ДЕВЯТЬ: Виноградарь (3)
Нолондил прочёл послание через три с половиной недели. Он не знал, что ответить. Не знал, как поступить. Рассудочность письма неприятно задела его. Он промолчал.
Два месяца спустя пришло новое письмо.
«Я догадываюсь о причинах твоего молчания и не осуждаю тебя. Твоё будущее, те замыслы, которые вы с отцом мечтаете осуществить в Хъяралондиэ и о которых ты так часто писал мне - всё это зависит от благосклонности дома Элроса, которое ты боишься утратить. Я могла бы сказать тебе, что Алатарион не злопамятен и не мстителен, что, уважая чужой выбор, он никогда не стал бы преследовать нас или чинить тебе препятствия. Но это уже не важно. Я люблю тебя настолько, чтобы избавить - сейчас, потом, всегда - от необходимости выбирать. Я принимаю решение, которое ты не смог или не захотел высказать».
И снова он не ответил. Потому что она была права, и правота эта была хуже любых упрёков и оскорблений. Его лицо горело как от пощёчин. Он испугался откровенности той, кого любил, усомнился в чести того, кого называл другом. Он один был виноват во всём. А всё же - как можно было решиться, как можно было хотя бы часть своего бремени переложить на чужие плечи, на плечи той, которую он любил больше жизни? Тем более, он и сам не знал, как рассказать, как объяснить ей. Каково это: жить рядом с опасным уродом, способным увидеть любого хоть немного знакомого человека, когда заблагорассудится, узнать все его тайны, выведать, вольно или невольно, то, что люди хранят ото всех, только для себя? Да и простит ли синеглазая госпожа, если просто рассказать, что он давно знает её тайну, подсмотрел, подслушал, прокравшись тайком, сокровенное?..
Через полгода Исилвен обручилась с Эаратаном Андунийским - безо всякой торжественности, в семейном кругу. Однако же на следующий день из столицы прибыл гонец: король прислал в дар жениху великолепного коня, а невесте - письмо и ларец с ожерельем, сплетённым из серебряных цветов, с единственным великолепным сапфиром. Едва взглянув на ожерелье, она развернула послание.
«Бесценный друг мой, свет моей жизни,
Я склоняюсь перед твоим решением; но как не пенять на твою жестокость? Ныне ты положила меж нами преграду непреодолимую, острее меча; ибо и Великое Море мог бы я переплыть, и перейти горы Пелори лишь для того, чтобы быть с тобой, но союз двоих пред Единым священен, и нет силы в мире, которая могла бы разорвать его. Мне осталось просить тебя лишь об одном: не отнимай у меня последнего - той дружбы, в которой мы клялись и которая столько лет согревала мне сердце, пусть я и желал большего.
Знаю, что вскоре и мне, во исполнение закона и воли отца, предстоит вступить в брак. Кем бы ни была моя невеста, уверен, что она будет прекрасна, благонравна и наделена иными достоинствами; но никогда ей не занять в моём сердце того места, которое до конца жизни будет принадлежать только тебе безраздельно…»
Она заплакала.
«Друг мой.
Должно быть, ты догадался о том, что твоя возлюбленная покорила и моё сердце. Мои мысли всегда были открыты тебе, нелепо думать, что я смог бы утаить от тебя свою любовь, хотя, видит Эру, пытался сделать это. Думаю, именно потому ты не возвратился на Остров, когда истёк срок траура. Из верности дружбе ты отказался от счастья; но и госпожу Исилвен верность дому Элроса и вера в моё предназначение, о котором она не раз говорила, заставили ответить мне отказом. Вы дали мне урок благородства и верности долгу, который я не забуду никогда. До конца моих дней я останусь верен той дружбе, которая связала нас с тобой и с той, которая навсегда останется госпожой моего сердца…»
Нолондил так и остался сидеть у камина с письмом в руке.
- Но я всего лишь растил свой виноградник… - без голоса выговорил он.
[
«Я улыбался, слушая эти баллады, я чувствовал одновременно нежность и горечь, и удивлялся тому, что нашу историю всё ещё не забыли через столько лет…
Пока не понял, что поют не о нас. Не обо мне. В балладах о невозможной, но прекрасной и вечной любви Ангрода к синеглазой Андрет мне не было места, как не было места в незатейливой песенке о влюблённом и его госпоже в синем платье, которую на все лады распевают и на Острове, и в Хъяралондиэ.
Не станет никого из нас, королевства будут строиться и рушиться, забудутся возвышенные баллады и будут написаны новые, а в замках и тавернах по-прежнему будут петь о госпоже в синем платье. Десятки раз будут перепевать эту песенку, и прекрасная дама будет представать в ней то лукавой, то гордой и надменной, то нежной, то непреклонной, но всякий будет повторять:
О душа-ловец, не страшись штормов,
Ни холодных ветров, ни суровых речей:
Ведь там, в глубинах синих очей,
Быть может, таится любовь.
Я и сам, бывает, ловлю себя на том, что напеваю этот безыскусный мотив. Песню переделывают, каждый на свой манер, дописывают и меняют четверостишия, но всегда она узнаваема, и синий цвет остаётся символом верной любви - а значит, вы будете бессмертны, даже когда забудутся ваши имена».
III. Лоза до неба
2197-2226 годы Второй Эпохи
«Ты уже знаешь, что замысел, взлелеянный моим отцом, принёс свои плоды, хотя на это ушло не одно десятилетие. Все эти годы я был рядом с ним: усердно вникал во все дела правления нашим маленьким княжеством, в ну́жды пахарей, строителей, мастеровых и пастухов, прилежно учил язык горцев, слушал их легенды и предания, изучал обычаи. Только в этих трудах, кажется, отец чувствовал себя нужным. Живым. Только эти труды позволяли мне забыть о своей ошибке - и о тебе.
Тогда я не мог, конечно, знать, чем придётся заплатить за успех нашего замысла.
Ни право крови, ни высшая власть сами по себе не дают мудрости, говорил мне отец…»
[
- Здравствуй, маленький виноградарь.
Если бы не голос, Нолондил не узнал бы этого человека, своего опекуна, стража и друга, с которым расстался сорок пять лет назад. Не успев ещё рассмотреть толком, шагнул вперёд, обнял:
- Эадад, друг мой!
Нолондил помнил его высоким, черноволосым, загорелым до цвета светлой бронзы. Теперь Эадад был совершенно седым, макушкой едва доставал молодому человеку до подбородка. Сухое острое лицо иссечено морщинами, светлые глаза выцвели. Отцовы слуги брились по нуменорской моде; Эадад не был слугой и в прежние времена словно для того, чтобы подчеркнуть это, носил бороду. Сейчас она, жёсткая, седая, закрывала половину груди.
Это преображение потрясло Нолондила. По меркам Нуменора, он ещё не достиг полного возраста, а человек, который всё ещё звал его маленьким виноградарем, успел прожить целую жизнь.
Эадад на несколько дней задержался у них в доме, но поговорить с ним Нолондил сумел всего один раз, перед самым отъездом друга, и речь у них зашла вовсе не о прежних временах.
- Дом Леабара был древом о пяти ветвях, - говорил Эодад, - но это было давно, очень давно. Много веков назад. У нас одна кровь и схожие наречия, но разные законы и пути. Мы остались соседями, но перестали быть семьёй. Киналайд ближе народу другху, чем прочей своей родне. Кинэлеах и кинавайн считают нас гордецами, мы их - травой, готовой склонится от ветра; и не без причин. Потому, когда началось немирье между вами и киналайд, мы не пришли им на помощь: для людей реки́ и травы́ это была не их война, наш же король полагал, что, даже объединившись, мы не одолеем вас. Тогда горы стали для нас крепостью. Мы приняли тех из наших братьев, кто решил уйти сюда, но на защиту людей Леса не выступили. Потому между твоим и моим народом нет дружбы, даже если смешивается наша кровь; но нет и войны. Твой отец задумал великое дело, которое может всё изменить. Может, ему и удастся вырастить лозу до неба, к добру или к худу, не знаю. Такие наступают времена, что всё возможно. Знаю только, что один он не справится. Не оставляй его. Он хороший человек.
Нолондил давно не видел отца таким весёлым и оживлённым, как в это утро. Пришли вести о том, что ему дозволено посетить нового горного короля.
- Похоже, кеан Халэйдир более сговорчив, чем его отец, и лучше видит все преимущества нашего союза, - говорил Кемендур. - К тому же, я стану, кажется, первым нуменорцем, приглашённым в королевские чертоги. Говорят, там есть покои, полностью отделанные камнем, который горцы называют «молоко гор». Удивительное, должно быть, зрелище! Жаль, что пока я не могу взять тебя с собой. Но ничего, всему своё время…
Он рассмеялся:
- Поверить не могу, что после стольких десятилетий наши труды близки к завершению. Терпением, упорством и доброй волей мы добьёмся того, что тысячи встанут на нашу сторону, а если вновь объявится в мире прислужник Врага, сторонников у нас будет много больше, чем противников. Так завершится начатое нашими предками, так будет создана Арда Энвинъянта. Союз с людьми Белых гор - великое дело, и всё же это лишь первая капля, первый шаг… Но даже если это будет единственным, что смогу принести в дар роду Элроса, я буду считать свою жизнь не напрасной.
- Ты настолько верен королю? Тому, кто тебя изгнал? - не удержался от вопроса Нолондил. Отец помрачнел, но лишь на мгновение.
- Я верен Единому и Нуменорэ. Ни право крови, ни высшая власть сами по себе не дают мудрости. Короли тоже могут ошибаться. Пройдут века, может, тысячи лет, и власть Нуменорэ, а с ней свет нашей веры и истинное знание распространятся по всему миру. Путь, который избрал государь Атанамир, ошибочен: не побед должны мы искать, но союзов, не противников, но друзей. Атанамир не оценит мой дар: пусть. Наследник Анкалимон в свой час будет знать, как им воспользоваться: я знаю его, он всё поймёт и сумеет оценить сделанное нами по достоинству. Такими союзами и впредь будет утверждаться слава Нуменорэ. Более всего сейчас я скорблю о судьбе гватуирим. Имей мы чуть больше терпения и мудрости, будь у Минастира и его сына чуть больше дальновидности, и сейчас эти люди были бы нашими союзниками, а не врагами. Этого уже не изменить, содеянного не исправить - но мудрость не в том, чтобы вовсе не совершать ошибок: в том, чтобы не повторять их. А для этого нужно помнить не только победы и славные деяния, но и самые горькие уроки. Не эльфы, но люди приведут Арду к золотому веку, возродят замыслы Единого. Выбрав бездействие, элдар отказались быть пастырями народов, как от начала назначено им, первым детям Всеотца. Но то, что не свершили Старшие Дети, воплотят Младшие, которым дано изменять мир во славу Единого. Вот тот долг, что превыше всего. Первое королевство людей, Нуменорэ - тот драгоценный Наугламир, в котором сольются предвечный Свет и свет, живущий в сердцах людей; та виноградная лоза, которой дано дорасти до самого неба. Такого нельзя добиться силой мечей и победами на поле боя: лишь терпеливым каждодневным трудом садовника. Вот кем должны стать мы: садовниками, виноградарями и пастырями. Вот кем должен стать ты, мой сын. Ты продолжишь моё дело. Ты моя надежда. Я верю в тебя.
С годами отец становится всё больше похожим на деда, думал Нолондил. Они и говорят похоже. Сперва высокие слова кажутся немного смешными, и только потом понимаешь, что они проникают до самого сердца. Для Нармакила превыше всего верность королю, для Кемендура - верность Нуменорэ, и для обоих - долг. Когда-нибудь таким стану и я. Что будет важнее всего для меня?
Почти сразу после этого разговора отец отправился в дорогу. Пути ему было не один день, и с каждым днём Нолондил беспокоился всё больше и больше без видимого повода. Худшее, что может случиться, говорил он себе - если встреча с нынешним кеаном закончится ничем; но беспокойство не уходило, и, когда оно стало невыносимым, Нолондил решился прибегнуть к своему дару.
В первый раз ничего не вышло, он просто уснул и видел непонятный тревожный сон
Во сне у него в руках оказался багряный плод редкого здесь дерева, саженец которого, полученный из-за Харнен, отец посадил в их саду. Но когда Нолондил разломил гранат, тот обратился в алую змеиную пасть. «Зло обернётся ко благу, - заговорила змея, - и замысел свершится, и станет великим даром для Острова на многие века». Тут он увидел, что змея в его руках о двух головах, или это были две змеи, сплетённые как в кольце Барахира. «Благо обернётся ко злу, - проговорила вторая голова змеи, - и через века погубит тех, кто вверился тебе».
У неё было человеческое лицо. Его лицо.
Проснувшись в недоумении и раздражении, Нолондил попытался сосредоточиться снова. В этот раз удалось.
- …Ты дал мне приют в своих владениях, родич, - кричал человек в одежде, испачканной кровью, пытаясь вырваться из рук стражников, - ты обещал мне защиту и помощь моему народу, а вместо этого привечаешь врагов!..
Он говорил что-то ещё, много, горячо, срывая голос. Нолондил больше не слушал. Видел только отца: залитое кровью тело с кинжалом в боку, над которым хлопотал кто-то, лекарь, должно быть. Отец не шевелился.
Отца больше не было.
Нолондил не стал ждать, когда придут вести из Таламх ан-Леабар [1]. Он знал, что всё увиденное - правда, а потому на рассвете следующего дня, выбрав двух самых верных спутников из слуг отца, отправился в путь.
Всю дорогу, все ночи и дни, они молчали. Не о чем было говорить.
- Твой отец вошёл сюда со словами мира и был принят как гость. На мне, допустившем убийство гостя в своём доме, двойная вина, ибо убийца моей крови. Он понесёт кару за содеянное. Ты же, сын убитого, того, кто разделил со мной вино и хлеб, назови любую виру: я уплачу её, даже если платой станет моя кровь. По-иному мне не смыть позора.
- Кеан Халэйдир. Отец мой приехал сюда не только для того, чтобы заверить тебя в своей дружбе. Его вела великая надежда. Он хотел мира и прочного союза между нашими народами, чтобы забылось то, что нас разделяет, и упрочилось то, что связывает. Он хотел, чтобы народ гор и народ моря жили каждый по своим законам, но стали как братья если не по крови, то по духу. Кто знает, если нам вместе растить виноградник, быть может, ло́зы снова смогут подняться до неба. Много лет отец жил одной лишь этой мечтой, и мне ни откупа, никакой иной виры не нужно: только лишь того, чтобы сбылись его чаяния.
- Ты требуешь многого, - заговорил Халэйдир, - но вижу, что делаешь это как друг и с благими намерениями. Я знал, о чём хочет просить твой отец: об этом же он говорил с моим отцом. За годы не раз я обдумывал и взвешивал его слова и принял решение. Между нами кровь, пролитая по моей вине, и вирой, которую дам за неё, пусть станет клятва на крови. Но оставит ли твой король или его наследник свою землю, чтобы принести такую клятву?
- В этом нет нужды, кеан Халэйдир. Капля королевской крови, крови рода Элроса, течёт и в моих жилах.
2219 год Второй Эпохи
- Клятва от имени рода Элероссе? - громыхал Атанамир. - Что он себе позволяет, этот виноградарь? Как он смеет?
- Не он. Его сын. Это сделано по моему приказанию, для блага Нуменорэ… и во славу твою.
Последнее Анкалимон добавил исключительно для того, чтобы утихомирить разбушевавшегося отца. Разумеется, приказания никакого не было, хотя о планах старого друга ему было давно известно: он просто почти дословно повторил строки из письма Нолондила.
- Для блага? Договор с грязными дикарями от имени короля?!
Анкалимон поморщился устало и досадливо.
- Не кричи, отец. Ты ведёшь войну на южных границах. Так и хочешь оглядываться, опасаясь удара в спину? То, что сделал Нолондил…
- Знать не хочу его имени! -Атанамир ещё не остыл.
- То, что сделал Нолондил, - с нажимом повторил Анкалимон, - даст тебе надёжный тыл. И имя этого виноградаря тебе придётся запомнить. Я намерен сделать его арандуром [2] Хъяралондиэ.
- Ты намерен?..
- Ты не желаешь заниматься ничем, кроме сражений. Кто-то ведь должен кормить и одевать твоих солдат? Оставь колонии мне. И подпиши указ. Нолондил станет правителем.
- Выскочка, - уже тише буркнул король. - Знать будет недовольна.
- За отца этого выскочки ты собирался выдать свою племянницу, - напомнил Анкалимон. - И в нём тоже есть кровь Элероссе. К тому же твой внук дружен с ним.
Усмехнулся и прибавил на адунайан, нарочито грубо:
- Повозмущаются и заткнутся.
Это Атанамиру понравилось. Это было в его вкусе. Не мешает время от времени напоминать высокородным их место. Пусть бесятся, сколько влезет: приказ короля не посмеет оспорить никто. Да и внук порадуется.
Внука весёлый король любил всем сердцем, видя в нём себя. А что Алатарион любит рассуждать да размышлять, так это с годами пройдёт.
[
Итак, союз был заключён и одобрен королём. Нолондил тщательнейшим образом записал историю заключения договора и сам текст клятвы. От наследника Нуменора он получил титул арандура и все связанные с этим привилегии и обязанности; от кеана Таламх ан-Леабар - трёх спутников-телохранителей: честь, от которой нельзя было отказаться.
Мэрет умерла через полгода, незадолго перед тем, как Нолондил должен был перебраться в Аростирион. Она была уже стара и сильно сдала после ухода отца. Одинокая, незамужняя, немолодая, эта женщина появилась в доме вскоре после рождения Нолондила и быстро привязалась к мальчику: так бездетные любят чужих детей. Мать настояла, чтобы Мэрет отправилась в Арменелос вместе с сыном. Отец полагал, что мальчишка в грош не будет ставить няню-кухарку, что станет вертеть ею, как захочет - и ошибался. Нянюшка заботилась об одежде Нолондила, готовила то, что считала полезным для «молодого господина», часто ворчала на него и украдкой подсовывала лакомства, даже когда он повзрослел и разлюбил сладости. Молодой господин посмеивался украдкой, но к советам Мэрет, по-житейски мудым, прислушивался всегда.
В последние годы у неё было не слишком много дел. Часами она могла сидеть в кресле и смотреть, как играет маленький мальчик, ставший для неё всем, и только вздыхала украдкой о том, что жены он себе так и не нашёл, что не довелось ей понянчить его детишек. Вслух никогда не сетовала. А что её мальчик играл теперь в подписание указов и обучение воинов, не имело значения.
Немного винограда с той лозы, которую посадил отец Нолондила - вот последнее, о чём она попросила. Улыбнулась, когда крупные янтарные ягоды легли в сухую старческую ладонь:
- Это твой виноград, молодой господин…
Похоронили старую нянюшку неподалёку от отцовской усадьбы. На её надгробии не было имени, только вился по камню дикий виноград.
Все те, кого я любил, умерли или живут на близком и недосягаемом Острове жизнью, в которой мне нет места, думал Нолондил.
Я остался один.
Теперь дни его были заполнены до краёв: к обязанностям королевского наместника и правителя Хъяралондиэ он подходил с обстоятельностью и тщанием доброго садовника. Так хотел бы отец.
Поначалу нового арандура встретили с благожелательным интересом. Нолондил был довольно молод, хорош собой, умён, прекрасно воспитан и одинок; шептались о том, что он был влюблён в одну из первых красавиц Острова, но по неведомой причине им пришлось расстаться. К тому же ему благоволил наследник Анкалимон. Договор с Горным королевством у большинства не вызвал особого интереса, однако сопровождавшие наместника горцы возбуждали любопытство. Где любопытство, там и мода: дамы начали украшать платья «горской» вышивкой - правда, у любого, знакомого с обычаями киннаэх, эти узоры вызвали бы усмешку. Мужчины, также не чуждые модным веяниям, непременно обзавелись бы слугами-горцами, да вот беда: горцы не нанимались в слуги. Никогда.
Одна из первых красавиц Аростириона однажды спросила правителя, что он думает о её наряде, на что Нолондил рассеянно ответил: судя по вышивке, вы происходите из семьи ткачей и уже трижды овдовели. Молодая дама готова была счесть это неудачной шуткой, такое можно было простить; но в тоне правителя не было ни следа насмешки, а вместо того, чтобы загладить неловкость, он извинился и поблагодарил за напоминание о том, что его ждут в гильдии суконщиков.
Вскоре обнаружилось: новый наместник не устраивает турниров, не посещает празднества и не намеревается жениться. Вместо приличествующих благородным людям увеселений он предпочитал бывать в порту, в мастерских, в домах простолюдинов, а то и, стыдно сказать, варваров-горцев. Однако, как и предсказывал Атанамир, роптать не смел никто даже после смерти весёлого короля. К тому же, Нолондил вовсе не был так одинок, как показалось ему в минуту отчаяния. В доме Артамира и Динэт ему всегда были рады, письма от Алатариона и Исилвен приходили часто, а среди мастеровых, корабелов и торговцев Аростириона у него оказалось немало единомышленников, стремившихся не только к собственному благополучию, но и к приумножению богатства и славы Нуменора.
Однажды, возвращаясь из порта, Нолондил заметил в толпе девочку с волосами как огонь и медь. Горожане, ремесленники, торговцы спешили по своим делам, а она стояла посреди улицы и глядела на правителя. Без восхищения, без страха, без удивления. Женщина, должно быть, мать, дёрнула девочку за руку, и через мгновение обе скрылись за поворотом улочки.
Девочка эта почему-то долго вспоминалась ему, а с ней и другха, которого он видел много лет назад. Наверное, потому, что оба они смотрели одинаково: так, словно понимали о нём что-то, чего он и сам не знал.
IV. Сквозь «зрячий хрусталь»
2226-2268 годы Второй Эпохи
«Вот, госпожа моя, я и подошёл к концу своего повествования. Совсем немного осталось, и меж нами больше не будет тайн.
Зачем мне это нужно? Может, хочу, чтобы ты, именно ты поняла меня, любовь моя, друг мой, сердце моё. Может, я хочу хоть с кем-то быть честным до конца, рассказать правду - всю, до капли. Станет ли от этого легче тебе? Вряд ли; но ты всегда предпочитала правду без недомолвок и умолчаний. Нужно ли тебе это? Не знаю.
Станет ли легче мне?..»
[
2239 год Второй Эпохи
Киннаэх от нуменорцев отличаются, в сущности, немногим - разве что век их короче, а в остальном ни в мудрости, ни в мастерстве они не уступают избранникам Великих, легенды их не менее прекрасны, герои не менее доблестны, да и память не короче.
Зная это, не так сложно сделать следующий шаг.
В Мар Илъянолева любят рассуждать о том, что нуменорцы пришли к людям Покинутых земель как наставники и учителя, неся свет знания, которого злосчастные дикари были лишены. Но здесь, в Срединной земле, эти истины вовсе не кажутся очевидными. А если здешние жители таковы, что же в других землях - на севере, на востоке, на юге? Как южные дикари столько веков могут противостоять армиям Нуменора? Что если там, в землях, не отмеченных даже на картах Тар-Алдариона, такие же королевства, как Таламх ан-Леабар, что, если вся вина «дикарей» в том, что Три Племени возомнили себя высшими, избранными людьми, единственными хранителями истинного света?..
Имей мы чуть больше терпения и мудрости, чуть больше дальновидности, и сейчас гватуирим были бы не врагами нам, но союзниками, говорил отец перед тем, как отправиться в последнее своё путешествие. Что, если и здесь всё так же? Ведь корабли великого капитана Алдариона прошли от устья Андуина вдоль всего южного побережья, нигде не встречая открытой вражды: свидетельством тому записи короля-морехода, бережно хранимые на Тол Уинен.
- Вот ты, господин, всё расспрашиваешь нас; а зачем? Королю, небось, отпишешься потом, чтобы ему проще воевать было?
- Воевать? - не сразу понял Нолондил. - Зачем воевать?.. А-а. Нет. Хочу узнать, что за люди там живут: на юге, на востоке… Здешние вот нам добрые соседи, а если чем на нас не похожи, то не так, чтобы не понять.
Не стал договаривать. Моряк, похоже, и так догадался.
- Разные люди, как везде. Не хуже нашего. Ты придвинься поближе, расскажу тебе кое-что. Ребята все свои, кому не нужно, не сболтнут, да и ты, вроде как, свой. Давно я к тебе приглядываюсь, - помолчал, отхлебнул из кружки. - Лет двенадцать тому попали мы в шторм. Далеко зашли от берегов, а унесло ещё дальше, потрепало сильно, мы уже с жизнью прощалась. И тут, смотрим, маяк. И пошли на него, возблагодарив Ульмо и госпожу Уинен. Маяк не наш оказался, южане там жили, ни мы их языка не знаем, ни они нашего, только моряк моряка всегда поймёт, да и что тут понимать… Воды нам дали, накормили, да я прямо там, кажись, и заснул. Дикари там, не дикари, что с нами будут делать, уже всё равно было. Помню, успел только подумать: как же они такой маяк построили.
Больше суток я проспал, оказалось. А они за это время нашли человека, который по-нашему говорил, только не на благородном наречии, на адунайан. Поговорили с ним, он и предложил: хочешь, говорит, пойдём со мной в дом Морского отца, поблагодаришь его за то, что он усмирил своего сына, попросишь у дочери попутного ветра и спокойного моря…
Небольшой, но высокий, храм был белее морского песка, мерцал в сгущающихся сумерках, но от порога люди ступали словно по чёрной ночной воде, в которой изредка поблескивали то ли подводные огоньки, то ли отражения звёзд. В глубине храма было светлее: там горело шесть хрустальных капель-лампад, и становилось видно, что под ногами не вода, а мозаика множества оттенков синего, бирюзового и голубого с редкими вкраплениями меди и золота, как перья павлина, и что по стенам перекатываются волны, стихавшие в свете светильников, рассыпа́вшиеся искусно вырезанной из белейшего мрамора морской пеной.
- Это в память, - ответил на невысказанный вопрос моряка его спутник. - их зажигают каждый вечер вот уже более трёх сотен лет. Тогда к нам из-за моря пришли корабли твоих соплеменников. Множество воинов, высоких, сильных. Их капитан приказал провести его войско за горы, в земли саабатим. Правитель города знал язык морских людей, он вызвался быть проводником, чтобы отвратить от нас беду. Саабатим рассказывали, что он вёл их тропами, где не было ни городов, ни селений. Лишь один город встретился пришельцам, и их капитан повелел жителям покориться ему, а когда те не согласились, приказал разрушить город и убить всех, кто был в нём и не успел скрыться. Но к тому времени саабатим уже знали о пришельцах и их намерениях, и обрушились на них, как морские волны, так что твоим сородичам пришлось отступать. Многих они потеряли, пока не вернулись к своим кораблям в Тана-Самирит. Мы не знаем ничего о судьбе правителя: говорили, что его вели связанным, накинув верёвку на шею, а после его не видел никто. Должно быть, пришельцы убили его. В память о нём мы зажигаем первый светильник, потому что, жертвуя собой, он спас многих. По возвращении капитан пришельцев приказал жестоко покарать жителей города за предательство, а сам город, и дом Морского отца, и маяк разорить, и сжечь всё, что могло гореть. Но старейшины города предвидели такой исход и предупредили жителей, так что многие и многие под покровом ночи тайными тропами ушил в горы и были спасены. Из тех, кто остался, многие были убиты, а других оставили в живых, чтобы они рассказали о цене неповиновения. Старейшин же, всех пятерых, повесили на берегу, на старой смоковнице. Там после и похоронили их, Нан Кафи́м, холм Пятерых, зовётся это место, а здесь мы зажигаем в их память ещё пять светильников, чтобы море, небо и люди помнили их.
А из пришельцев много было пленных и раненых; кто выжил, остались жить здесь. Из них был мой дед, оттуда я и знаю ваш язык…
- Нигде мне не было так спокойно, как в доме их Морского отца. Каждый раз, когда прошу Великих об удачном плаванье, закрываю глаза и представляю, что стою там. Вспоминаю, как среди шторма увидел свет их маяка. Мы не стали рассказывать о том, где были, мало ли: вернулись живыми, и ладно. Но я с тех пор всё думаю: люди-то, они одинаковые везде, даром что зовут Великих разными именами. А мо́ря и земли на всех хватит. Тут многие так думают.
Позже, подсчитав, Нолондил понял, о чём рассказали моряку в далёком южном городе. При дворе было запрещено говорить о Бесславном походе, но всем рты не закроешь и помнить не запретишь. В том походе побывал и его прадед, которому посчастливилось вернутся живым. Дед, конечно, рассказывал эту историю по-другому: у него Аурендил Атанамир представал освободителем, принесшим дикарям истинный свет, южане - предателями, встретившими его как друга, а после замыслившими погубить. Любую историю можно рассказать по-разному.
Однако занятно: выходит, в каждом из чужих богов можно рассмотреть черты Стихий и Сил - или, может, это всего лишь различные аспекты Единого, Который слишком велик, безграничен и неизмерим, чтобы человеческий разум мог постичь Его в целом. Об этом, впрочем, более пристало рассуждать мудрецам Мар Илъянолева…
[1] Тала́мх ан-Ле́абар (Т) - букв., «под рукой Леабара»; владения Леабара, Горное королевство.
[2] Ара́ндур (Кв.) - букв., «слуга короля», наместник, правитель; титул правителей нуменорских колоний, в III Эпоху - правителей Гондора.
Два месяца спустя пришло новое письмо.
«Я догадываюсь о причинах твоего молчания и не осуждаю тебя. Твоё будущее, те замыслы, которые вы с отцом мечтаете осуществить в Хъяралондиэ и о которых ты так часто писал мне - всё это зависит от благосклонности дома Элроса, которое ты боишься утратить. Я могла бы сказать тебе, что Алатарион не злопамятен и не мстителен, что, уважая чужой выбор, он никогда не стал бы преследовать нас или чинить тебе препятствия. Но это уже не важно. Я люблю тебя настолько, чтобы избавить - сейчас, потом, всегда - от необходимости выбирать. Я принимаю решение, которое ты не смог или не захотел высказать».
И снова он не ответил. Потому что она была права, и правота эта была хуже любых упрёков и оскорблений. Его лицо горело как от пощёчин. Он испугался откровенности той, кого любил, усомнился в чести того, кого называл другом. Он один был виноват во всём. А всё же - как можно было решиться, как можно было хотя бы часть своего бремени переложить на чужие плечи, на плечи той, которую он любил больше жизни? Тем более, он и сам не знал, как рассказать, как объяснить ей. Каково это: жить рядом с опасным уродом, способным увидеть любого хоть немного знакомого человека, когда заблагорассудится, узнать все его тайны, выведать, вольно или невольно, то, что люди хранят ото всех, только для себя? Да и простит ли синеглазая госпожа, если просто рассказать, что он давно знает её тайну, подсмотрел, подслушал, прокравшись тайком, сокровенное?..
Через полгода Исилвен обручилась с Эаратаном Андунийским - безо всякой торжественности, в семейном кругу. Однако же на следующий день из столицы прибыл гонец: король прислал в дар жениху великолепного коня, а невесте - письмо и ларец с ожерельем, сплетённым из серебряных цветов, с единственным великолепным сапфиром. Едва взглянув на ожерелье, она развернула послание.
«Бесценный друг мой, свет моей жизни,
Я склоняюсь перед твоим решением; но как не пенять на твою жестокость? Ныне ты положила меж нами преграду непреодолимую, острее меча; ибо и Великое Море мог бы я переплыть, и перейти горы Пелори лишь для того, чтобы быть с тобой, но союз двоих пред Единым священен, и нет силы в мире, которая могла бы разорвать его. Мне осталось просить тебя лишь об одном: не отнимай у меня последнего - той дружбы, в которой мы клялись и которая столько лет согревала мне сердце, пусть я и желал большего.
Знаю, что вскоре и мне, во исполнение закона и воли отца, предстоит вступить в брак. Кем бы ни была моя невеста, уверен, что она будет прекрасна, благонравна и наделена иными достоинствами; но никогда ей не занять в моём сердце того места, которое до конца жизни будет принадлежать только тебе безраздельно…»
Она заплакала.
«Друг мой.
Должно быть, ты догадался о том, что твоя возлюбленная покорила и моё сердце. Мои мысли всегда были открыты тебе, нелепо думать, что я смог бы утаить от тебя свою любовь, хотя, видит Эру, пытался сделать это. Думаю, именно потому ты не возвратился на Остров, когда истёк срок траура. Из верности дружбе ты отказался от счастья; но и госпожу Исилвен верность дому Элроса и вера в моё предназначение, о котором она не раз говорила, заставили ответить мне отказом. Вы дали мне урок благородства и верности долгу, который я не забуду никогда. До конца моих дней я останусь верен той дружбе, которая связала нас с тобой и с той, которая навсегда останется госпожой моего сердца…»
Нолондил так и остался сидеть у камина с письмом в руке.
- Но я всего лишь растил свой виноградник… - без голоса выговорил он.
[
«Я улыбался, слушая эти баллады, я чувствовал одновременно нежность и горечь, и удивлялся тому, что нашу историю всё ещё не забыли через столько лет…
Пока не понял, что поют не о нас. Не обо мне. В балладах о невозможной, но прекрасной и вечной любви Ангрода к синеглазой Андрет мне не было места, как не было места в незатейливой песенке о влюблённом и его госпоже в синем платье, которую на все лады распевают и на Острове, и в Хъяралондиэ.
Не станет никого из нас, королевства будут строиться и рушиться, забудутся возвышенные баллады и будут написаны новые, а в замках и тавернах по-прежнему будут петь о госпоже в синем платье. Десятки раз будут перепевать эту песенку, и прекрасная дама будет представать в ней то лукавой, то гордой и надменной, то нежной, то непреклонной, но всякий будет повторять:
О душа-ловец, не страшись штормов,
Ни холодных ветров, ни суровых речей:
Ведь там, в глубинах синих очей,
Быть может, таится любовь.
Я и сам, бывает, ловлю себя на том, что напеваю этот безыскусный мотив. Песню переделывают, каждый на свой манер, дописывают и меняют четверостишия, но всегда она узнаваема, и синий цвет остаётся символом верной любви - а значит, вы будете бессмертны, даже когда забудутся ваши имена».
III. Лоза до неба
2197-2226 годы Второй Эпохи
«Ты уже знаешь, что замысел, взлелеянный моим отцом, принёс свои плоды, хотя на это ушло не одно десятилетие. Все эти годы я был рядом с ним: усердно вникал во все дела правления нашим маленьким княжеством, в ну́жды пахарей, строителей, мастеровых и пастухов, прилежно учил язык горцев, слушал их легенды и предания, изучал обычаи. Только в этих трудах, кажется, отец чувствовал себя нужным. Живым. Только эти труды позволяли мне забыть о своей ошибке - и о тебе.
Тогда я не мог, конечно, знать, чем придётся заплатить за успех нашего замысла.
Ни право крови, ни высшая власть сами по себе не дают мудрости, говорил мне отец…»
[
- Здравствуй, маленький виноградарь.
Если бы не голос, Нолондил не узнал бы этого человека, своего опекуна, стража и друга, с которым расстался сорок пять лет назад. Не успев ещё рассмотреть толком, шагнул вперёд, обнял:
- Эадад, друг мой!
Нолондил помнил его высоким, черноволосым, загорелым до цвета светлой бронзы. Теперь Эадад был совершенно седым, макушкой едва доставал молодому человеку до подбородка. Сухое острое лицо иссечено морщинами, светлые глаза выцвели. Отцовы слуги брились по нуменорской моде; Эадад не был слугой и в прежние времена словно для того, чтобы подчеркнуть это, носил бороду. Сейчас она, жёсткая, седая, закрывала половину груди.
Это преображение потрясло Нолондила. По меркам Нуменора, он ещё не достиг полного возраста, а человек, который всё ещё звал его маленьким виноградарем, успел прожить целую жизнь.
Эадад на несколько дней задержался у них в доме, но поговорить с ним Нолондил сумел всего один раз, перед самым отъездом друга, и речь у них зашла вовсе не о прежних временах.
- Дом Леабара был древом о пяти ветвях, - говорил Эодад, - но это было давно, очень давно. Много веков назад. У нас одна кровь и схожие наречия, но разные законы и пути. Мы остались соседями, но перестали быть семьёй. Киналайд ближе народу другху, чем прочей своей родне. Кинэлеах и кинавайн считают нас гордецами, мы их - травой, готовой склонится от ветра; и не без причин. Потому, когда началось немирье между вами и киналайд, мы не пришли им на помощь: для людей реки́ и травы́ это была не их война, наш же король полагал, что, даже объединившись, мы не одолеем вас. Тогда горы стали для нас крепостью. Мы приняли тех из наших братьев, кто решил уйти сюда, но на защиту людей Леса не выступили. Потому между твоим и моим народом нет дружбы, даже если смешивается наша кровь; но нет и войны. Твой отец задумал великое дело, которое может всё изменить. Может, ему и удастся вырастить лозу до неба, к добру или к худу, не знаю. Такие наступают времена, что всё возможно. Знаю только, что один он не справится. Не оставляй его. Он хороший человек.
Нолондил давно не видел отца таким весёлым и оживлённым, как в это утро. Пришли вести о том, что ему дозволено посетить нового горного короля.
- Похоже, кеан Халэйдир более сговорчив, чем его отец, и лучше видит все преимущества нашего союза, - говорил Кемендур. - К тому же, я стану, кажется, первым нуменорцем, приглашённым в королевские чертоги. Говорят, там есть покои, полностью отделанные камнем, который горцы называют «молоко гор». Удивительное, должно быть, зрелище! Жаль, что пока я не могу взять тебя с собой. Но ничего, всему своё время…
Он рассмеялся:
- Поверить не могу, что после стольких десятилетий наши труды близки к завершению. Терпением, упорством и доброй волей мы добьёмся того, что тысячи встанут на нашу сторону, а если вновь объявится в мире прислужник Врага, сторонников у нас будет много больше, чем противников. Так завершится начатое нашими предками, так будет создана Арда Энвинъянта. Союз с людьми Белых гор - великое дело, и всё же это лишь первая капля, первый шаг… Но даже если это будет единственным, что смогу принести в дар роду Элроса, я буду считать свою жизнь не напрасной.
- Ты настолько верен королю? Тому, кто тебя изгнал? - не удержался от вопроса Нолондил. Отец помрачнел, но лишь на мгновение.
- Я верен Единому и Нуменорэ. Ни право крови, ни высшая власть сами по себе не дают мудрости. Короли тоже могут ошибаться. Пройдут века, может, тысячи лет, и власть Нуменорэ, а с ней свет нашей веры и истинное знание распространятся по всему миру. Путь, который избрал государь Атанамир, ошибочен: не побед должны мы искать, но союзов, не противников, но друзей. Атанамир не оценит мой дар: пусть. Наследник Анкалимон в свой час будет знать, как им воспользоваться: я знаю его, он всё поймёт и сумеет оценить сделанное нами по достоинству. Такими союзами и впредь будет утверждаться слава Нуменорэ. Более всего сейчас я скорблю о судьбе гватуирим. Имей мы чуть больше терпения и мудрости, будь у Минастира и его сына чуть больше дальновидности, и сейчас эти люди были бы нашими союзниками, а не врагами. Этого уже не изменить, содеянного не исправить - но мудрость не в том, чтобы вовсе не совершать ошибок: в том, чтобы не повторять их. А для этого нужно помнить не только победы и славные деяния, но и самые горькие уроки. Не эльфы, но люди приведут Арду к золотому веку, возродят замыслы Единого. Выбрав бездействие, элдар отказались быть пастырями народов, как от начала назначено им, первым детям Всеотца. Но то, что не свершили Старшие Дети, воплотят Младшие, которым дано изменять мир во славу Единого. Вот тот долг, что превыше всего. Первое королевство людей, Нуменорэ - тот драгоценный Наугламир, в котором сольются предвечный Свет и свет, живущий в сердцах людей; та виноградная лоза, которой дано дорасти до самого неба. Такого нельзя добиться силой мечей и победами на поле боя: лишь терпеливым каждодневным трудом садовника. Вот кем должны стать мы: садовниками, виноградарями и пастырями. Вот кем должен стать ты, мой сын. Ты продолжишь моё дело. Ты моя надежда. Я верю в тебя.
С годами отец становится всё больше похожим на деда, думал Нолондил. Они и говорят похоже. Сперва высокие слова кажутся немного смешными, и только потом понимаешь, что они проникают до самого сердца. Для Нармакила превыше всего верность королю, для Кемендура - верность Нуменорэ, и для обоих - долг. Когда-нибудь таким стану и я. Что будет важнее всего для меня?
Почти сразу после этого разговора отец отправился в дорогу. Пути ему было не один день, и с каждым днём Нолондил беспокоился всё больше и больше без видимого повода. Худшее, что может случиться, говорил он себе - если встреча с нынешним кеаном закончится ничем; но беспокойство не уходило, и, когда оно стало невыносимым, Нолондил решился прибегнуть к своему дару.
В первый раз ничего не вышло, он просто уснул и видел непонятный тревожный сон
Во сне у него в руках оказался багряный плод редкого здесь дерева, саженец которого, полученный из-за Харнен, отец посадил в их саду. Но когда Нолондил разломил гранат, тот обратился в алую змеиную пасть. «Зло обернётся ко благу, - заговорила змея, - и замысел свершится, и станет великим даром для Острова на многие века». Тут он увидел, что змея в его руках о двух головах, или это были две змеи, сплетённые как в кольце Барахира. «Благо обернётся ко злу, - проговорила вторая голова змеи, - и через века погубит тех, кто вверился тебе».
У неё было человеческое лицо. Его лицо.
Проснувшись в недоумении и раздражении, Нолондил попытался сосредоточиться снова. В этот раз удалось.
- …Ты дал мне приют в своих владениях, родич, - кричал человек в одежде, испачканной кровью, пытаясь вырваться из рук стражников, - ты обещал мне защиту и помощь моему народу, а вместо этого привечаешь врагов!..
Он говорил что-то ещё, много, горячо, срывая голос. Нолондил больше не слушал. Видел только отца: залитое кровью тело с кинжалом в боку, над которым хлопотал кто-то, лекарь, должно быть. Отец не шевелился.
Отца больше не было.
Нолондил не стал ждать, когда придут вести из Таламх ан-Леабар [1]. Он знал, что всё увиденное - правда, а потому на рассвете следующего дня, выбрав двух самых верных спутников из слуг отца, отправился в путь.
Всю дорогу, все ночи и дни, они молчали. Не о чем было говорить.
- Твой отец вошёл сюда со словами мира и был принят как гость. На мне, допустившем убийство гостя в своём доме, двойная вина, ибо убийца моей крови. Он понесёт кару за содеянное. Ты же, сын убитого, того, кто разделил со мной вино и хлеб, назови любую виру: я уплачу её, даже если платой станет моя кровь. По-иному мне не смыть позора.
- Кеан Халэйдир. Отец мой приехал сюда не только для того, чтобы заверить тебя в своей дружбе. Его вела великая надежда. Он хотел мира и прочного союза между нашими народами, чтобы забылось то, что нас разделяет, и упрочилось то, что связывает. Он хотел, чтобы народ гор и народ моря жили каждый по своим законам, но стали как братья если не по крови, то по духу. Кто знает, если нам вместе растить виноградник, быть может, ло́зы снова смогут подняться до неба. Много лет отец жил одной лишь этой мечтой, и мне ни откупа, никакой иной виры не нужно: только лишь того, чтобы сбылись его чаяния.
- Ты требуешь многого, - заговорил Халэйдир, - но вижу, что делаешь это как друг и с благими намерениями. Я знал, о чём хочет просить твой отец: об этом же он говорил с моим отцом. За годы не раз я обдумывал и взвешивал его слова и принял решение. Между нами кровь, пролитая по моей вине, и вирой, которую дам за неё, пусть станет клятва на крови. Но оставит ли твой король или его наследник свою землю, чтобы принести такую клятву?
- В этом нет нужды, кеан Халэйдир. Капля королевской крови, крови рода Элроса, течёт и в моих жилах.
2219 год Второй Эпохи
- Клятва от имени рода Элероссе? - громыхал Атанамир. - Что он себе позволяет, этот виноградарь? Как он смеет?
- Не он. Его сын. Это сделано по моему приказанию, для блага Нуменорэ… и во славу твою.
Последнее Анкалимон добавил исключительно для того, чтобы утихомирить разбушевавшегося отца. Разумеется, приказания никакого не было, хотя о планах старого друга ему было давно известно: он просто почти дословно повторил строки из письма Нолондила.
- Для блага? Договор с грязными дикарями от имени короля?!
Анкалимон поморщился устало и досадливо.
- Не кричи, отец. Ты ведёшь войну на южных границах. Так и хочешь оглядываться, опасаясь удара в спину? То, что сделал Нолондил…
- Знать не хочу его имени! -Атанамир ещё не остыл.
- То, что сделал Нолондил, - с нажимом повторил Анкалимон, - даст тебе надёжный тыл. И имя этого виноградаря тебе придётся запомнить. Я намерен сделать его арандуром [2] Хъяралондиэ.
- Ты намерен?..
- Ты не желаешь заниматься ничем, кроме сражений. Кто-то ведь должен кормить и одевать твоих солдат? Оставь колонии мне. И подпиши указ. Нолондил станет правителем.
- Выскочка, - уже тише буркнул король. - Знать будет недовольна.
- За отца этого выскочки ты собирался выдать свою племянницу, - напомнил Анкалимон. - И в нём тоже есть кровь Элероссе. К тому же твой внук дружен с ним.
Усмехнулся и прибавил на адунайан, нарочито грубо:
- Повозмущаются и заткнутся.
Это Атанамиру понравилось. Это было в его вкусе. Не мешает время от времени напоминать высокородным их место. Пусть бесятся, сколько влезет: приказ короля не посмеет оспорить никто. Да и внук порадуется.
Внука весёлый король любил всем сердцем, видя в нём себя. А что Алатарион любит рассуждать да размышлять, так это с годами пройдёт.
[
Итак, союз был заключён и одобрен королём. Нолондил тщательнейшим образом записал историю заключения договора и сам текст клятвы. От наследника Нуменора он получил титул арандура и все связанные с этим привилегии и обязанности; от кеана Таламх ан-Леабар - трёх спутников-телохранителей: честь, от которой нельзя было отказаться.
Мэрет умерла через полгода, незадолго перед тем, как Нолондил должен был перебраться в Аростирион. Она была уже стара и сильно сдала после ухода отца. Одинокая, незамужняя, немолодая, эта женщина появилась в доме вскоре после рождения Нолондила и быстро привязалась к мальчику: так бездетные любят чужих детей. Мать настояла, чтобы Мэрет отправилась в Арменелос вместе с сыном. Отец полагал, что мальчишка в грош не будет ставить няню-кухарку, что станет вертеть ею, как захочет - и ошибался. Нянюшка заботилась об одежде Нолондила, готовила то, что считала полезным для «молодого господина», часто ворчала на него и украдкой подсовывала лакомства, даже когда он повзрослел и разлюбил сладости. Молодой господин посмеивался украдкой, но к советам Мэрет, по-житейски мудым, прислушивался всегда.
В последние годы у неё было не слишком много дел. Часами она могла сидеть в кресле и смотреть, как играет маленький мальчик, ставший для неё всем, и только вздыхала украдкой о том, что жены он себе так и не нашёл, что не довелось ей понянчить его детишек. Вслух никогда не сетовала. А что её мальчик играл теперь в подписание указов и обучение воинов, не имело значения.
Немного винограда с той лозы, которую посадил отец Нолондила - вот последнее, о чём она попросила. Улыбнулась, когда крупные янтарные ягоды легли в сухую старческую ладонь:
- Это твой виноград, молодой господин…
Похоронили старую нянюшку неподалёку от отцовской усадьбы. На её надгробии не было имени, только вился по камню дикий виноград.
Все те, кого я любил, умерли или живут на близком и недосягаемом Острове жизнью, в которой мне нет места, думал Нолондил.
Я остался один.
Теперь дни его были заполнены до краёв: к обязанностям королевского наместника и правителя Хъяралондиэ он подходил с обстоятельностью и тщанием доброго садовника. Так хотел бы отец.
Поначалу нового арандура встретили с благожелательным интересом. Нолондил был довольно молод, хорош собой, умён, прекрасно воспитан и одинок; шептались о том, что он был влюблён в одну из первых красавиц Острова, но по неведомой причине им пришлось расстаться. К тому же ему благоволил наследник Анкалимон. Договор с Горным королевством у большинства не вызвал особого интереса, однако сопровождавшие наместника горцы возбуждали любопытство. Где любопытство, там и мода: дамы начали украшать платья «горской» вышивкой - правда, у любого, знакомого с обычаями киннаэх, эти узоры вызвали бы усмешку. Мужчины, также не чуждые модным веяниям, непременно обзавелись бы слугами-горцами, да вот беда: горцы не нанимались в слуги. Никогда.
Одна из первых красавиц Аростириона однажды спросила правителя, что он думает о её наряде, на что Нолондил рассеянно ответил: судя по вышивке, вы происходите из семьи ткачей и уже трижды овдовели. Молодая дама готова была счесть это неудачной шуткой, такое можно было простить; но в тоне правителя не было ни следа насмешки, а вместо того, чтобы загладить неловкость, он извинился и поблагодарил за напоминание о том, что его ждут в гильдии суконщиков.
Вскоре обнаружилось: новый наместник не устраивает турниров, не посещает празднества и не намеревается жениться. Вместо приличествующих благородным людям увеселений он предпочитал бывать в порту, в мастерских, в домах простолюдинов, а то и, стыдно сказать, варваров-горцев. Однако, как и предсказывал Атанамир, роптать не смел никто даже после смерти весёлого короля. К тому же, Нолондил вовсе не был так одинок, как показалось ему в минуту отчаяния. В доме Артамира и Динэт ему всегда были рады, письма от Алатариона и Исилвен приходили часто, а среди мастеровых, корабелов и торговцев Аростириона у него оказалось немало единомышленников, стремившихся не только к собственному благополучию, но и к приумножению богатства и славы Нуменора.
Однажды, возвращаясь из порта, Нолондил заметил в толпе девочку с волосами как огонь и медь. Горожане, ремесленники, торговцы спешили по своим делам, а она стояла посреди улицы и глядела на правителя. Без восхищения, без страха, без удивления. Женщина, должно быть, мать, дёрнула девочку за руку, и через мгновение обе скрылись за поворотом улочки.
Девочка эта почему-то долго вспоминалась ему, а с ней и другха, которого он видел много лет назад. Наверное, потому, что оба они смотрели одинаково: так, словно понимали о нём что-то, чего он и сам не знал.
IV. Сквозь «зрячий хрусталь»
2226-2268 годы Второй Эпохи
«Вот, госпожа моя, я и подошёл к концу своего повествования. Совсем немного осталось, и меж нами больше не будет тайн.
Зачем мне это нужно? Может, хочу, чтобы ты, именно ты поняла меня, любовь моя, друг мой, сердце моё. Может, я хочу хоть с кем-то быть честным до конца, рассказать правду - всю, до капли. Станет ли от этого легче тебе? Вряд ли; но ты всегда предпочитала правду без недомолвок и умолчаний. Нужно ли тебе это? Не знаю.
Станет ли легче мне?..»
[
2239 год Второй Эпохи
Киннаэх от нуменорцев отличаются, в сущности, немногим - разве что век их короче, а в остальном ни в мудрости, ни в мастерстве они не уступают избранникам Великих, легенды их не менее прекрасны, герои не менее доблестны, да и память не короче.
Зная это, не так сложно сделать следующий шаг.
В Мар Илъянолева любят рассуждать о том, что нуменорцы пришли к людям Покинутых земель как наставники и учителя, неся свет знания, которого злосчастные дикари были лишены. Но здесь, в Срединной земле, эти истины вовсе не кажутся очевидными. А если здешние жители таковы, что же в других землях - на севере, на востоке, на юге? Как южные дикари столько веков могут противостоять армиям Нуменора? Что если там, в землях, не отмеченных даже на картах Тар-Алдариона, такие же королевства, как Таламх ан-Леабар, что, если вся вина «дикарей» в том, что Три Племени возомнили себя высшими, избранными людьми, единственными хранителями истинного света?..
Имей мы чуть больше терпения и мудрости, чуть больше дальновидности, и сейчас гватуирим были бы не врагами нам, но союзниками, говорил отец перед тем, как отправиться в последнее своё путешествие. Что, если и здесь всё так же? Ведь корабли великого капитана Алдариона прошли от устья Андуина вдоль всего южного побережья, нигде не встречая открытой вражды: свидетельством тому записи короля-морехода, бережно хранимые на Тол Уинен.
- Вот ты, господин, всё расспрашиваешь нас; а зачем? Королю, небось, отпишешься потом, чтобы ему проще воевать было?
- Воевать? - не сразу понял Нолондил. - Зачем воевать?.. А-а. Нет. Хочу узнать, что за люди там живут: на юге, на востоке… Здешние вот нам добрые соседи, а если чем на нас не похожи, то не так, чтобы не понять.
Не стал договаривать. Моряк, похоже, и так догадался.
- Разные люди, как везде. Не хуже нашего. Ты придвинься поближе, расскажу тебе кое-что. Ребята все свои, кому не нужно, не сболтнут, да и ты, вроде как, свой. Давно я к тебе приглядываюсь, - помолчал, отхлебнул из кружки. - Лет двенадцать тому попали мы в шторм. Далеко зашли от берегов, а унесло ещё дальше, потрепало сильно, мы уже с жизнью прощалась. И тут, смотрим, маяк. И пошли на него, возблагодарив Ульмо и госпожу Уинен. Маяк не наш оказался, южане там жили, ни мы их языка не знаем, ни они нашего, только моряк моряка всегда поймёт, да и что тут понимать… Воды нам дали, накормили, да я прямо там, кажись, и заснул. Дикари там, не дикари, что с нами будут делать, уже всё равно было. Помню, успел только подумать: как же они такой маяк построили.
Больше суток я проспал, оказалось. А они за это время нашли человека, который по-нашему говорил, только не на благородном наречии, на адунайан. Поговорили с ним, он и предложил: хочешь, говорит, пойдём со мной в дом Морского отца, поблагодаришь его за то, что он усмирил своего сына, попросишь у дочери попутного ветра и спокойного моря…
Небольшой, но высокий, храм был белее морского песка, мерцал в сгущающихся сумерках, но от порога люди ступали словно по чёрной ночной воде, в которой изредка поблескивали то ли подводные огоньки, то ли отражения звёзд. В глубине храма было светлее: там горело шесть хрустальных капель-лампад, и становилось видно, что под ногами не вода, а мозаика множества оттенков синего, бирюзового и голубого с редкими вкраплениями меди и золота, как перья павлина, и что по стенам перекатываются волны, стихавшие в свете светильников, рассыпа́вшиеся искусно вырезанной из белейшего мрамора морской пеной.
- Это в память, - ответил на невысказанный вопрос моряка его спутник. - их зажигают каждый вечер вот уже более трёх сотен лет. Тогда к нам из-за моря пришли корабли твоих соплеменников. Множество воинов, высоких, сильных. Их капитан приказал провести его войско за горы, в земли саабатим. Правитель города знал язык морских людей, он вызвался быть проводником, чтобы отвратить от нас беду. Саабатим рассказывали, что он вёл их тропами, где не было ни городов, ни селений. Лишь один город встретился пришельцам, и их капитан повелел жителям покориться ему, а когда те не согласились, приказал разрушить город и убить всех, кто был в нём и не успел скрыться. Но к тому времени саабатим уже знали о пришельцах и их намерениях, и обрушились на них, как морские волны, так что твоим сородичам пришлось отступать. Многих они потеряли, пока не вернулись к своим кораблям в Тана-Самирит. Мы не знаем ничего о судьбе правителя: говорили, что его вели связанным, накинув верёвку на шею, а после его не видел никто. Должно быть, пришельцы убили его. В память о нём мы зажигаем первый светильник, потому что, жертвуя собой, он спас многих. По возвращении капитан пришельцев приказал жестоко покарать жителей города за предательство, а сам город, и дом Морского отца, и маяк разорить, и сжечь всё, что могло гореть. Но старейшины города предвидели такой исход и предупредили жителей, так что многие и многие под покровом ночи тайными тропами ушил в горы и были спасены. Из тех, кто остался, многие были убиты, а других оставили в живых, чтобы они рассказали о цене неповиновения. Старейшин же, всех пятерых, повесили на берегу, на старой смоковнице. Там после и похоронили их, Нан Кафи́м, холм Пятерых, зовётся это место, а здесь мы зажигаем в их память ещё пять светильников, чтобы море, небо и люди помнили их.
А из пришельцев много было пленных и раненых; кто выжил, остались жить здесь. Из них был мой дед, оттуда я и знаю ваш язык…
- Нигде мне не было так спокойно, как в доме их Морского отца. Каждый раз, когда прошу Великих об удачном плаванье, закрываю глаза и представляю, что стою там. Вспоминаю, как среди шторма увидел свет их маяка. Мы не стали рассказывать о том, где были, мало ли: вернулись живыми, и ладно. Но я с тех пор всё думаю: люди-то, они одинаковые везде, даром что зовут Великих разными именами. А мо́ря и земли на всех хватит. Тут многие так думают.
Позже, подсчитав, Нолондил понял, о чём рассказали моряку в далёком южном городе. При дворе было запрещено говорить о Бесславном походе, но всем рты не закроешь и помнить не запретишь. В том походе побывал и его прадед, которому посчастливилось вернутся живым. Дед, конечно, рассказывал эту историю по-другому: у него Аурендил Атанамир представал освободителем, принесшим дикарям истинный свет, южане - предателями, встретившими его как друга, а после замыслившими погубить. Любую историю можно рассказать по-разному.
Однако занятно: выходит, в каждом из чужих богов можно рассмотреть черты Стихий и Сил - или, может, это всего лишь различные аспекты Единого, Который слишком велик, безграничен и неизмерим, чтобы человеческий разум мог постичь Его в целом. Об этом, впрочем, более пристало рассуждать мудрецам Мар Илъянолева…
[1] Тала́мх ан-Ле́абар (Т) - букв., «под рукой Леабара»; владения Леабара, Горное королевство.
[2] Ара́ндур (Кв.) - букв., «слуга короля», наместник, правитель; титул правителей нуменорских колоний, в III Эпоху - правителей Гондора.