"Пока ж кружится лист, шин шелестящий звук, и велосипедист дает за кругом круг..."
***
А с Мтацминды - куда ни взгляни -
Всюду видишь Куру.
Как листва, вечной осени дни,
Шелестят на ветру.
Перед будущим в прошлом склонись,
Чтобы снова взлетать -
Вверх сперва, а потом уже вниз,
Как сентябрьская медь.
А в ночи все светлей, все ясней
И глаза, и слова,
Как летящая в море огней
Золотая листва.
Улетел, встав едва на крыло, -
И поймешь в сентябре:
Сколько в Тибре воды утекло -
Ровно столько в Куре.
Уместилось в неполной горсти,
А хватило сполна,
Что досталось тебе загрести
С родникового дна...
ОСЕННЯЯ ПРОГУЛКА
Как хорошо, что мы все вместе,
Что мы собрались и сидим.
О нашем доме и семействе
Мы говорим и говорим.
Как хорошо, что все здоровы
Что прекратился карантин.
А мой отец устал с дороги -
Он за рулем сидел один.
И наша бабушка устала
От многих стирок и забот.
И нам осталось очень мало
Жить-доживать тяжелый год.
Как наша мама постарела,
И похудела как сестра,
Отец болеет то и дело,
И бабушке не встать с утра.
Уже сентябрь. Уже погода
Меняет облик всех садов.
Уже готовится природа
Бежать надолго городов.
И нас охватит сожаленье
Часам, наверное, к пяти,
Что мы проводим воскресенье
Не в осени, а взаперти.
И мы поедем покататься
По вечереющим горам.
Так хорошо, быть может статься,
Уже не будет больше нам.
А бабушка нас покидает
И по лесу гулять идет.
Она цветочки собирает
И их в машину принесет.
Мы их назад, к стеклу положим,
Где теплый хлеб уже лежит.
И золотистым бездорожьем
Автомобиль наш закружит.
За поздним ужином, за чаем
Мы обо всем поговорим.
Потом с сестрой мы поиграем
Или с отцом мы помолчим.
ГОЛУБИНЫЙ ШУМ
Над площадью не слышно голубей.
В другом краю они летают шумно.
Я знаю голубятню - там живут
Два голубя на пять квадратных метров
И там без счета шумных этих птиц.
А голубятня друга моего,
Она в его квартире - это храм
Огнепоклонников.
Он был построен тут
Задолго до принятия христианства.
И вот уже остался он без крыши,
И только стены с нишами вокруг,
Высокие, сухие и без окон.
С одной стены растет под небом куст,
А ниже стены, ниши и земля.
Но вот приходит мой веселый друг,
Из ниш в кирпичных стенах он берет
Руками разноцветных голубей
И их кидает очень сильно вверх,
Чтоб кончились бы стены
и полет
Их начинался сразу в небесах.
И голуби летят, и крыльев плеск,
Трепещущий, просторный, очень громкий,
Шумит, как не шумел бы там огонь.
И там проходи время не бесследно:
Шум пламени стал шумом голубиным,
Мне кажется, на несколько веков.
А между тем, мой самый лучший друг
Свистит, стучит, орудует шестом,
Швыряет зерна щедрыми горстями,
И голуби переполняют храм.
* * *
Памяти Степана Ананьева
Тобой, мой друг, составлен этот список
Того, что нужно нем сейчас купить -
Картошку, масло, полкило сосисок,
А так же чем запить и закурить.
А мир бежит и жадно покупает.
И среди премий, выигрышей, краж
Твоя рука опять пересчитает
Весь наш обед и славный ужин наш.
И мы пойдем по скомканному снегу,
По улице, которая грязна,
Туда, где все, что нужно человеку,
Нам подадут с тобой из-за стекла.
Пока на плитке чайник закипает,
Над пепельницей список мы сожжем.
Тогда никто на свете не узнает,
Что мы едим, чем дышим, как живем.
МУЗА ПЕРЕВОДА
Десятая муза,
с тобой не гулял Аполлон.
На нашей казарме
мне видится твой маскарон.
Когда же полковник
прикажет замазать тебя,
Десятая муза,
проклятая мука моя?!
Я снова уволен,
но я не хочу уходить.
Я слишком свободен,
пора бы меня осадить.
Иду я с бумажкой -
меня на задержит патруль.
Пока, мой товарищ,
ты чистишь обойму кастрюль.
Но это - работа,
которую кончить дано.
А то, чем я занят,
закончить нельзя и грешно.
Наряд мне, полковник,
назначьте за всех штрафников,
Но чтоб его смог я
начать и закончить
во веки веков.
* * *
Язык базаров и казарм
Мне удалось преодолеть.
Я был к себе излишне строг.
Мне есть о чем и как сказать.
А мне казалось в феврале,
Что мне осталось восемь строк.
* * *
Из оплетенной бочки ведер на семь
Я нацежу вина в большой кувшин.
Тумана кошки спрыгивает наземь,
И выгибают сотни белых спин.
Я створки отворю - стена промокла,
Стаканы запотели на столе.
Мне из окна видны лишь только окна,
Парящие кругом в туманной мгле.
* * *
Не обессудь - возьмись и разбери.
Возник неразберих
Прогорклый гомон.
Роскошный хохот станет в горле комом!
Я ведра зданий перевернул вверх дном,
Схватив за дужки слаженных заборов,
И вылил на себя за домом дом -
И радости, и смерти, и аборты.
Возьми и разберись!
Не потому ль,
Что я отсутствовал, беседуя и шляясь,
Здесь вздулась вдруг Кура, как культурист,
Несла деревья, грязная и злая,
И - слава спорту! - хоть никто не утонул.
Не обессудь! Ты можешь - только ты
Сказать: «Вот до предела докатись,
Но дальше, у покатого предела,
Я за тебя возьмусь, чтоб переделать...»
***
Здесь пространные слоги
Стекают с крыш языка,
Оставляя на улицах строчек
Потоки и лужи.
Здесь в окне, иногда,
Зажигается призрачный свет
И ведутся - с магическим смыслом -
Беседы бессмысленных.
Здесь считают, считают
Удары бессонного сердца,
И по загнутым пальцам
Выводятся точные формулы.
Здесь лысеющий мальчик.
Сутулясь, сидит на стуле,
На лице испитом его
Муки смертельной мечты.
А собой не прощенный
Приносит сытым любовью
На подносе стихов
Огрызок своей души.
И все эти странные странности
Отражаются в синих слезах,
Как уродливый, длинный бродяга
В никелях утонченных машин.
1968 год.
***
Вдоль улицы, где те же водостоки,
Фасады, камни - в тот же век жестокий.
В горах кипит имперская работа:
В ночь - кавалерия, а по утрам - пехота.
Мой прадед поставляет сбрую, седла,
Зажиточно живет, но не оседло.
Мир так несправедлив и неказист!
Всё изменить! - решает гимназист.
Для своего марксистского кружка
Он лучшего найдет ученика.
Бунтарская свершилась небылица,
И мой отец уехал из Тифлиса.
Я следом шел дет через шестьдесят,
И видел в стеклах отраженный взгляд
Чугун ворот просел, засов ослаб,
В засадах времени не разобрался штаб.
Взгляд в прошлое вернулся, полный сглаза -
И все корпим над картами Кавказа…
2016 г.
О ПОЕЗДКЕ
ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ ПЕРВОГО
НА КАВКАЗ в 1837 ГОДУ
Был сделан в канцелярию запрос -
В присутствии возможно ль высочайшем
Вельможным инородцам и князьям
Являться на приемы и балы
В привычных им, кавказцам, сапогах.
Был дан ответ, что вроде бы вполне
И позволительно, но все-таки негоже.
Затменье послепушкинской эпохи
Уж наступило.
Лишь фельдъегеря,
Сменяя лошадей, во все концы
Развозят повеленья Петербурга.
***
Пока я вспоминал Тифлис,
Где дед, отец хлебнули лиха,
Росою птицы напились,
Уже созрела облепиха.
Клевать, клевать! - шумят, зовут,
Взлетают сойки из-под кочек.
Неспешно в памяти идут
Года, - смотрю в проемы строчек.
Узнал, и вспомнил, и забыл -
Кромешный год пришелся на год.
Утешусь вспархиваньем крыл
К созвездьям ярких желтых ягод…
2015 г.
* * *
Сад ботанический, тифлисский,
Осенний, сумрачный, пустой,
Мои черновики, записки
По-прежнему полны тобой.
Виденьем цветников пустынных,
Аллей и мостиков старинных,
Водоотводного ручья,
Бегу под звон потоков пенных,
И осеняет сонм вселенных
Тебя, любимая моя.
Ты помнишь ли мое стремленье
Парить над осенью вдвоем?
Быть может, тусклый водоем
Теней летящих отраженье
Еще таинственно хранит,
Но золотистый лист летит
И гладь зеркальную рябит...
Диковинные спят растенья,
И терпкий воздух запустенья,
И запахи небытия,
И горной речки крик гортанный -
Давно размыла след желанный
Ее тяжелая струя.
читать
* * *
Стремясь безудержно к своей неясной цели,
Я поступил и ловко и хитро:
С осеннего проспекта Руставели
Переместился в грязное метро.
Теперь лечу сквозь долгие туннели
И стук колес по нервам бьет, как плеть.
Но цель ясна - яснее нету цели -
В собрание мне надобно успеть.
ПАМЯТИ СЕМЕНА ШАХБАЗОВА
В курительной ты злобно говорил
О том, что все тебя не понимают,
И что стихов твоих не принимают,
Переводить тебе не доверяют,
Недооценивают слов твоих и сил.
И ты кричал, что доконаешь их,
Халтурных переводчиков московских,
Что сам ты из породы маяковских,
И яростно читал свой жесткий стих.
Ах, бедный Сема, бедной головой
Зачем ты бился о глухую стену?
Какую призывал ты перемену,
Сражаясь с одиозною судьбой?
Неудержим российский плавный слог, -
Преодолев кавказских гор порог,
За ними он таинственно разлиться
Сумел, и очаровывая край,
Волной могучей словно невзначай
Он смыл тебя, поэта-ассирийца.
Но, не умея плавать, к сожаленью,
Не звал на помощь ты, а поднял крик,
Барахтался, противился теченью
И гибели своей приблизил миг
Ах, почему в том городе беспечном,
В котором мне родиться довелось,
Торговлей ты не занялся извечной,
Не проводил досуг свой бесконечный,
Игральную раскатывая кость?
Ах, почему, не сделавшись таксистом,
Ты растерял нахрапистость и лень, -
Ведь ты бы мог сейчас с веселым свистом,
Прислуживая щедрым аферистам,
Примчаться под балконов длинных сень
На улочку, где пыль, белье и солнце,
И выйти, и небрежно посчитать
Рубли, и отложить в карман червонцы,
И жить, кататься и не умирать.
Мне, может, со столичною моралью
Провинциальных истин не понять.
И вправе ль я с игривою печалью
И холодно и горько рассуждать?
Но мы с тобой из одного района.
Ведь мы вдвоем вопили исступленно
О том, что наша близится пора,
О том, что мы себя еще проявим
И все права тогда свои предъявим,
Когда 5: 0 закончится игра.
Но ты не перенес несчастный случай,
Когда не в нашу пользу этот счет.
Ты проиграл, приятель невезучий.
Ну, а моя игра еще идет.
А те, которым мы тогда кричали
О силе наших перьев и затей,
Они тебя живым не замечали
И смерти не заметили твоей.
ОЛИМПИЕЦ
Какие длинные дворы
В низинном, страждущем районе.
Здесь стайки пестрой детворы
Меж ящиков и гаражей
Игрою заняты своей.
На длинном сумрачном балконе
Сидят старухи, и они
Не зря свои проводят дни,
А наблюдают жизнь соседей,
Их нескончаемых гостей,
Молочников и голубей.
В тягучей, медленной беседе
Дыханье слышится двора.
Уже известно, что вчера
Гарун упал на тренировке,
Что он стремительной шиповке
В паденье руку подложил -
И ряд шипов ее пронзил.
Ах, эти все соревнованья -
Очередное баловство.
Ах, мать несчастная его -
За что такое наказанье?
Ах, распустил его отец.
Ему пора заняться делом.
На стадионе оголтелом
Добегался он наконец.
Но забинтованный Гарун
Старушек взглядом гордым мерил.
Он слушал их, но знал, но верил,
Что прирожденный он бегун...
А дальше здесь была концовка,
Но я теперь ее убрал.
По ней упорство, тренировка
На олимпийский пьедестал
Вели тщеславного Гаруна.
В свое он верил торжество,
И вся овальная трибуна
Взрывалась криком в честь его.
Стихотворенье становилось
Атласным, бодрым, как валет.
Быть может, все так и случилось,
А может быть, что вовсе нет.
* * *
Сквозь праздную толпу я торопился
На тайное свиданье.
Из одежд,
Из улиц, из столиц высвобождались
Прельстительные женские тела,
И разрастаясь, мерно заполняли
Весь небосвод, всю землю, все миры,
Весь этот день, всю жизнь мою, всю вечность.
И я уже не шел, а исчезал,
Чтобы на миг возникнуть возле тела,
Еще не потерявшего границ,
И слившись с ним, исчезнуть навсегда...
А между тем, там пили газировку,
И продавец недоливал сиропа,
И наживался с каждого стакана
Копейки на две. Ни один делец
На всем неоприходованном свете
Доволен не был так, как этот парень.
Была там так же дверь с большим глазком,
За ней стоял с оружьем часовой,
И охранял все сведенья о том,
Кто я такой, чем жил, куда иду
Где место мне в любой грядущий день.
И этот государственный секрет
Скрывался в том числе и от меня.
Там знали так же все о недоливе -
До сотых знаков после запятой! -
Шипучей, сладковатой газировки.
Я незаметно проскользнул в толпе
Меж голосов, меж запахов, меж...
* * *
Проштрафившись, мыл белой тряпкой плац,
И падал на него, как на матрац,
И до заката шаг чеканил твердый.
И все яснее слышались аккорды
Бетховенских сонат, забытых мной.
А время проходило за стеной...
***
Идет ХХ век,
И я иду в кино,
Потом на велотрек
На улице Камо.
Стрелял и отнимал,
Сжимая револьвер, -
И счастье приближал
Революционер.
Пройду Верийский спуск,
И мост через Куру.
Запомню наизусть,
Ни строчки не сотру.
И через двадцать лет
Возникнет смысл иной,
И засияет свет,
Рождаемый строкой.
Пока ж кружится лист,
Шин шелестящий звук,
И велосипедист
Дает за кругом круг.
Он давит вниз педаль,
Она взлетает вверх,
И приближает даль,
Готовит смену вех...