Харви Кокс, библейское мышление и прагматизм «технополиса»
В своей работе «Мирской град» Харви Кокс приводит немало весомых аргументов относительно того, что революционные изменения, происходящие в современном обществе, не враждебны христианской вере вообще и всегда. То, что для веры необходима ушедшая в прошлое культура - это неверно. Многое из того, на что он указывает, было сказано и другими авторами, писавшими о смене культурных моделей (например, Лонерганом). Однако есть пункты, где Кокс, как говорится, pushes too far, и делает свои позиции по крайней мере проблематичными. Он делит историю на три периода: «мифологический», «онтологический» и «функциональный», или «прагматический». Далее приводится большая цитата из книги Кокса:
В «мифологический» период … мир - это царство «очарования», «социально-мифологическое пространство». Это соответствует тому, что мы назвали «заколдованным лесом». В мифологическую эпоху субъект и объект сливаются в магическом по своей сути мире. В «онтологический» период человек освобождается от страха перед магическим. Боги удаляются в какое-нибудь внеземное обиталище и оставляют мир человеку. Сакральное отделяется от профанного. Возникает интерес к «природе вещей», и постепенно выстраивается иерархия предметов, «великая цепь бытия». Все вещи рассматриваются как сущности, обладающие субстанциальным бытием. Это время полиса, городской общины. Именно тогда возникает то, что ван Пёрсен называет «онтологическим мышлением». Опасность этого мышления, - по мнению ван Пёрсена, заключается в том, что оно становится «субстанциальным», т.е. выделяет сущности (субстанции) и имеет дело с «вещами в себе».
В формирующуюся сейчас функциональную эпоху мышление - уже не осмысление отдельных сущностей, а «инструмент конкретных человеческих действий, необходимый для функционирования человеческого общества». По существу самое секуляризацию, как считает ван Пёрсен, можно описать в этих терминах: «В секуляризованном мире нет больше онтологического способа мышления, мышления о высших... метафизических сущностях... Теперь мы свободны от всех этих нереальных, сверхъестественных сущностей... Реально только то, что имеет к нам непосредственное отношение. Вещи не существуют сами по себе, они больше не субстанция, они существуют в том и ради того, что они делают с нами и что мы делаем с ними».
В функциональную эру, которая соответствует технополису, вещи превращаются в действия. «Существительные онтологической эпохи, - говорит ван Пёрсен, - становятся глаголами функциональной эпохи». Мы имеем дело с осмыслением, а не с мыслью, со справедливым действием, а не со справедливостью, с «искусством любить», а не с любовью. Суммируя сказанное, ван Пёрсен утверждает: «В эпоху мифа главным был сам факт того, что нечто существует; в эпоху онтологического мышления - вопрос о том, что это такое; в эпоху функционального мышления главным становится вопрос о том, как оно существует, как функционирует».
… понимание истины, возникающее в функциональную эру, не только не расходится с библейским, но в действительности гораздо ближе к Библии, чем вытесняемые им мифологическое или онтологическое понимание.
Вывод ван Пёрсена не должен нас удивлять. Евреи вообще не склонны были мыслить онтологически. Если бы обычного израильтянина ветхозаветного периода спросили о Ягве, он никогда не стал бы описывать Его в категориях метафизики - говорить, что Бог всезнающий, вездесущий и т.п. Он бы рассказал о том, что Ягве сделал: вывел народ из Египетской земли, из рабства. Это функциональный, а не онтологический способ мышления. Существует, однако, еще один аспект, где прагматический стиль гражданина технополиса приближается к библейским образам истины. То, что прагматик решает задачи по очереди, свидетельствует о его вере в существование определенного порядка вещей. И наоборот, постоянное беспокойство приверженца онтологического мышления о том, чтобы каждый фрагмент был соотнесен с единым целым, говорит о неверии. Он словно боится, что мироздание распадется, если он перестанет с помощью своей системы постоянно расставлять все по местам. В упоминавшейся статье Гарри Мортон убедительно говорит об уверенности, присущей прагматическому подходу: «Тот факт, что сегодня, стремясь понять жизнь, мы больше не нуждаемся в универсальной отмычке, подходящей ко всем частям великого здания, а умеем сосредоточиваться на отдельных конкретных вопросах и рассматривать их по очереди, - этот факт свидетельствует о нашей глубокой уверенности в единстве, рациональности и прочности мира, который живет по своим законам и с которым можно экспериментировать, не опасаясь, что он развалится на куски».
Та критика «онтологизации», которую даёт Кокс, неудачна именно потому, что слишком далеко идёт. Поправлять ошибки можно и нужно, и для этого надо разработать метод. Но утверждение что объективной истины разума нет, не помогает ничего поправить. Язык, состоящий из одних глаголов, невозможен. Всегда должны быть существительные, отвечающие на вопрос «что», и потому уход от онтологизации возможен только через скрытую онтологизацию, где сделанное Лиотаром заявление о крахе метанарративов само начинает играть роль метанарратива. Если не интересно, «что существует», а интересно только «как существует», то о чём мы спрашиваем это «как»? Либо мы тогда вообще ничего не спрашиваем, либо всё-таки спрашиваем что-то определённое именно о «чём-то», а не просто «как», но не хотим этого признать, скрывая за ширмой прагматизма наши предпосылки и выводя их из критики.
Вещи не существуют сами по себе, а только в связи с тем, что мы делаем с ними? Но ведь мы делаем что-то именно с ними, исходя из того, что есть, и желая чего-то иного. Мир, в котором мы живём, это вполне определённый мир со своими данностями, и способы его изменения не бесконечны. Сказать, что вещь превратилась в действие - значит пятиться от Платона к Гераклиту и утверждать, что реально только становление. Вряд ли это большое философское достижение - так решить вопрос о диалектике постоянства и изменчивости.
Нет больше в мире онтологического способа мышления, нет метафизики? Как же нет, если сам утверждающий это автор тут же задействует несколько метафизических понятий? «Мир», «вещь», «отношение» - это же всё метафизика. «Предел», «изменение», «главное» … зачем говорить о метафизике как о сверхъестественном и ненужном, если она в самой структуре языка, пусть даже и неопознанная, как «проза» одного мольеровского персонажа?
Харви Кокс говорит далее о разнице между ментальностью израильтянина ветхозаветного периода и онтологической ментальностью. Да, культура и модели мышления различаются, это факт. Так же факт, что наличие в истории Израиля другого типа культуры не значит, что этот тип может или должен быть реставрирован каким-то образом в наше время. Почему тип мышления израильтянина ветхозаветного периода начинает рассматриваться как нормативный? Ведь если мы обратим внимание на Новый завет, то уже там обнаружим немало «онтологизации». Скажем, Ратцингер в своём «Введении в христианство» отмечал, что в Евангелии Иоанна происходит «онтологизация», то есть «восхождение к бытию от простой событийной феноменальности». Определённые знаки перемен ментальности мы находим уже в поздних текстах Ветхого Завета, поэтому ссылка на культуру древнего Израиля вообще не может быть аргументом.
Отдельно стоит обратить внимание на обвинение «приверженца онтологического мышления» в постоянном беспокойстве о том, чтобы каждый фрагмент был соотнесен с единым целым: «Он словно боится, что мироздание распадется, если он перестанет с помощью своей системы постоянно расставлять все по местам». Почему если собирает, то сразу и «боится»? Если человек обладает единством личности, а не просто является набором ощущений, желаний и мыслей, то для него вполне нормально собирать понимание в единую картину. Он хочет понять общую картину, чтобы поставить правильную цель. Ведь если мы так сосредоточились на конкретных вопросах, что игнорируем общий смысл, то как мы сможем рассматривать это вопросы «по очереди»? Если есть очередь, то значит, есть общий связующий порядок, а это и есть соотнесение фрагмента с целым. Если сам автор говорит, что отдельные фрагменты представляют собой «части великого здания», то значит, у него уже есть то, что он пренебрежительно назвал «универсальной отмычкой», хотя он и отрицает её наличие. «Вера в наличие определённого порядка вещей» не может быть оторвана от желания понять эту связь. Конечно, нельзя претендовать на то, что мы в нашем понимании можем достичь совершенного результата, но то, что нас интересует (а то, что не интересует, не может быть предметом веры), побуждает выдвигать гипотезы, проверять их, обдумывать и корректировать. Это нормально для сознания, и ни к чему ставить ярлык «онтологического типа мышления», которым будто бы никто в технополисе уже не обладает, и только старые динозавры-экзистенциалисты вроде Тиллиха ещё носятся со своими предельными вопросами, когда все люди думают только о прагматических задачах. Пока люди умирают, предельные вопросы никогда не перестанут их интересовать.
В «мифологический» период … мир - это царство «очарования», «социально-мифологическое пространство». Это соответствует тому, что мы назвали «заколдованным лесом». В мифологическую эпоху субъект и объект сливаются в магическом по своей сути мире. В «онтологический» период человек освобождается от страха перед магическим. Боги удаляются в какое-нибудь внеземное обиталище и оставляют мир человеку. Сакральное отделяется от профанного. Возникает интерес к «природе вещей», и постепенно выстраивается иерархия предметов, «великая цепь бытия». Все вещи рассматриваются как сущности, обладающие субстанциальным бытием. Это время полиса, городской общины. Именно тогда возникает то, что ван Пёрсен называет «онтологическим мышлением». Опасность этого мышления, - по мнению ван Пёрсена, заключается в том, что оно становится «субстанциальным», т.е. выделяет сущности (субстанции) и имеет дело с «вещами в себе».
В формирующуюся сейчас функциональную эпоху мышление - уже не осмысление отдельных сущностей, а «инструмент конкретных человеческих действий, необходимый для функционирования человеческого общества». По существу самое секуляризацию, как считает ван Пёрсен, можно описать в этих терминах: «В секуляризованном мире нет больше онтологического способа мышления, мышления о высших... метафизических сущностях... Теперь мы свободны от всех этих нереальных, сверхъестественных сущностей... Реально только то, что имеет к нам непосредственное отношение. Вещи не существуют сами по себе, они больше не субстанция, они существуют в том и ради того, что они делают с нами и что мы делаем с ними».
В функциональную эру, которая соответствует технополису, вещи превращаются в действия. «Существительные онтологической эпохи, - говорит ван Пёрсен, - становятся глаголами функциональной эпохи». Мы имеем дело с осмыслением, а не с мыслью, со справедливым действием, а не со справедливостью, с «искусством любить», а не с любовью. Суммируя сказанное, ван Пёрсен утверждает: «В эпоху мифа главным был сам факт того, что нечто существует; в эпоху онтологического мышления - вопрос о том, что это такое; в эпоху функционального мышления главным становится вопрос о том, как оно существует, как функционирует».
… понимание истины, возникающее в функциональную эру, не только не расходится с библейским, но в действительности гораздо ближе к Библии, чем вытесняемые им мифологическое или онтологическое понимание.
Вывод ван Пёрсена не должен нас удивлять. Евреи вообще не склонны были мыслить онтологически. Если бы обычного израильтянина ветхозаветного периода спросили о Ягве, он никогда не стал бы описывать Его в категориях метафизики - говорить, что Бог всезнающий, вездесущий и т.п. Он бы рассказал о том, что Ягве сделал: вывел народ из Египетской земли, из рабства. Это функциональный, а не онтологический способ мышления. Существует, однако, еще один аспект, где прагматический стиль гражданина технополиса приближается к библейским образам истины. То, что прагматик решает задачи по очереди, свидетельствует о его вере в существование определенного порядка вещей. И наоборот, постоянное беспокойство приверженца онтологического мышления о том, чтобы каждый фрагмент был соотнесен с единым целым, говорит о неверии. Он словно боится, что мироздание распадется, если он перестанет с помощью своей системы постоянно расставлять все по местам. В упоминавшейся статье Гарри Мортон убедительно говорит об уверенности, присущей прагматическому подходу: «Тот факт, что сегодня, стремясь понять жизнь, мы больше не нуждаемся в универсальной отмычке, подходящей ко всем частям великого здания, а умеем сосредоточиваться на отдельных конкретных вопросах и рассматривать их по очереди, - этот факт свидетельствует о нашей глубокой уверенности в единстве, рациональности и прочности мира, который живет по своим законам и с которым можно экспериментировать, не опасаясь, что он развалится на куски».
Та критика «онтологизации», которую даёт Кокс, неудачна именно потому, что слишком далеко идёт. Поправлять ошибки можно и нужно, и для этого надо разработать метод. Но утверждение что объективной истины разума нет, не помогает ничего поправить. Язык, состоящий из одних глаголов, невозможен. Всегда должны быть существительные, отвечающие на вопрос «что», и потому уход от онтологизации возможен только через скрытую онтологизацию, где сделанное Лиотаром заявление о крахе метанарративов само начинает играть роль метанарратива. Если не интересно, «что существует», а интересно только «как существует», то о чём мы спрашиваем это «как»? Либо мы тогда вообще ничего не спрашиваем, либо всё-таки спрашиваем что-то определённое именно о «чём-то», а не просто «как», но не хотим этого признать, скрывая за ширмой прагматизма наши предпосылки и выводя их из критики.
Вещи не существуют сами по себе, а только в связи с тем, что мы делаем с ними? Но ведь мы делаем что-то именно с ними, исходя из того, что есть, и желая чего-то иного. Мир, в котором мы живём, это вполне определённый мир со своими данностями, и способы его изменения не бесконечны. Сказать, что вещь превратилась в действие - значит пятиться от Платона к Гераклиту и утверждать, что реально только становление. Вряд ли это большое философское достижение - так решить вопрос о диалектике постоянства и изменчивости.
Нет больше в мире онтологического способа мышления, нет метафизики? Как же нет, если сам утверждающий это автор тут же задействует несколько метафизических понятий? «Мир», «вещь», «отношение» - это же всё метафизика. «Предел», «изменение», «главное» … зачем говорить о метафизике как о сверхъестественном и ненужном, если она в самой структуре языка, пусть даже и неопознанная, как «проза» одного мольеровского персонажа?
Харви Кокс говорит далее о разнице между ментальностью израильтянина ветхозаветного периода и онтологической ментальностью. Да, культура и модели мышления различаются, это факт. Так же факт, что наличие в истории Израиля другого типа культуры не значит, что этот тип может или должен быть реставрирован каким-то образом в наше время. Почему тип мышления израильтянина ветхозаветного периода начинает рассматриваться как нормативный? Ведь если мы обратим внимание на Новый завет, то уже там обнаружим немало «онтологизации». Скажем, Ратцингер в своём «Введении в христианство» отмечал, что в Евангелии Иоанна происходит «онтологизация», то есть «восхождение к бытию от простой событийной феноменальности». Определённые знаки перемен ментальности мы находим уже в поздних текстах Ветхого Завета, поэтому ссылка на культуру древнего Израиля вообще не может быть аргументом.
Отдельно стоит обратить внимание на обвинение «приверженца онтологического мышления» в постоянном беспокойстве о том, чтобы каждый фрагмент был соотнесен с единым целым: «Он словно боится, что мироздание распадется, если он перестанет с помощью своей системы постоянно расставлять все по местам». Почему если собирает, то сразу и «боится»? Если человек обладает единством личности, а не просто является набором ощущений, желаний и мыслей, то для него вполне нормально собирать понимание в единую картину. Он хочет понять общую картину, чтобы поставить правильную цель. Ведь если мы так сосредоточились на конкретных вопросах, что игнорируем общий смысл, то как мы сможем рассматривать это вопросы «по очереди»? Если есть очередь, то значит, есть общий связующий порядок, а это и есть соотнесение фрагмента с целым. Если сам автор говорит, что отдельные фрагменты представляют собой «части великого здания», то значит, у него уже есть то, что он пренебрежительно назвал «универсальной отмычкой», хотя он и отрицает её наличие. «Вера в наличие определённого порядка вещей» не может быть оторвана от желания понять эту связь. Конечно, нельзя претендовать на то, что мы в нашем понимании можем достичь совершенного результата, но то, что нас интересует (а то, что не интересует, не может быть предметом веры), побуждает выдвигать гипотезы, проверять их, обдумывать и корректировать. Это нормально для сознания, и ни к чему ставить ярлык «онтологического типа мышления», которым будто бы никто в технополисе уже не обладает, и только старые динозавры-экзистенциалисты вроде Тиллиха ещё носятся со своими предельными вопросами, когда все люди думают только о прагматических задачах. Пока люди умирают, предельные вопросы никогда не перестанут их интересовать.