Моему первому учителю
Надо выдавливать из себя Владимира Ульянова
Александр Скобов, Каспаров.Ру, 22 апреля 2017 г.
Я никогда не смогу быть до конца честным в отношении Владимира Ульянова. Потому что он мой первый учитель в политике. Тот самый первый учитель, которого не выбирают, так же как не выбирают родителей. Другого мне было взять негде. Поэтому я всегда буду подсознательно выискивать оправдания этому извергу и палачу моей страны.
Сам Владимир Ульянов почти до конца не считал нужным оправдываться перед кем бы то ни было за то, что он натворил со своей страной. У него всегда была железобетонная отмазка: «Это не я творю. Я всего лишь орудие неодолимых сил истории». Он фанатично верил в то, что является ретранслятором воли «высших сил» как библейский пророк. Почти до самого конца он был человеком, абсолютно уверенным в себе. Который «знает как надо».
Как настоящий библейский пророк, Владимир Ульянов был яростным публицистом. Но в отличие от романтика Троцкого, способного любую марксистскую схоластику излагать поэтично, у него это была сухая, холодная ярость. Эту холодность его интеллекта отмечал в статье на его смерть его вечный соперник по революционному движению, выброшенный его революцией в эмиграцию - признанный теоретик партии эсеров Виктор Чернов. «Он посвятил всю свою жизнь рабочему классу. Любил ли он рабочих?» - задается вопросом Чернов. И отвечает: «Вероятно, любил, хотя его любовь к ним была менее сильная, чем его ненависть к их угнетателям».
В нашем бесконечно конфликтном мире любовь часто неотделима от ненависти. Но если ненависть сильнее, она выедает в человеке все. В том числе и любовь. Всепожирающая ненависть Владимира Ульянова к угнетателям распространилась, кажется, на весь этот поганый мир, погрязший в скверне угнетения, несправедливости, жестокости и лжи. И опять-таки подобно библейскому пророку, он как бы жаждал весь этот порочный мир покарать. Все-таки была какая-то сермяга в старом советском анекдоте про то, что он «просто мстил за брата».
Всегда восхищавшийся революционным террором якобинцев, Владимир Ульянов далеко превзошел Робеспьера, Сен-Жюста и Кутона. Усомнился ли он в своем праве отправлять на смерть тысячи людей в конце жизни? Усомнился ли в своем праве железом и кровью загонять человечество в счастье? Его отдельные устные высказывания в пересказе личной секретарши, которую опять-таки пересказывает перебежчик Бажанов, не могут считаться достоверным источником. Его так называемые «Последние письма и статьи», в которых в Перестройку с последним отчаянием искали сокрытую истину ленинизма, тоже не дают ясного ответа на этот вопрос. Но в них звучат совершенно несвойственные ему нотки. Нотки растерянности, неуверенности в себе.
Возможно, оказавшись фактически не у дел, больной и беспомощный, он впервые смог с некоторого расстояния взглянуть на дело рук своих. До этого было не до того. Был вечный бой. И вот теперь, продолжая свой вечный спор с меньшевиками о перспективах социалистической революции в России, он вдруг, кажется, впервые в жизни начинает оправдываться: «Какой дурак пошел бы на революцию, если бы действительно была реформа?»
Грехопадение, превратившее большевиков в нелюдей, заключалось в том, что они уверовали в благотворность и созидательность насилия. Революционное насилие при разрушении несправедливой системы может быть и оправданным и необходимым. В той мере, в какой вообще может быть оправданным и необходимым разрушение того, что отказывается трансформироваться само. Просто надо помнить, что насилие способно только разрушать.
С помощью насилия можно покарать зло, но нельзя принести добра.
Подлинным божеством верующих в созидательность насилия стал все же не Владимир Ульянов. В мифологии современных поклонников советской империи его совершенно заслонила зловещая фигура Сталина. При всей своей невероятной жестокости, Владимир Ульянов в основном не вышел за рамки задач разрушения. Импровизированная чрезвычайная мобилизационная система, выстроенная им во время Гражданской войны, не может считаться реализацией какого-то продуманного проекта. По-настоящему приступить к строительству нового общества Владимир Ульянов просто не успел. Попытка перейти к строительству и поставила его в тупик. Он, беспощадно выкорчевывавший любую буржуазность, вдруг обнаруживает, что в феодально-крепостнической по сути, хамско-холуйской стране «нам не хватает элементарной буржуазной культуры».
Насильственное уничтожение буржуазной культуры не привело к возникновению культуры «постбуржуазной». Оно лишь обнажило то, что было под ней - культуру добуржуазную.
Большевистский эксперимент лишь еще раз продемонстрировал тупиковость всех «авторитарных модернизаций», всегда приводящих к возрождению архаики.
Владимир Ульянов не нашел выхода из этого тупика. В пресловутых «Последних письмах и статьях» его мысль ходит по кругу. По порочному кругу все той же «авторитарной модернизации». И чтобы вырваться из этого порочного круга бесконечного воспроизводства хамско-холуйской матрицы нашей страны, надо не только «по капле выдавливать из себя раба». Надо выдавливать из себя Владимира Ульянова. Надо убить в себе Дракона.
Александр Скобов, Каспаров.Ру, 22 апреля 2017 г.
Я никогда не смогу быть до конца честным в отношении Владимира Ульянова. Потому что он мой первый учитель в политике. Тот самый первый учитель, которого не выбирают, так же как не выбирают родителей. Другого мне было взять негде. Поэтому я всегда буду подсознательно выискивать оправдания этому извергу и палачу моей страны.
Сам Владимир Ульянов почти до конца не считал нужным оправдываться перед кем бы то ни было за то, что он натворил со своей страной. У него всегда была железобетонная отмазка: «Это не я творю. Я всего лишь орудие неодолимых сил истории». Он фанатично верил в то, что является ретранслятором воли «высших сил» как библейский пророк. Почти до самого конца он был человеком, абсолютно уверенным в себе. Который «знает как надо».
Как настоящий библейский пророк, Владимир Ульянов был яростным публицистом. Но в отличие от романтика Троцкого, способного любую марксистскую схоластику излагать поэтично, у него это была сухая, холодная ярость. Эту холодность его интеллекта отмечал в статье на его смерть его вечный соперник по революционному движению, выброшенный его революцией в эмиграцию - признанный теоретик партии эсеров Виктор Чернов. «Он посвятил всю свою жизнь рабочему классу. Любил ли он рабочих?» - задается вопросом Чернов. И отвечает: «Вероятно, любил, хотя его любовь к ним была менее сильная, чем его ненависть к их угнетателям».
В нашем бесконечно конфликтном мире любовь часто неотделима от ненависти. Но если ненависть сильнее, она выедает в человеке все. В том числе и любовь. Всепожирающая ненависть Владимира Ульянова к угнетателям распространилась, кажется, на весь этот поганый мир, погрязший в скверне угнетения, несправедливости, жестокости и лжи. И опять-таки подобно библейскому пророку, он как бы жаждал весь этот порочный мир покарать. Все-таки была какая-то сермяга в старом советском анекдоте про то, что он «просто мстил за брата».
Всегда восхищавшийся революционным террором якобинцев, Владимир Ульянов далеко превзошел Робеспьера, Сен-Жюста и Кутона. Усомнился ли он в своем праве отправлять на смерть тысячи людей в конце жизни? Усомнился ли в своем праве железом и кровью загонять человечество в счастье? Его отдельные устные высказывания в пересказе личной секретарши, которую опять-таки пересказывает перебежчик Бажанов, не могут считаться достоверным источником. Его так называемые «Последние письма и статьи», в которых в Перестройку с последним отчаянием искали сокрытую истину ленинизма, тоже не дают ясного ответа на этот вопрос. Но в них звучат совершенно несвойственные ему нотки. Нотки растерянности, неуверенности в себе.
Возможно, оказавшись фактически не у дел, больной и беспомощный, он впервые смог с некоторого расстояния взглянуть на дело рук своих. До этого было не до того. Был вечный бой. И вот теперь, продолжая свой вечный спор с меньшевиками о перспективах социалистической революции в России, он вдруг, кажется, впервые в жизни начинает оправдываться: «Какой дурак пошел бы на революцию, если бы действительно была реформа?»
Грехопадение, превратившее большевиков в нелюдей, заключалось в том, что они уверовали в благотворность и созидательность насилия. Революционное насилие при разрушении несправедливой системы может быть и оправданным и необходимым. В той мере, в какой вообще может быть оправданным и необходимым разрушение того, что отказывается трансформироваться само. Просто надо помнить, что насилие способно только разрушать.
С помощью насилия можно покарать зло, но нельзя принести добра.
Подлинным божеством верующих в созидательность насилия стал все же не Владимир Ульянов. В мифологии современных поклонников советской империи его совершенно заслонила зловещая фигура Сталина. При всей своей невероятной жестокости, Владимир Ульянов в основном не вышел за рамки задач разрушения. Импровизированная чрезвычайная мобилизационная система, выстроенная им во время Гражданской войны, не может считаться реализацией какого-то продуманного проекта. По-настоящему приступить к строительству нового общества Владимир Ульянов просто не успел. Попытка перейти к строительству и поставила его в тупик. Он, беспощадно выкорчевывавший любую буржуазность, вдруг обнаруживает, что в феодально-крепостнической по сути, хамско-холуйской стране «нам не хватает элементарной буржуазной культуры».
Насильственное уничтожение буржуазной культуры не привело к возникновению культуры «постбуржуазной». Оно лишь обнажило то, что было под ней - культуру добуржуазную.
Большевистский эксперимент лишь еще раз продемонстрировал тупиковость всех «авторитарных модернизаций», всегда приводящих к возрождению архаики.
Владимир Ульянов не нашел выхода из этого тупика. В пресловутых «Последних письмах и статьях» его мысль ходит по кругу. По порочному кругу все той же «авторитарной модернизации». И чтобы вырваться из этого порочного круга бесконечного воспроизводства хамско-холуйской матрицы нашей страны, надо не только «по капле выдавливать из себя раба». Надо выдавливать из себя Владимира Ульянова. Надо убить в себе Дракона.