Крах мультикультурализма - случайность или закономерность? (П.А. Сарапульцев)
Полный текст в формате pdf на krah multikulturalizma
Homo Sapiens… вот эта самая приставка Sapiens - это ведь только возможность, это вовсе не данность. Возможно быть сапиенсом, а возможно не быть.
Виктор Шендерович
Итак, крах мультикультурализма в Европе официально признали все лидеры ведущих европейских государств: канцлер Германии А. Меркель, президент Франции Николя Саркози и, наконец, премьер-министр Великобритании Дэвид Камерон (1.)
Интересно, что в России, почему то с этим многие видные журналисты принципиально не согласились. Правда, доказательства неизбежности сохранения мультикультурализма у них оказались разные.
Так, главный редактор журнала "Искусство кино" Даниил Дондурей, ставя знак равенства между сохранением мультикультурализма и существованием Европы («я не думаю, что Европа умерла»), считает, что всё дело в привычке людей, принадлежащих к современной цивилизации, находить себе врагов, но благотворное влияние культуры, которая будет учить людей «терпеливо жить рядом с иными по вере, по национальности, по обрядам, по традициям, по песням, сказкам, танцам, чему угодно» будет способно вывести из кризиса мультикультурализма (2).
Отрицает возможность краха мультикультурализма и главный редактор журнала " GQ" Николай Усков (3): «Я не верю ни в какой крах мультикультурализма», ибо «это одна из древнейших традиций Европы, идущая еще со времен Римской империи. Это некая вообще константа развития европейского континента, это очень глубокий феномен. Это в посланиях апостола Павла: «Нет ни эллина, ни иудея, ни обрезания, ни обрезания, ни раба, ни свободного, все и во всем Христос». Это очень древний, на самом деле, принцип, на котором строилась сначала Римская империя, потом уже христианская Европа, христианская Римская империя и христианская Европа». Но, похоже, что он просто не замечает разницы между объединением людей на принципах принятия постулатов христианства и объединением на принципах европейского мультикультурализма, которые позволяют сохранять и свои взгляды, и свою веру.
А вот тележурналист, член Общественной палаты, историк Николай Сванидзе своё убеждение, что «все ахи по поводу или радостные наоборот рукоплескания по поводу того, что помер мультикультурализм, преждевременные, мультикультурализм еще нас переживет», обосновывает это тем, что при развитой системой социальной помощи, такой, как в Англии, люди из слаборазвитых стран будут приезжать и приезжать и не для того, чтобы становится полноценными членами общества, а для того «чтобы курить бамбук» (4). Тем более что «от европейской, в данном случае, английской социальной "халявы" мигрантов не оторвешь и восвояси не выставишь» (5).
Наиболее серьезно оценивает опасность краха мультикультурализма писатель и журналист Дмитрий Быков, который убеждён в том, что «единственной альтернативой мультикультурализму является немедленная расовая война», а значит надо пытаться любой ценой её избежать, надо «притираться друг к другу» (6). Хорошо конечно «притираться» к другу, а если к врагу?
Гораздо более спокойно относится к проблеме краха мультикультурализма Дмитрий Орешкин, расценивающий европейский мультикультурализм как чистой воды государственную политику, которую не следует «сгоряча» путать с «западной культурой, признающей суверенитет личности и свободу перемещений». И потому если даже в Европе потерпела крах политика мультикультурализма, то всё что надо делать - это «выработать и одобрить другую политику. Составить другой план и назначить других ответственных» (7).
Однако отрицай, не отрицай крах мультикультурализма, но уж о его победе говорить не приходится. Тем более что большинство исследователей не только признали крах мультикультурализма, но и попытались установить его причины. Вот только представлений о причинах краха оказалось на удивление очень много. Поэтому для того, чтобы разобраться в этой мешанине взглядов и поставить действительно правильный диагноз необходимо обратиться к апробированной веками системе постановки диагноза, принятой в медицине. Эта система требует подразделять выявляемые факты на провоцирующие, предрасполагающие и действительно причинные.
Проще всего решается вопрос с провоцирующим фактором: убийство государственными чиновниками, которыми по сути являются полицейские, чернокожего представителя исламской общины было воспринято её членами, как несомненный религиозно-национальный вызов, ибо ещё в 2007 году, по данным социологического исследования треть британских мусульман считала, что им ближе мусульмане из других стран, нежели их сограждане-англичане (8).
А вот предрасполагающих факторов для краха мультикультурализма оказалось действительно много . Причём, наиболее часто причину английских беспорядков объясняли кризисом духовности и системы образования. Этот вывод базируется на основании отсутствия у бунтарей конкретных протестных лозунгов и явной тяге к банальному хулиганству и воровству.
Как заявил руководитель Русской службы Би-Би-Си Ян Ледер: «Серьезные люди перестали говорить о том, что лондонские беспорядки имеют под собой какую-то там специальную мультикультуральную или какую-то там еще вот такого рода подоплеку, потому что люди, которые устраивают погромы на протяжении последних нескольких дней в Лондоне, это не люди, обиженные кем-нибудь как-нибудь по национальному признаку». Это «люди, которые устроили в Лондоне беспорядки не в борьбе за какие-нибудь идеалы, и не в виде протеста за что-нибудь. Они, в общем, не за что особенно не борются…. Они просто грабят. Причем, они грабят то, что их интересует. Как-то никого совершенно не интересуют книжные магазины, и они стоят совершенно целенькие» (9).
Неудивительно, что наблюдая подобную картину, лидер Англиканского сообщества архиепископ Кентерберийский Роуэн Уильямс назвал основной причиной недавних беспорядков в Лондоне и других городах Британии «кризис духовности, гражданского самосознания и ответственности, а также цинизм и отчуждение в обществе», что в свою очередь явилось «негативным последствием кризиса образовательной системы», которая «не направлена на воспитание человека, формирование его характера и передачу ценностей общества…. Если мы хотим это изменить, то следует фокусироваться не только на самой преподаваемой дисциплине, а на конкретных нормах поведения, которые мы хотим передать молодым" (10).
Принципиально точка зрения духовного лидера на причину краха мультикультурализма совпадает с мнениями политических лидеров государств. Так премьер-министр Великобритании Дэвид Кэмерон считает, что к погромам привело: "полное отсутствие ответственности и недостаток этических норм и моральных устоев", требующее «исправления упущений, которые допускают в воспитании молодежи семья, школа и другие общественные институты» (11). Аналогичной точки зрения придерживается и лидер оппозиции Эд Милибэнд, убеждённый, что причины погромов «частично кроются в ответственности родителей, частично связаны с бандами и частично с культурой» (12).
В какой-то степени причины недостатка в усвоении этических норм и моральных устоев, по мнению колумниста The Guardian Джонатана Фридланда, кроются ещё в консюмеризме, поощряющем жадность, и в безотцовщине (13).
Вторым предрасполагающим фактором к возникновению краха мультикультурализма достаточно часто признаётся недофинансирование программ, направленных на поддержку «новых граждан». Так редакционная статья газеты «The Guardian» впрямую обвиняет кабинет министров в том, что именно сокращение рабочих мест явилось причиной этнических беспорядков, а госпожа Батмангелидж в «The Independent» пафосно восклицает: «Молодые, умные граждане из гетто ищут объяснения, почему они приговорены к темноте, к тьме, где их человеческая сущность не оценена достаточно, чтобы им была оказана помощь…» (12).
И если колумнист The Guardian Джонатан Фридланд, обобщая различные версии возникновения беспорядков, счёл виновность правительственной программы экономии, урезавшей финансирование работы с молодежью на 75%, «наиболее спорной» (13), то достаточно известные российские журналисты, как видно вспомнив советское воспитание, сочли виновными экономические и национальные факторы. Так журналист Леонид Млечин нашёл причину кризиса в наличии «разрыва между богатыми и бедными» и обвинил европейские государства в том, что они «не справляются с теми социальными обязательствами, которые на себя взяли» (14).
А главный редактор журнала " GQ" Николай Усков назвал причиной возникновения кризиса сочетание социальных и национальных проблем. Вот как он обосновал свою точку зрения: «Национальная неприязнь, национальная рознь, фактор языка - все это наслаивается на социальную деклассированность этих людей. Они ущемлены в правах, они по-другому выглядят, они часто имеют, там, вид на жительство или рабочую визу, они не полноценные граждане. Некоторые из них, конечно, являются полноценными гражданами, но все равно у них не было той форы, которую получили их сверстники, родившиеся, выросшие в благополучных белых семьях, получившие наследства, скажем - фактор наследства тоже очень важен. Они с нуля начали, их родители, может быть, как-то осели чуть раньше и что-то им передали по наследству типа раздолбанного дивана. Ну, не бог весть какое состояние» (3).
На самом деле важным предрасполагающим фактором к возникновению краха мультикультурализма является не недофинансирование поддерживающих его программ, а избыточная компенсация за прошлое неравенство. Кризис мультикультурализма явился лишь одним из проявлений мирового кризиса политкорректности (15), ибо «"миф ответственности" принуждает европейские правительства ставить мигрантов на социальное довольствие, порой без оглядки на ограничения бюджетного кошелька (5).
«Современные государства, заигрывая с политкорректностью, гарантируют что угодно - бесплатное образование, социальные пособия, медицинскую помощь… отбирают у налогоплательщиков деньги, а на эти деньги сегодняшние погромщики получают свои пособия». Благодаря такой политике «в Европе растёт вот уже третье поколение людей, которые не привыкли работать, а умеют только стоять в очереди за социальными пособиями. Они ненавидят всех, кто своим трудом добился больше, чем они. Они грабят, потому что чувствуют свою безнаказанность: государство слишком часто внушало им, что именно они являются его опорой. Они привыкли к иждивенчеству. Больше они ничего не умеют и не хотят» (16).
Действительно, о какой жалости к «наследникам типа раздолбанного дивана» может быть речь, если «в 2006 году 47 процентов молодых турчанок в возрасте до 25 лет и 23 процента молодых турок являлись безработными и жили за счет социальных пособий» (8), о какой «вопиющей несправедливость современного социального устройства» можно писать, если «у работающего человека берут деньги и отдают их гангстеру Даггану» или «строят на них молодежный центр» для будущих погромщиков, наконец «в какую эпоху и в каком обществе 29-летняя сожительница гангстера с 3-мя детьми могла бы за деньги налогоплательщиков учиться в университете?» (12).
Поэтому если и есть вина у современного европейского общества, то она заключается в том, что «политики расплодили безответственность, раздавая социальные подачки тем или иным категориям населения» (16), а «сама возможность получения таких пособий почти без ограничений по времени не стимулирует иммигрантов к интеграции в принимающее сообщество» (8).
Эту истину начинают понимать не только российские журналисты, имеющие возможность сравнивать заботу о человеке у нас и у них, но и политические лидеры Европейского содружества. Так премьер-министр Великобритании Дэвид Кэмерон впервые чётко определил причину постоянного недовольства мигрантов: «Эти люди думают, что мир должен им что-то, что их права перевешивают их обязанности» (12), и, следовательно, к погромам привело не недофинансирование «новых британцев», а "псевдозабота" о правах человека (11).
Перечисленные точки зрения на причины возникновения краха мультикультурализма настолько различаются друг от друга, что не может не возникнуть вопрос: в чём же причина такого плюрализма мнений? В какой-то степени ответ на этот вопрос предложил Дмитрий Орешкин, тоже поражённый разнообразием точек зрения на эту проблему. В качестве основной причины он назвал «привычку уверенно рассуждать о том, чего не видели, в терминах, которые не понимаем…. Мультикультурализм воспринимается как нечто интуитивно-и-так-ясное» (7).
Действительно уже при первом сравнении различных определений мультикультурализма выявляется принципиальная разница в его понимании. Интересно, что в России явно превалируют только два представления о причинах появления мультикультурализма. Его рассматривают либо как политическую программу, «направленную на гармонизацию отношений между государством и этническими, культурными меньшинствами его составляющими» (17), либо «как сугубо культурологический принцип, заключающийся в том, что люди разной этничности, религии, рас должны научиться жить бок о бок друг с другом, не отказываясь от своего культурного своеобразия» (8).
В принципе, если бы речь шла о Европе середины прошлого века, то они были бы действительно правы. «Дело в том, что с середины 1950-х, когда в ряде стран Западной Европы началось массовое рекрутирование иностранных работников, до рубежа 1970-1980-х европейские политики и европейская публика верили, что имеют дело с «гостевыми рабочими». «Гастарбайтерами». А раз они здесь временно, то о каком «плавильном котле», о какой ассимиляции может идти речь? Отсюда произошло и выделение бюджетных средств на изучение детьми мигрантов «родного языка» (а иначе как они вернутся к себе на Балканы или в Турцию?), и толерантность к культурным практикам, привезенными «гастарбайтерами» с собой. Иными словами, резон «мультикультурализма» как политической программы был исключительно рациональным. Не из гуманитарного благодушия исходили лидеры принимающих стран, а из своего понимания raison d’Etat. Не дать иммигрантам инкорпорироваться, проникнуть в национальное тело. В немецком случае это была просто мягкая сегрегация» (18).
Эта точка зрения принципиально совпадает с мнением Фрэнсиса Фукуяма: «Все зависит от того, о какой версии мультикультурализма вы говорите. К примеру, в Голландии и до некоторой степени в Британии под словом «мультикультурализм» скрывалось нежелание ассимилировать представителей меньшинств в жизнь большинства: пусть у вас будет своя религия, свои школы, свое сообщество, и мы оставим вас в покое, если вы оставите в покое нас». И этот вариант мультикультурализма не работает, поскольку он означает разобщенность, порождает насилие. Этой модели нужно положить конец, необходимо, наконец, заняться проблемой культурной ассимиляции. Меньшинства, проживающие в стране, должны согласиться с некоторыми базовыми ценностями, чтобы стать частью нации (19).
Иначе говоря, на первых этапах усиления трудовой миграции в Европу действительно мог иметь место пусть и не декларируемый официально «консервативный мультикультурализм, настаивающий на социальной изоляции меньшинств от большинства в целях сохранения этнической идентичности тех и других», представляющий «по сути, новые издания национализма и даже расизма» (20).
И если бы на этом всё закончилось, то мультикультурализм появился бы «лишь как исторический эпизод, как проявление кратковременной «обратной волны», завершающей цикл индустриальной модернизации» (8). Но с приходом к власти лейбористов в Великобритании в 1997-м и правительства СДПГ/Зеленых в 1998 году в ФРГ (21) началась «неолиберальная фаза развития западноевропейской цивилизации», которая «вызвала к жизни этнорасовый и культурный полицентризм» (22). Именно с этого времени мультикультурализм начинает «развиваться в рамках либерализма» (23) и «выступать как идеология и политика, которые в значительной степени опираются на либеральные концепции «культурного разнообразия», и стремятся добиться «искоренения дискриминации и достижении «равенства» различного рода меньшинств с национальным большинством» (24).
Однако до последнего времени, политики, искренне исповедующие один из основных принципов либерализма: человек «относится к людям не как к хозяевам или рабам, а как к равным и независимым личностям» (25) и потому не сомневающиеся в необходимости мирного сожительства представителей разных культур в одном государстве, рассматривали мультикультурализм исключительно как особую политическую стратегию, которая должна была помочь добиться идеального взаимодействия разных этнических, расовых и религиозных общин в единой стране (8).
При этом, считая проблему чисто политической, в реальности лидеры государств, возможно даже неосознанно, требовали от новых граждан отказа от собственных идеологий и принятия либеральной идеологии, господствующей в Европе. Так канцлера ФРГ Ангела Меркель, признавая, что «ислам уже стал неотъемлемой частью Германии», тем не менее, потребовала прекращения практики замкнутого существования общин в составе одного государства. Ещё более чётко выразил эту идею премьер-министр Великобритании Дэвид Кэмерон (5 февраля 2011 года), потребовавший от новых британцев достижения единой обще британской идентичности. Наконец президент Франции Н. Саркози прямо заявил: «Общество, в котором общины просто существуют рядом друг с другом, нам не нужно. Если кто-то приезжает во Францию, то он должен влиться в единое сообщество, являющееся национальным» (8).
Более того даже в Encyclopedia of Nationalism впрямую декларируется, что «основу идеологии - и в некоторых случаях даже политики - мультикультурализма образует представление, что культурные сообщества меньшинств заслуживают уважения и признания в рамках основной (host) нации». (26)
Так кто же прав: те исследователи, которые считают мультикультурализм простой политикой или те, которые считают его проявлением идеологии современного Западного общества? Для того чтобы обоснованно ответить на этот вопрос необходимо попытаться найти принципиальную разницу между политикой и идеологией? Под идеологией в настоящее время обычно понимается «система взглядов, рисующих желанное для данной социальной силы общественное состояние (социальный идеал)», в свою очередь представляющий собой «не что иное, как логический (словесный) образ предполагаемого, желаемого, ожидаемого общественного устройства... а также путь, ведущий к нему» (27). В то время как политика представляет собой лишь «совокупность мер и действий, направленных на достижение заведомо заданного результата» (28) , и является «инструментом реализации властно значимых интересов социальных групп» (29).
Отсюда видно, что разница между этими понятиями носит принципиальный характер, ибо одно, если мультикультурализм лишь способ налаживания отношений с «гастарбайтерами», и совсем другое, если он является воплощением идей либерализма в Европе. К сожалению, возможно, как следствие остатков советского воспитания, требовавшего всегда искать и находить злобный умысел во всех начинаниях проклятых капиталистов, большинство Российских источников и исследователей однозначно трактует мультикультурализм лишь как политику (17, 30, 31), «направленную на сохранение в отдельно взятой стране и в мире в целом мире чисто культурных различий» (32), на «легитимацию различных форм культурной инаковости» (22), на гармонизацию отношений между государством и этническими, культурными меньшинствами его составляющими (17).
Среди этих высказываний особого внимания заслуживает упоминание А.И. Куропятником (17) не только культурных, но и этнических меньшинств, поскольку в эпоху постмодернизма и неолиберализма «политкорректное слово культура замещает этничность, так же, как раньше этничность заменила собой расу» (32). Интересно, что сторонники политического понимания мультикультурализма, соглашаясь с тем, что «культура» в нынешних дискуссиях вполне заменила справедливо вытесненное понятие «раса», умудряются считать именно это изменение подтверждением своей точки зрения.
Так директор Центра независимых социологических исследований Виктор Воронков (30) выстраивает удивительную «логическую» цепочку, подтверждающую, с его точки зрения, приоритет политического и культурного в мультикультурализме. Для начала он заявляет, что «культура в сегодняшнем глобализированном человечестве едина. Общего у людей намного больше, нежели особенного», а поэтому «этничность играет самую незначительную роль. Внутригрупповая дисперсия больше межгрупповой. То есть различия внутри «русских» или «мигрантов» больше, чем между «русскими» и «мигрантами». Так что все общества сегодня «мультикультурны». А потому «и рассуждать о мультикультурализме имеет смысл только как о политике», определяющей «какие границы выстраивает государство между разными субкультурными группами, кому и какие привилегии дает, кого и как дискриминирует».
С этой точки зрения говорить о крахе мультикультурализма действительно не приходится, просто в Европе случился банальный провал неудачной политики «легитимации различных форм культурной инаковости», и всё что требуется для исправления положения дел - это разработка более совершенной «совокупности мер и действий, направленных на достижение заведомо заданного результата». Вот только возникает вопрос: почему же так трудно при наличии единой общечеловеческой культуры «гармонизировать отношения между государством и этническими, культурными меньшинствами»? И как ни странно, может показаться, ответ на этот вопрос скрывается в многофакторности самого понимания культуры.
Дело в том, что «понятие „культура“ представляет собой «органическое соединение многих сторон человеческой деятельности» и поэтому «отличается необыкновенной сложностью (33). Даже в самом максимальном обобщении «понимание понятия культуры слагается из трёх составляющих: жизненных ценностей, норм поведения и артефактов», под которыми понимаются в первую очередь плоды материального производства, созданные и создаваемые человеком. К несчастью, большинство специалистов по мультикультурализму не понимает того, что именно «жизненные ценности… являются основой культуры», поскольку именно они «отражаются в понятиях Мораль и Нравственность» (34), а, следовательно, и лежат в основе норм поведения. Причём надо учитывать, что «религия также представляет собой часть культурного комплекса, в котором роль базисного элемента выполняет система религиозных ценностей» (35). То есть взаимодействие культур может представлять собой взаимодействие различных религиозных моралей.
Теперь попытаемся сравнить понятие культуры с понятием этноса. При первом взгляде эти понятие почти не отличаются друг от друга, поскольку этнос представляет собой «исторически сложившуюся на территории устойчивую межпоколенную совокупность людей, обладающих… относительно стабильными особенностями культуры (включая язык) и психики, а также сознанием своего единства и отличия от всех других подобных образований» (36). «Дополнительными условиями сложения этнической общности могут служить общность религии, близость компонентов этноса в расовом отношении». Но « при этом этнос может складываться и из разноязычных элементов» (37).
Пытаясь вычленить основной облигатный признак этноса, Л.Н. Гумилев счёл, что «вынести за скобки» можно лишь само признание этническим коллективом своего единства. Действительно без появления ощущения: «Мы такие-то, а все прочие другие (не мы)», говорить о появлении этноса не приходится. Но есть ещё один не менее важный облигатный признак этноса - мораль, поскольку без системы, регулирующей отношения и предотвращающей бессмысленные конфликты, какой является только мораль (38), общество существовать не может. Тем более что именно «мораль возникает раньше других форм общественного сознания и… распространяется на всех членов коллектива» (39).
Казалось бы, вот она однотипность этноса и культуры. Однако прав был Козьма Прутков, когда говорил: «Если на клетке слона прочтёшь надпись «буйвол», не верь глазам своим». Ибо этнос имеет одну особенность, отличающую его от культуры: он не может не противопоставлять себя всем другим коллективам, поскольку члены его обязательно испытывает «неосознанную подсознательную взаимосимпатию» - «комплиментарность» по Л.Н. Гумилёву (40). Причём важно отметить, что сам принцип комплиментарности не относится к числу чисто социальных явлений, поскольку наблюдаетсяне только у людей, но и у животных.
Особенно ярко этот феномен проявляется в момент формирования нового этноса. При этом не играют роли ни разный уровень культуры, ни психологические особенности составляющих его людей, ибо при возникновении новой этнической целостности отсутствует принцип сознательного расчета и стремления к выгоде, поскольку только объединёнными усилиями первому поколению пассионариев удаётся «сломить устоявшиеся взаимоотношения, бытующие в это время в окружающей их среде» (40).
В дальнейшем образовавшийся этнос всегда «будет стремиться воспроизвести жизненный цикл предшествующего», так как ему «невыгодно принять к с себе человека,.. отличающегося от соседей по быту, обычаям, религии и роду занятий», поскольку «навыки, полученные в других условиях будут этносу не нужны, а значит, будут неприменимы». Этот феномен («традиция» по Л.Н. Гумилеву, "сигнальная наследственность" по М.Е. Лобашеву), заставляет членов этноса с раннего детства усваивать навыки быта, приемы мыслительной деятельности, восприятие предметов искусства, принятое обращение со старшими и отношения между полами, обеспечивая себе тем самым наилучшую адаптацию в своей среде. Именно сочетание феноменов традиции и эндогамии (стабилизирующей состав генофонда изоляции от соседей) Гумилев считал основным фактором создающим устойчивость любого этнического коллектива (40).
Однако самым важным для понимания причины «краха мультикультурализма» является неотвратимость возникновения межэтнических конфликтов между новообразованными и коренными этносами. Причём обычно межэтнические конфликты носят массовый характер, поскольку «защищаемые этнические особенности (язык, быт, вера)… составляют повседневную жизнь каждого члена этноса» и «всегда отличаются высоким накалом эмоций, страстей, проявлением иррациональных сторон человеческой природы». Но самым печальным является то, что «межэтнические конфликты не имеют окончательного разрешения. Ибо… та степень свободы и самостоятельности, которой удовлетворяется нынешнее поколение этноса, может показаться недостаточной следующему» (41).
Внезапная вспышка межэтнического конфликта может показаться необъяснимой случайностью, но на самом деле причиной вспышки практически всегда является достижение критического уровня противостояния, при котором этнос начинает считать себя «дискриминированным и по социально-экономическим показателям (низкий уровень доходов, преобладание непрестижных профессий, недоступность хорошего образования и т.д.), и по духовным (притесняют религию, ограничивают возможности использования языка, не уважают обычаи и традиции)» (41).
Конечно, если у новообразованного и коренного этноса мораль будет совпадать, то интенсивность межэтнического конфликта будет меньше. Но если взгляды на жизнь и мораль этносов будут существенно отличаться, да ещё основой противостояния между этносами будут глубокие исторические корни, например, обида за колониальное прошлое, то межэтнический конфликт будет не только интенсивным, но и длительным.
Подобные по остроте конфликты практически неизбежны, если этносы принадлежат к принципиально различным суперэтносам, тем которые до появления этого термина именовались «цивилизациями», «культурами» или «мирами» (например: «Исламский мир», «Западная цивилизация»). Неразрешимость конфликта при столкновении суперэтносов объясняется тем, что любой «суперэтнос не способен к дивергенции» (42). И если в биологии под дивергенцией понимается расхождение признаков и свойств у первоначально близких групп организмов в ходе эволюции (43), то в отношении суперэтноса это значит, что он не способен изменятся в процессе эволюции.
Проблема конфликтности новых европейских этносов усугубляется ещё и тем, что политика европейского мультикультурализма «провоцирует сегрегацию групп, порождая искусственные границы между общинами и формируя своего рода гетто на добровольной основе» (8), причём и «сами диаспоры очень рады капсулироваться, замыкаться, создавать такие скромные исламские анклавы внутри Европы» (6).
А потому «в замкнутых исламских кварталах Берлина, Лондона или Парижа молодежь имеет значительно меньшие возможности социализации и адаптации к местным условиям, чем их сверстники, живущие вне этих добровольных гетто» (8), что приводит к «крайне низкому образовательному уровню этих диаспор, их абсолютному отрывы от корневой культуры» (6).
Но основной причиной этой постоянной борьбы цивилизаций является несовпадение моральных ценностей (44), ибо, когда сталкиваются моральные суждения из разных нормативных систем, нет оснований для выбора между ними (45). Иначе говоря, как верно подметил политолог А. Мигранян: «Мораль и политика - принципиально разные сферы. В сфере морали недопустимы компромиссы» (38).
Проблема усугубляется тем, что в Европе большинство новобразующихся этносов являются составляющей частью Исламского мира и придерживаются мистической морали, а коренные Европейские этносы являются создателями и приверженцами либеральной морали. Конечно влияние религиозной морали (в данном случае христианской) сказывается и на формировании Европейской морали, но многовековое сосуществования христианской морали с либеральной моралью и прогрессирующий антиклерикализм западноевропейского общества привели к тому, что служители христианской церкви начали постепенно усваивать идеи либерализма, проникаться духом религиозного модернизма и даже менять своё отношение к принципиальным постулатам христианской морали.
Так вполне логичное с точки зрения либеральной морали прекращение уголовного преследования геев (статья 12 Всеобщей декларация прав человека: «никто не может вмешиваться в личную и семейную жизнь») заставило большинство протестантских церквей перестать признавать гомосексуальные отношения греховными и даже одобрять церемонии благословения гомосексуальных пар (46).
Но «ислам… это очень ригидная, то есть жесткая религия, которая не трансформируется, не учитывает изменений, которые происходят в мире» (47). И «дальнейшая судьба мультикультурализма в Евросоюзе будет зависеть от того, как смогут ужиться друг с другом христианские и светские ценности современной Европы с непримиримой и плохо поддающейся ассимиляции мусульманской общиной…. Фактически, ислам своим существованием как культурный и социальный феномен в современной Европе поставил под вопрос само сосуществование идеи мультикультурализма как политико-социальной конструкции» (48).
Эти факты объясняют и отсутствие кризиса мультикультурализма в Канаде, в которой, кстати, понятие мультикультурализма появилось ещё в конце 1960-х годов и являлось вначале просто «новым правительственным курсом», направленным на то, чтобы «увести политические дебаты от противостояния англофонов и франкофонов и тем самым избежать дальнейшей поляризации канадского общества» (23). Всё дело в том, что и англофоны, и франкофоны, несмотря на определённые культурные различия, придерживаются в основном одной и той же либеральной морали, а «представители этнических групп не смотрятся как иные, если они соответствуют общему умонастроению и ценностям страны» (49).
Проблема отсутствия толерантности ислама усугубляется тем, что в «настоящее время, в условиях постколониализма, в исламе активизировался «исламский фундаментализм» - течение, декларирующее необходимость возвращения мусульман к строгому соблюдению требований Корана и других, священных для данной религии книг, а также «освобождения мусульманских земель от колонизаторов» (50). Причём «современные виды миграции, как вынужденной, так и добровольной, могут рассматриваться как территориальная экспансия», поскольку исламские «государства, как правило, оказывают поддержку родственным себе этнокультурным или конфессиональным группам, находящимся на территории другого государства (51).
Столь «категорическое отрицание ряда ценностей Запада и склонность к радикальным методам борьбы… дали основание ряду учёных, публицистов и политиков ввести в оборот термин «исламо-фашизм», который впервые использовал французский писатель и публицист Максим Роденсон, обозначивший им режим революционной исламской диктатуры в Иране после событий 1979 года (52).
Причины возникновения этого вида радикального исламизма лучше всего раскрывает Ф. Фукуяма в своей работе «Началась ли история опять? Исламо-фашизм как идеология антиамериканской мировой революции»: «Социологически, причины этого вид радикального исламизма не могут сильно отличаться от тех, которые привели в движение европейский фашизм в начале XX века. В исламском мире большая часть населения в предыдущем поколении была связана с традиционной деревенской или племенной жизнью. Эти люди прошли процесс урбанизации и оказались под влиянием более абстрактной формы ислама, которая зовет их обратно к более чистой версии религии, так же как экстремистский германский национализм пытался воскресить мифическую давно забытую расовую идентичность. Эта новая форма радикального ислама чрезвычайно привлекательна, потому что претендует на объяснение культурной дезориентации, которая вызывается процессом модернизации…
Базовый конфликт, перед которым мы стоим,… затрагивает не только небольшие группы террористов, но и всю общность радикальных исламистов и мусульман, для которых религиозная идентичность затмевает все другие политические ценности…. Они ненавидят то, что государство в западных обществах должно обеспечивать религиозную терпимость и плюрализм, а не служить религиозной истине….
Исламский мир сегодня находится в таком же положении, в каком христианская Европа находилась во время Тридцатилетней войны в XVII веке: религиозная политика ведет к потенциально бесконечному конфликту, не просто между мусульманами и не мусульманами, но между различными течениями мусульман (многие из недавних взрывов в Пакистане являются результатом шиито-суннитской вражды). В эпоху биологического и ядерного оружия это может привести к катастрофе для всех» (53).
Homo Sapiens… вот эта самая приставка Sapiens - это ведь только возможность, это вовсе не данность. Возможно быть сапиенсом, а возможно не быть.
Виктор Шендерович
Итак, крах мультикультурализма в Европе официально признали все лидеры ведущих европейских государств: канцлер Германии А. Меркель, президент Франции Николя Саркози и, наконец, премьер-министр Великобритании Дэвид Камерон (1.)
Интересно, что в России, почему то с этим многие видные журналисты принципиально не согласились. Правда, доказательства неизбежности сохранения мультикультурализма у них оказались разные.
Так, главный редактор журнала "Искусство кино" Даниил Дондурей, ставя знак равенства между сохранением мультикультурализма и существованием Европы («я не думаю, что Европа умерла»), считает, что всё дело в привычке людей, принадлежащих к современной цивилизации, находить себе врагов, но благотворное влияние культуры, которая будет учить людей «терпеливо жить рядом с иными по вере, по национальности, по обрядам, по традициям, по песням, сказкам, танцам, чему угодно» будет способно вывести из кризиса мультикультурализма (2).
Отрицает возможность краха мультикультурализма и главный редактор журнала " GQ" Николай Усков (3): «Я не верю ни в какой крах мультикультурализма», ибо «это одна из древнейших традиций Европы, идущая еще со времен Римской империи. Это некая вообще константа развития европейского континента, это очень глубокий феномен. Это в посланиях апостола Павла: «Нет ни эллина, ни иудея, ни обрезания, ни обрезания, ни раба, ни свободного, все и во всем Христос». Это очень древний, на самом деле, принцип, на котором строилась сначала Римская империя, потом уже христианская Европа, христианская Римская империя и христианская Европа». Но, похоже, что он просто не замечает разницы между объединением людей на принципах принятия постулатов христианства и объединением на принципах европейского мультикультурализма, которые позволяют сохранять и свои взгляды, и свою веру.
А вот тележурналист, член Общественной палаты, историк Николай Сванидзе своё убеждение, что «все ахи по поводу или радостные наоборот рукоплескания по поводу того, что помер мультикультурализм, преждевременные, мультикультурализм еще нас переживет», обосновывает это тем, что при развитой системой социальной помощи, такой, как в Англии, люди из слаборазвитых стран будут приезжать и приезжать и не для того, чтобы становится полноценными членами общества, а для того «чтобы курить бамбук» (4). Тем более что «от европейской, в данном случае, английской социальной "халявы" мигрантов не оторвешь и восвояси не выставишь» (5).
Наиболее серьезно оценивает опасность краха мультикультурализма писатель и журналист Дмитрий Быков, который убеждён в том, что «единственной альтернативой мультикультурализму является немедленная расовая война», а значит надо пытаться любой ценой её избежать, надо «притираться друг к другу» (6). Хорошо конечно «притираться» к другу, а если к врагу?
Гораздо более спокойно относится к проблеме краха мультикультурализма Дмитрий Орешкин, расценивающий европейский мультикультурализм как чистой воды государственную политику, которую не следует «сгоряча» путать с «западной культурой, признающей суверенитет личности и свободу перемещений». И потому если даже в Европе потерпела крах политика мультикультурализма, то всё что надо делать - это «выработать и одобрить другую политику. Составить другой план и назначить других ответственных» (7).
Однако отрицай, не отрицай крах мультикультурализма, но уж о его победе говорить не приходится. Тем более что большинство исследователей не только признали крах мультикультурализма, но и попытались установить его причины. Вот только представлений о причинах краха оказалось на удивление очень много. Поэтому для того, чтобы разобраться в этой мешанине взглядов и поставить действительно правильный диагноз необходимо обратиться к апробированной веками системе постановки диагноза, принятой в медицине. Эта система требует подразделять выявляемые факты на провоцирующие, предрасполагающие и действительно причинные.
Проще всего решается вопрос с провоцирующим фактором: убийство государственными чиновниками, которыми по сути являются полицейские, чернокожего представителя исламской общины было воспринято её членами, как несомненный религиозно-национальный вызов, ибо ещё в 2007 году, по данным социологического исследования треть британских мусульман считала, что им ближе мусульмане из других стран, нежели их сограждане-англичане (8).
А вот предрасполагающих факторов для краха мультикультурализма оказалось действительно много . Причём, наиболее часто причину английских беспорядков объясняли кризисом духовности и системы образования. Этот вывод базируется на основании отсутствия у бунтарей конкретных протестных лозунгов и явной тяге к банальному хулиганству и воровству.
Как заявил руководитель Русской службы Би-Би-Си Ян Ледер: «Серьезные люди перестали говорить о том, что лондонские беспорядки имеют под собой какую-то там специальную мультикультуральную или какую-то там еще вот такого рода подоплеку, потому что люди, которые устраивают погромы на протяжении последних нескольких дней в Лондоне, это не люди, обиженные кем-нибудь как-нибудь по национальному признаку». Это «люди, которые устроили в Лондоне беспорядки не в борьбе за какие-нибудь идеалы, и не в виде протеста за что-нибудь. Они, в общем, не за что особенно не борются…. Они просто грабят. Причем, они грабят то, что их интересует. Как-то никого совершенно не интересуют книжные магазины, и они стоят совершенно целенькие» (9).
Неудивительно, что наблюдая подобную картину, лидер Англиканского сообщества архиепископ Кентерберийский Роуэн Уильямс назвал основной причиной недавних беспорядков в Лондоне и других городах Британии «кризис духовности, гражданского самосознания и ответственности, а также цинизм и отчуждение в обществе», что в свою очередь явилось «негативным последствием кризиса образовательной системы», которая «не направлена на воспитание человека, формирование его характера и передачу ценностей общества…. Если мы хотим это изменить, то следует фокусироваться не только на самой преподаваемой дисциплине, а на конкретных нормах поведения, которые мы хотим передать молодым" (10).
Принципиально точка зрения духовного лидера на причину краха мультикультурализма совпадает с мнениями политических лидеров государств. Так премьер-министр Великобритании Дэвид Кэмерон считает, что к погромам привело: "полное отсутствие ответственности и недостаток этических норм и моральных устоев", требующее «исправления упущений, которые допускают в воспитании молодежи семья, школа и другие общественные институты» (11). Аналогичной точки зрения придерживается и лидер оппозиции Эд Милибэнд, убеждённый, что причины погромов «частично кроются в ответственности родителей, частично связаны с бандами и частично с культурой» (12).
В какой-то степени причины недостатка в усвоении этических норм и моральных устоев, по мнению колумниста The Guardian Джонатана Фридланда, кроются ещё в консюмеризме, поощряющем жадность, и в безотцовщине (13).
Вторым предрасполагающим фактором к возникновению краха мультикультурализма достаточно часто признаётся недофинансирование программ, направленных на поддержку «новых граждан». Так редакционная статья газеты «The Guardian» впрямую обвиняет кабинет министров в том, что именно сокращение рабочих мест явилось причиной этнических беспорядков, а госпожа Батмангелидж в «The Independent» пафосно восклицает: «Молодые, умные граждане из гетто ищут объяснения, почему они приговорены к темноте, к тьме, где их человеческая сущность не оценена достаточно, чтобы им была оказана помощь…» (12).
И если колумнист The Guardian Джонатан Фридланд, обобщая различные версии возникновения беспорядков, счёл виновность правительственной программы экономии, урезавшей финансирование работы с молодежью на 75%, «наиболее спорной» (13), то достаточно известные российские журналисты, как видно вспомнив советское воспитание, сочли виновными экономические и национальные факторы. Так журналист Леонид Млечин нашёл причину кризиса в наличии «разрыва между богатыми и бедными» и обвинил европейские государства в том, что они «не справляются с теми социальными обязательствами, которые на себя взяли» (14).
А главный редактор журнала " GQ" Николай Усков назвал причиной возникновения кризиса сочетание социальных и национальных проблем. Вот как он обосновал свою точку зрения: «Национальная неприязнь, национальная рознь, фактор языка - все это наслаивается на социальную деклассированность этих людей. Они ущемлены в правах, они по-другому выглядят, они часто имеют, там, вид на жительство или рабочую визу, они не полноценные граждане. Некоторые из них, конечно, являются полноценными гражданами, но все равно у них не было той форы, которую получили их сверстники, родившиеся, выросшие в благополучных белых семьях, получившие наследства, скажем - фактор наследства тоже очень важен. Они с нуля начали, их родители, может быть, как-то осели чуть раньше и что-то им передали по наследству типа раздолбанного дивана. Ну, не бог весть какое состояние» (3).
На самом деле важным предрасполагающим фактором к возникновению краха мультикультурализма является не недофинансирование поддерживающих его программ, а избыточная компенсация за прошлое неравенство. Кризис мультикультурализма явился лишь одним из проявлений мирового кризиса политкорректности (15), ибо «"миф ответственности" принуждает европейские правительства ставить мигрантов на социальное довольствие, порой без оглядки на ограничения бюджетного кошелька (5).
«Современные государства, заигрывая с политкорректностью, гарантируют что угодно - бесплатное образование, социальные пособия, медицинскую помощь… отбирают у налогоплательщиков деньги, а на эти деньги сегодняшние погромщики получают свои пособия». Благодаря такой политике «в Европе растёт вот уже третье поколение людей, которые не привыкли работать, а умеют только стоять в очереди за социальными пособиями. Они ненавидят всех, кто своим трудом добился больше, чем они. Они грабят, потому что чувствуют свою безнаказанность: государство слишком часто внушало им, что именно они являются его опорой. Они привыкли к иждивенчеству. Больше они ничего не умеют и не хотят» (16).
Действительно, о какой жалости к «наследникам типа раздолбанного дивана» может быть речь, если «в 2006 году 47 процентов молодых турчанок в возрасте до 25 лет и 23 процента молодых турок являлись безработными и жили за счет социальных пособий» (8), о какой «вопиющей несправедливость современного социального устройства» можно писать, если «у работающего человека берут деньги и отдают их гангстеру Даггану» или «строят на них молодежный центр» для будущих погромщиков, наконец «в какую эпоху и в каком обществе 29-летняя сожительница гангстера с 3-мя детьми могла бы за деньги налогоплательщиков учиться в университете?» (12).
Поэтому если и есть вина у современного европейского общества, то она заключается в том, что «политики расплодили безответственность, раздавая социальные подачки тем или иным категориям населения» (16), а «сама возможность получения таких пособий почти без ограничений по времени не стимулирует иммигрантов к интеграции в принимающее сообщество» (8).
Эту истину начинают понимать не только российские журналисты, имеющие возможность сравнивать заботу о человеке у нас и у них, но и политические лидеры Европейского содружества. Так премьер-министр Великобритании Дэвид Кэмерон впервые чётко определил причину постоянного недовольства мигрантов: «Эти люди думают, что мир должен им что-то, что их права перевешивают их обязанности» (12), и, следовательно, к погромам привело не недофинансирование «новых британцев», а "псевдозабота" о правах человека (11).
Перечисленные точки зрения на причины возникновения краха мультикультурализма настолько различаются друг от друга, что не может не возникнуть вопрос: в чём же причина такого плюрализма мнений? В какой-то степени ответ на этот вопрос предложил Дмитрий Орешкин, тоже поражённый разнообразием точек зрения на эту проблему. В качестве основной причины он назвал «привычку уверенно рассуждать о том, чего не видели, в терминах, которые не понимаем…. Мультикультурализм воспринимается как нечто интуитивно-и-так-ясное» (7).
Действительно уже при первом сравнении различных определений мультикультурализма выявляется принципиальная разница в его понимании. Интересно, что в России явно превалируют только два представления о причинах появления мультикультурализма. Его рассматривают либо как политическую программу, «направленную на гармонизацию отношений между государством и этническими, культурными меньшинствами его составляющими» (17), либо «как сугубо культурологический принцип, заключающийся в том, что люди разной этничности, религии, рас должны научиться жить бок о бок друг с другом, не отказываясь от своего культурного своеобразия» (8).
В принципе, если бы речь шла о Европе середины прошлого века, то они были бы действительно правы. «Дело в том, что с середины 1950-х, когда в ряде стран Западной Европы началось массовое рекрутирование иностранных работников, до рубежа 1970-1980-х европейские политики и европейская публика верили, что имеют дело с «гостевыми рабочими». «Гастарбайтерами». А раз они здесь временно, то о каком «плавильном котле», о какой ассимиляции может идти речь? Отсюда произошло и выделение бюджетных средств на изучение детьми мигрантов «родного языка» (а иначе как они вернутся к себе на Балканы или в Турцию?), и толерантность к культурным практикам, привезенными «гастарбайтерами» с собой. Иными словами, резон «мультикультурализма» как политической программы был исключительно рациональным. Не из гуманитарного благодушия исходили лидеры принимающих стран, а из своего понимания raison d’Etat. Не дать иммигрантам инкорпорироваться, проникнуть в национальное тело. В немецком случае это была просто мягкая сегрегация» (18).
Эта точка зрения принципиально совпадает с мнением Фрэнсиса Фукуяма: «Все зависит от того, о какой версии мультикультурализма вы говорите. К примеру, в Голландии и до некоторой степени в Британии под словом «мультикультурализм» скрывалось нежелание ассимилировать представителей меньшинств в жизнь большинства: пусть у вас будет своя религия, свои школы, свое сообщество, и мы оставим вас в покое, если вы оставите в покое нас». И этот вариант мультикультурализма не работает, поскольку он означает разобщенность, порождает насилие. Этой модели нужно положить конец, необходимо, наконец, заняться проблемой культурной ассимиляции. Меньшинства, проживающие в стране, должны согласиться с некоторыми базовыми ценностями, чтобы стать частью нации (19).
Иначе говоря, на первых этапах усиления трудовой миграции в Европу действительно мог иметь место пусть и не декларируемый официально «консервативный мультикультурализм, настаивающий на социальной изоляции меньшинств от большинства в целях сохранения этнической идентичности тех и других», представляющий «по сути, новые издания национализма и даже расизма» (20).
И если бы на этом всё закончилось, то мультикультурализм появился бы «лишь как исторический эпизод, как проявление кратковременной «обратной волны», завершающей цикл индустриальной модернизации» (8). Но с приходом к власти лейбористов в Великобритании в 1997-м и правительства СДПГ/Зеленых в 1998 году в ФРГ (21) началась «неолиберальная фаза развития западноевропейской цивилизации», которая «вызвала к жизни этнорасовый и культурный полицентризм» (22). Именно с этого времени мультикультурализм начинает «развиваться в рамках либерализма» (23) и «выступать как идеология и политика, которые в значительной степени опираются на либеральные концепции «культурного разнообразия», и стремятся добиться «искоренения дискриминации и достижении «равенства» различного рода меньшинств с национальным большинством» (24).
Однако до последнего времени, политики, искренне исповедующие один из основных принципов либерализма: человек «относится к людям не как к хозяевам или рабам, а как к равным и независимым личностям» (25) и потому не сомневающиеся в необходимости мирного сожительства представителей разных культур в одном государстве, рассматривали мультикультурализм исключительно как особую политическую стратегию, которая должна была помочь добиться идеального взаимодействия разных этнических, расовых и религиозных общин в единой стране (8).
При этом, считая проблему чисто политической, в реальности лидеры государств, возможно даже неосознанно, требовали от новых граждан отказа от собственных идеологий и принятия либеральной идеологии, господствующей в Европе. Так канцлера ФРГ Ангела Меркель, признавая, что «ислам уже стал неотъемлемой частью Германии», тем не менее, потребовала прекращения практики замкнутого существования общин в составе одного государства. Ещё более чётко выразил эту идею премьер-министр Великобритании Дэвид Кэмерон (5 февраля 2011 года), потребовавший от новых британцев достижения единой обще британской идентичности. Наконец президент Франции Н. Саркози прямо заявил: «Общество, в котором общины просто существуют рядом друг с другом, нам не нужно. Если кто-то приезжает во Францию, то он должен влиться в единое сообщество, являющееся национальным» (8).
Более того даже в Encyclopedia of Nationalism впрямую декларируется, что «основу идеологии - и в некоторых случаях даже политики - мультикультурализма образует представление, что культурные сообщества меньшинств заслуживают уважения и признания в рамках основной (host) нации». (26)
Так кто же прав: те исследователи, которые считают мультикультурализм простой политикой или те, которые считают его проявлением идеологии современного Западного общества? Для того чтобы обоснованно ответить на этот вопрос необходимо попытаться найти принципиальную разницу между политикой и идеологией? Под идеологией в настоящее время обычно понимается «система взглядов, рисующих желанное для данной социальной силы общественное состояние (социальный идеал)», в свою очередь представляющий собой «не что иное, как логический (словесный) образ предполагаемого, желаемого, ожидаемого общественного устройства... а также путь, ведущий к нему» (27). В то время как политика представляет собой лишь «совокупность мер и действий, направленных на достижение заведомо заданного результата» (28) , и является «инструментом реализации властно значимых интересов социальных групп» (29).
Отсюда видно, что разница между этими понятиями носит принципиальный характер, ибо одно, если мультикультурализм лишь способ налаживания отношений с «гастарбайтерами», и совсем другое, если он является воплощением идей либерализма в Европе. К сожалению, возможно, как следствие остатков советского воспитания, требовавшего всегда искать и находить злобный умысел во всех начинаниях проклятых капиталистов, большинство Российских источников и исследователей однозначно трактует мультикультурализм лишь как политику (17, 30, 31), «направленную на сохранение в отдельно взятой стране и в мире в целом мире чисто культурных различий» (32), на «легитимацию различных форм культурной инаковости» (22), на гармонизацию отношений между государством и этническими, культурными меньшинствами его составляющими (17).
Среди этих высказываний особого внимания заслуживает упоминание А.И. Куропятником (17) не только культурных, но и этнических меньшинств, поскольку в эпоху постмодернизма и неолиберализма «политкорректное слово культура замещает этничность, так же, как раньше этничность заменила собой расу» (32). Интересно, что сторонники политического понимания мультикультурализма, соглашаясь с тем, что «культура» в нынешних дискуссиях вполне заменила справедливо вытесненное понятие «раса», умудряются считать именно это изменение подтверждением своей точки зрения.
Так директор Центра независимых социологических исследований Виктор Воронков (30) выстраивает удивительную «логическую» цепочку, подтверждающую, с его точки зрения, приоритет политического и культурного в мультикультурализме. Для начала он заявляет, что «культура в сегодняшнем глобализированном человечестве едина. Общего у людей намного больше, нежели особенного», а поэтому «этничность играет самую незначительную роль. Внутригрупповая дисперсия больше межгрупповой. То есть различия внутри «русских» или «мигрантов» больше, чем между «русскими» и «мигрантами». Так что все общества сегодня «мультикультурны». А потому «и рассуждать о мультикультурализме имеет смысл только как о политике», определяющей «какие границы выстраивает государство между разными субкультурными группами, кому и какие привилегии дает, кого и как дискриминирует».
С этой точки зрения говорить о крахе мультикультурализма действительно не приходится, просто в Европе случился банальный провал неудачной политики «легитимации различных форм культурной инаковости», и всё что требуется для исправления положения дел - это разработка более совершенной «совокупности мер и действий, направленных на достижение заведомо заданного результата». Вот только возникает вопрос: почему же так трудно при наличии единой общечеловеческой культуры «гармонизировать отношения между государством и этническими, культурными меньшинствами»? И как ни странно, может показаться, ответ на этот вопрос скрывается в многофакторности самого понимания культуры.
Дело в том, что «понятие „культура“ представляет собой «органическое соединение многих сторон человеческой деятельности» и поэтому «отличается необыкновенной сложностью (33). Даже в самом максимальном обобщении «понимание понятия культуры слагается из трёх составляющих: жизненных ценностей, норм поведения и артефактов», под которыми понимаются в первую очередь плоды материального производства, созданные и создаваемые человеком. К несчастью, большинство специалистов по мультикультурализму не понимает того, что именно «жизненные ценности… являются основой культуры», поскольку именно они «отражаются в понятиях Мораль и Нравственность» (34), а, следовательно, и лежат в основе норм поведения. Причём надо учитывать, что «религия также представляет собой часть культурного комплекса, в котором роль базисного элемента выполняет система религиозных ценностей» (35). То есть взаимодействие культур может представлять собой взаимодействие различных религиозных моралей.
Теперь попытаемся сравнить понятие культуры с понятием этноса. При первом взгляде эти понятие почти не отличаются друг от друга, поскольку этнос представляет собой «исторически сложившуюся на территории устойчивую межпоколенную совокупность людей, обладающих… относительно стабильными особенностями культуры (включая язык) и психики, а также сознанием своего единства и отличия от всех других подобных образований» (36). «Дополнительными условиями сложения этнической общности могут служить общность религии, близость компонентов этноса в расовом отношении». Но « при этом этнос может складываться и из разноязычных элементов» (37).
Пытаясь вычленить основной облигатный признак этноса, Л.Н. Гумилев счёл, что «вынести за скобки» можно лишь само признание этническим коллективом своего единства. Действительно без появления ощущения: «Мы такие-то, а все прочие другие (не мы)», говорить о появлении этноса не приходится. Но есть ещё один не менее важный облигатный признак этноса - мораль, поскольку без системы, регулирующей отношения и предотвращающей бессмысленные конфликты, какой является только мораль (38), общество существовать не может. Тем более что именно «мораль возникает раньше других форм общественного сознания и… распространяется на всех членов коллектива» (39).
Казалось бы, вот она однотипность этноса и культуры. Однако прав был Козьма Прутков, когда говорил: «Если на клетке слона прочтёшь надпись «буйвол», не верь глазам своим». Ибо этнос имеет одну особенность, отличающую его от культуры: он не может не противопоставлять себя всем другим коллективам, поскольку члены его обязательно испытывает «неосознанную подсознательную взаимосимпатию» - «комплиментарность» по Л.Н. Гумилёву (40). Причём важно отметить, что сам принцип комплиментарности не относится к числу чисто социальных явлений, поскольку наблюдаетсяне только у людей, но и у животных.
Особенно ярко этот феномен проявляется в момент формирования нового этноса. При этом не играют роли ни разный уровень культуры, ни психологические особенности составляющих его людей, ибо при возникновении новой этнической целостности отсутствует принцип сознательного расчета и стремления к выгоде, поскольку только объединёнными усилиями первому поколению пассионариев удаётся «сломить устоявшиеся взаимоотношения, бытующие в это время в окружающей их среде» (40).
В дальнейшем образовавшийся этнос всегда «будет стремиться воспроизвести жизненный цикл предшествующего», так как ему «невыгодно принять к с себе человека,.. отличающегося от соседей по быту, обычаям, религии и роду занятий», поскольку «навыки, полученные в других условиях будут этносу не нужны, а значит, будут неприменимы». Этот феномен («традиция» по Л.Н. Гумилеву, "сигнальная наследственность" по М.Е. Лобашеву), заставляет членов этноса с раннего детства усваивать навыки быта, приемы мыслительной деятельности, восприятие предметов искусства, принятое обращение со старшими и отношения между полами, обеспечивая себе тем самым наилучшую адаптацию в своей среде. Именно сочетание феноменов традиции и эндогамии (стабилизирующей состав генофонда изоляции от соседей) Гумилев считал основным фактором создающим устойчивость любого этнического коллектива (40).
Однако самым важным для понимания причины «краха мультикультурализма» является неотвратимость возникновения межэтнических конфликтов между новообразованными и коренными этносами. Причём обычно межэтнические конфликты носят массовый характер, поскольку «защищаемые этнические особенности (язык, быт, вера)… составляют повседневную жизнь каждого члена этноса» и «всегда отличаются высоким накалом эмоций, страстей, проявлением иррациональных сторон человеческой природы». Но самым печальным является то, что «межэтнические конфликты не имеют окончательного разрешения. Ибо… та степень свободы и самостоятельности, которой удовлетворяется нынешнее поколение этноса, может показаться недостаточной следующему» (41).
Внезапная вспышка межэтнического конфликта может показаться необъяснимой случайностью, но на самом деле причиной вспышки практически всегда является достижение критического уровня противостояния, при котором этнос начинает считать себя «дискриминированным и по социально-экономическим показателям (низкий уровень доходов, преобладание непрестижных профессий, недоступность хорошего образования и т.д.), и по духовным (притесняют религию, ограничивают возможности использования языка, не уважают обычаи и традиции)» (41).
Конечно, если у новообразованного и коренного этноса мораль будет совпадать, то интенсивность межэтнического конфликта будет меньше. Но если взгляды на жизнь и мораль этносов будут существенно отличаться, да ещё основой противостояния между этносами будут глубокие исторические корни, например, обида за колониальное прошлое, то межэтнический конфликт будет не только интенсивным, но и длительным.
Подобные по остроте конфликты практически неизбежны, если этносы принадлежат к принципиально различным суперэтносам, тем которые до появления этого термина именовались «цивилизациями», «культурами» или «мирами» (например: «Исламский мир», «Западная цивилизация»). Неразрешимость конфликта при столкновении суперэтносов объясняется тем, что любой «суперэтнос не способен к дивергенции» (42). И если в биологии под дивергенцией понимается расхождение признаков и свойств у первоначально близких групп организмов в ходе эволюции (43), то в отношении суперэтноса это значит, что он не способен изменятся в процессе эволюции.
Проблема конфликтности новых европейских этносов усугубляется ещё и тем, что политика европейского мультикультурализма «провоцирует сегрегацию групп, порождая искусственные границы между общинами и формируя своего рода гетто на добровольной основе» (8), причём и «сами диаспоры очень рады капсулироваться, замыкаться, создавать такие скромные исламские анклавы внутри Европы» (6).
А потому «в замкнутых исламских кварталах Берлина, Лондона или Парижа молодежь имеет значительно меньшие возможности социализации и адаптации к местным условиям, чем их сверстники, живущие вне этих добровольных гетто» (8), что приводит к «крайне низкому образовательному уровню этих диаспор, их абсолютному отрывы от корневой культуры» (6).
Но основной причиной этой постоянной борьбы цивилизаций является несовпадение моральных ценностей (44), ибо, когда сталкиваются моральные суждения из разных нормативных систем, нет оснований для выбора между ними (45). Иначе говоря, как верно подметил политолог А. Мигранян: «Мораль и политика - принципиально разные сферы. В сфере морали недопустимы компромиссы» (38).
Проблема усугубляется тем, что в Европе большинство новобразующихся этносов являются составляющей частью Исламского мира и придерживаются мистической морали, а коренные Европейские этносы являются создателями и приверженцами либеральной морали. Конечно влияние религиозной морали (в данном случае христианской) сказывается и на формировании Европейской морали, но многовековое сосуществования христианской морали с либеральной моралью и прогрессирующий антиклерикализм западноевропейского общества привели к тому, что служители христианской церкви начали постепенно усваивать идеи либерализма, проникаться духом религиозного модернизма и даже менять своё отношение к принципиальным постулатам христианской морали.
Так вполне логичное с точки зрения либеральной морали прекращение уголовного преследования геев (статья 12 Всеобщей декларация прав человека: «никто не может вмешиваться в личную и семейную жизнь») заставило большинство протестантских церквей перестать признавать гомосексуальные отношения греховными и даже одобрять церемонии благословения гомосексуальных пар (46).
Но «ислам… это очень ригидная, то есть жесткая религия, которая не трансформируется, не учитывает изменений, которые происходят в мире» (47). И «дальнейшая судьба мультикультурализма в Евросоюзе будет зависеть от того, как смогут ужиться друг с другом христианские и светские ценности современной Европы с непримиримой и плохо поддающейся ассимиляции мусульманской общиной…. Фактически, ислам своим существованием как культурный и социальный феномен в современной Европе поставил под вопрос само сосуществование идеи мультикультурализма как политико-социальной конструкции» (48).
Эти факты объясняют и отсутствие кризиса мультикультурализма в Канаде, в которой, кстати, понятие мультикультурализма появилось ещё в конце 1960-х годов и являлось вначале просто «новым правительственным курсом», направленным на то, чтобы «увести политические дебаты от противостояния англофонов и франкофонов и тем самым избежать дальнейшей поляризации канадского общества» (23). Всё дело в том, что и англофоны, и франкофоны, несмотря на определённые культурные различия, придерживаются в основном одной и той же либеральной морали, а «представители этнических групп не смотрятся как иные, если они соответствуют общему умонастроению и ценностям страны» (49).
Проблема отсутствия толерантности ислама усугубляется тем, что в «настоящее время, в условиях постколониализма, в исламе активизировался «исламский фундаментализм» - течение, декларирующее необходимость возвращения мусульман к строгому соблюдению требований Корана и других, священных для данной религии книг, а также «освобождения мусульманских земель от колонизаторов» (50). Причём «современные виды миграции, как вынужденной, так и добровольной, могут рассматриваться как территориальная экспансия», поскольку исламские «государства, как правило, оказывают поддержку родственным себе этнокультурным или конфессиональным группам, находящимся на территории другого государства (51).
Столь «категорическое отрицание ряда ценностей Запада и склонность к радикальным методам борьбы… дали основание ряду учёных, публицистов и политиков ввести в оборот термин «исламо-фашизм», который впервые использовал французский писатель и публицист Максим Роденсон, обозначивший им режим революционной исламской диктатуры в Иране после событий 1979 года (52).
Причины возникновения этого вида радикального исламизма лучше всего раскрывает Ф. Фукуяма в своей работе «Началась ли история опять? Исламо-фашизм как идеология антиамериканской мировой революции»: «Социологически, причины этого вид радикального исламизма не могут сильно отличаться от тех, которые привели в движение европейский фашизм в начале XX века. В исламском мире большая часть населения в предыдущем поколении была связана с традиционной деревенской или племенной жизнью. Эти люди прошли процесс урбанизации и оказались под влиянием более абстрактной формы ислама, которая зовет их обратно к более чистой версии религии, так же как экстремистский германский национализм пытался воскресить мифическую давно забытую расовую идентичность. Эта новая форма радикального ислама чрезвычайно привлекательна, потому что претендует на объяснение культурной дезориентации, которая вызывается процессом модернизации…
Базовый конфликт, перед которым мы стоим,… затрагивает не только небольшие группы террористов, но и всю общность радикальных исламистов и мусульман, для которых религиозная идентичность затмевает все другие политические ценности…. Они ненавидят то, что государство в западных обществах должно обеспечивать религиозную терпимость и плюрализм, а не служить религиозной истине….
Исламский мир сегодня находится в таком же положении, в каком христианская Европа находилась во время Тридцатилетней войны в XVII веке: религиозная политика ведет к потенциально бесконечному конфликту, не просто между мусульманами и не мусульманами, но между различными течениями мусульман (многие из недавних взрывов в Пакистане являются результатом шиито-суннитской вражды). В эпоху биологического и ядерного оружия это может привести к катастрофе для всех» (53).