком моём почтении и совершенной моей преданности".
А дальше Штрайх как раз и выдаёт своё прекрасное, что, дескать, письмо Чаадаева остроумно, и характеристика ярка и верна, а Вигель - двуличный и неприличный пустозвон. Хотя они, во-первых, оба тут друг друга стоят, а, во-вторых, - и это важнее, - вообще-то оба жертвы чьей-то злой шутки.
К этому моменту Вигель переехал в Москву - и периодически они с Чаадаевым пересекаются и общаются. Маловероятно, что стали бы приятелями - слишком вспыльчивые и злопамятные, - но во всяком случае уже не были непримиримыми врагами.
...Да только Вигель отвечает Чаадаеву что-то ещё - Штрайх, хе, отчего-то не приводит этого письма, - и напарывается уже бесповоротно:
«М. г. Филипп Филиппович.
С тех пор как вы изволили переселиться в Москву, я не переставал оказывать вам самое дружеское расположение, следуя тому евангельскому учению, которое предписывает нам любить врагов наших. Обращение моё с вами нередко навлекало на меня упреки моих приятелей, которые единогласно мне предсказывали, что этим не избегну какого-нибудь нового доказательства вашего недоброжелательства. Это предсказание, кажется, сбылось. Вы, слышал я, везде говорите и повторяете, что я на вас "навязываюсь". Позвольте же, не переставая любить вас, с вами развязаться.
Люди ищут приязни других людей или из каких-нибудь вещественных выгод, или с тем, чтобы насладиться их прекрасными душевными или умственными свойствами, или, наконец, для того, чтобы стать под сень их доброго имени. Которая же, по вашему мнению, из этих причин заставляет меня искать вашего благорасположения? Какими вещественными выгодами можете вы меня наделить? Кого, скажите, могут привлечь прекрасные ваши свойства? Признайтесь, что вам самому показалось бы смешно, если бы кому-нибудь вздумалось не шутя говорить вам о том уважении, которым вы пользуетесь в обществе. Итак, я просто исполнял долг христианский, платя добром за зло. К сожалению моему, исполнение этого долга вы сделали почти невозможным. Не прогневайтесь же, если моё доброжелательство к вам выразятся теперь иным образом; если для собственной пользы вашей, для вашего поучения, я дам этому письму некоторую гласность. Это, кажется, лучшее средство вывести вас из заблуждения»
Да, судя по всему, Вигель вёл себя вызывающе, но согласитесь, что это чаадаевское письмо запредельно жестоко: и слова «признайтесь, что сами не верите, что вас хоть кто-нибудь уважает», и снисходительное «дружелюбен к вам по заповеди возлюби врага своего», и - тем более - предание всех этих милых формулировок огласке. Социальное убийство.
И здесь мне становится невыносимо интересно, кем был тот человек, который выкрал чаадаевский портрет... Кому на руку было воспользоваться слабостями обоих оппонентов, чем грозило их - хотя бы теоретическое - объединение? Случайное ли это стечение обстоятельств, неумная шалость или политическая игра? Мы понимаем, что Чаадаев и Вигель - носители радикальных позиций. Очевидно, что их выдающаяся коммуникативная неудача усугубила всеобщий раскол!
Но Штрайху, да, до этого нет дела. Он целиком и полностью поддерживает Петра Яковлевича - и оправдывает его поступок, не замечая, что он как минимум не менее деструктивен, чем «донос» Вигеля.
...Вот здесь надо начинать искать корни всех сегодняшних проблем. Неожиданно было сейчас об этом вспомнить.
Милые мои архаисты - и даже новаторы! - думали прежде всего о языке. Но где язык, там и культура, вопросы заимствования, перемешивания, перенимания, - а затем и связей между государствами. Пути Карамзина и Державина не были так уж далеки друг от друга. Потом спор вышел за пределы литературы.
Но откуда Арзамасу, играющему в игры; Вигелю, дразнящему Загоскина, чтобы уязвить Шаховского; Батюшкову, кидающемуся в Шишкова новомодным оскорблением «славянофил» - откуда им всем, веселящимся, знать, как это деление будет трансформироваться дальше! Что всего за два века страна дважды сменит курс, но противостояние, начинавшееся с взаимных забав, гусей и окоёмов, окажется сильнее любого режима!
Сумароков, вот, сделал удивительную вещь. Он собрал обратно три ломоносовских штиля и заявил, что лучший из них - средний. Надолго его импульса не хватило - вернее, он не переломил другой инерции - тут ведь можно уйти в XVI век, заговорить про Нила Сорского и иосифлян...
Но мне кажется, что проблема ещё глубже - мы не перестаём (и, увы, никогда не перестанем) расплачиваться за феодализм. Что, по сути, ничего кроме общинного строя и феодализма не существует. К первому человечеству уже не вернуться, да и он не панацея. А второй может менять изводы, но глубинная его природа всегда проста и груба.
Что с этим делать?..
Остаётся, вообще говоря, только пробить дно и осторожно предположить, что есть что-то ниже.
Прямохождение.
Мы оторвались от земли, развили сознание и самосознание, к чему не были в действительности готовы; учудили прогресс, покорили космос; заложили идею государства, которое всегда - при любом строе - будет аппаратом принуждения, потому что в этом-то и есть его идея; пришли к абстрактному мышлению, концептам глобальной справедливости, красоты, добра; познакомились с искусством, привыкли к разумности, причинно-следственности; заговорили - и задумались о речи; встали на бесконечный путь изучения этого полупридуманного мира, идём по нему на своих двоих...
Настоящий источник всех неразрешимых противоречий - здесь.
И здесь же, как мне кажется, ответ.
Зона определённого равна длине шага.
Зона открытого - количеству сделанных шагов.
Безопасного - кругу с радиусом, равным длине руки.
И не больше.
Зато вместе с речью и движением навстречу друг другу - или в одном потоке с кем-то - мы начинаем объединение, увеличивая область упорядоченного и понятного.
Просто нужно принять, что сами в бытовой жизни снова и снова создаём общины и феоды, не прекращая этого круга.
...я всё думаю о русалочке-эвридике с Зеркала.
Полина Ефименко пела песню на стихи Надежды Делаланд:
у августа в оранжевом живом
трепещущем свечении сквозь эхо
скользящих дней рассудок кружевной
и память из рассыпчатого меха
встаёшь в него под утро наугад
бредёшь босая в обморок озёрный
где облако клубится как агат
и жемчуга выплёвывает зёрна
плывёшь во тьме кувшинки разводя
и всхлипывая сном воды на ощупь
идёшь ко дну и вечность погодя
выходишь на поверхность как на площадь
лежишь лицом к прозрачной простыне
небес и всё светлеешь и светлеешь
но чувствуешь что ночь ещё в спине
и если обернёшься то успеешь
Вот мы и назеркалили совместными усилиями, что ночь в спине (как нож в спине, как дрожь мурашек) - это о позвоночнике (не звонок - хрупок!), о тех человечьих проблемах, которые Русалочка приобретает вместе с ногами.
У Андерсена-то героиня получает сразу и боль, и немоту - и потому невозможность объединения. Но мне нравится идея, что вместе с избавлением от хвоста рыбность должна уходить. А человек уже не меньше человека, ага =)
И, если так посмотреть, то всеми нашими сложностями мы платим за выход из воды.
Шаг, завершающий каждый второй гештальт, -
По статистике шаг, порождающий каждый второй невроз.
Но, раз уж всегда и непомерно платим, то и пользуемся полученным без оглядки!
Отсюда такая любовь к образу дороги, к идее пути, к бродягам, пилигримам!
Click to viewТут ещё есть, что сказать, но я хочу вернуться к Вяземскому!
Вот он, Пётр Андреевич, внезапно лучше всех себя проявил в этой истории. Прекрасный ))
Надо будет посмотреть, может он ещё чего-нибудь здоровского наговорил.
По этому сюжету понятно, что в далеко идущей перспективе стратегия Вяземского оказывается самой удачной.
Под занавес давайте ещё о Пушкине коротко, у него был другой подход. Собирался написать Чаадаеву напрямую - сразу. Что, дескать, не во всём согласен, что идеи эти приняты не будут, но есть в них зерно истины.
«Я довольно далёк от полного согласия с вашим мнением
<...>
Что касается нашего исторического ничтожества, то я решительно не могу с вами согласиться... После возражений я должен вам сказать, что в вашем послании есть много вещей глубокой правды... Вы хорошо сделали, что громко это высказали, но я боюсь, что мнения ваши об истории вам повредят».
Письмо это датировано 19 октября 1836 года, но не было отправлено по назначению, так как Пушкин узнал о постигшей Чаадаева неприятности и не хотел навязываться к нему со своими рассуждениями и советами.
Думаю, тут он промахнулся - что постеснялся отправить: «исследователь жизни и творчества Чаадаева, М. О. Гершензон, говорит, что из всех современных читателей «Философического письма» его понял один только Пушкин.» Значит, была бы хорошая поддержка...
А прекрасная формулировка «я довольно далёк от полного согласия» наверняка многим пригодится ещё неоднократно и по любому поводу. Заклинание!
Люди воодушевляют - когда неожиданно проявляют то прекрасное, что есть в нашей природе; когда отправляют мудрые импульсы и оказываются крепче натиска стихий; когда умеют так объединяться, чтобы всем от этого было хорошо... Очень часто - чаще, чем разочаровывают! Это, конечно, памяти спасибо, её странной, но славной работе.
...Страшно огорчает, что радость тоже может быть неуместной - не менее неуместной, чем удручённость. Но это компенсируется тем, что у нас есть слово, есть письменность, есть возможность законсервировать опыт - и получить его потом через века, придирчиво отобрав именно то, что нужно.
Это панегирик литературе, кажется =)
«Что есть лучшего? - вопрошает Козьма Петрович и сам себе отвечает: - Сравнив прошедшее, свести его с настоящим».
(А ещё говорит: «Если у тебя есть фонтан, заткни его; дай отдохнуть и фонтану!»)