РОДСТВО И ОДИНОЧЕСТВО (Памяти В.П. Смирнова)
В начале февраля 2024 года умер Владимир Павлович Смирнов - знаменитый профессор литинститута, учитель и кумир для многих поколений выпускников нашего заведения. Для меня он был одним из двух-трёх людей, оказавших наиболее сильное влияние… Предполагаю, что такое про себя могут сказать многие бывшие студенты института, не только я. Был период, по большей части связанный с учебой в институте, но и не только - и позже тоже, когда мы общались с ним довольно тесно, буквально целыми днями, то есть это было уже личное общение за пределами учёбы. Хотя в каком-то смысле в отношениях с ним учёба или, точнее, ненавязчивое наставничество никогда не прерывалась, даже во время застолий и прогулок. Понятно, что я, как и многие, всегда выступал внемлющей стороной, реципиентом его размышлений и литературных оценок, поскольку говорили мы с ним, в основном, о литературе…
Поэтому не могу не сказать несколько слов в качестве эпитафии…
Познакомился я с ним заочно за несколько лет до поступления в литинститут, история довольно забавная… Осенью 1983-го года я, молодой офицер, вернулся из Афгана, подхватив на прощанье там тиф. Поэтому вскоре по приезду меня изолировали в инфекционном отделении Красногорского госпиталя; общение с внешним миром было затруднено, лежал в боксе еще с одним капитаном тоже из Афгана, даже в коридор выходить запрещалось… Кто-то из близких передал мне вместе с туалетными принадлежностями почти случайную книгу, купленную, видимо, на ходу, откликаясь на мою просьбу - принести мне хоть каких-то книг, меня эвакуировали прямо из гостей… Это была тоненькая книжечка ранних стихов Маяковского (брошюра), изданная в издательстве “Детская литература” для старших школьников, снабженная вступительной статьей, на какое-то время она стала моим единственным чтением. Я был слаб, лежал почти постоянно под капельницей, иногда только, когда чувствовал себя чуть лучше, брался за эту книжку, ее было удобно держать и перелистывать одной рукой, большим пальцем. Стихи постепенно выучились наизусть, но поразила и покорила статья-предисловие, я ее тоже многократно перечитывал, исчеркивая карандашом. Она-то и была подписана В.П. Смирнов, фамилия мне, конечно, ничего тогда не говорила…
О поэзии часто пишут двумя способами: либо с филологическим кокетством и сопутствующей терминологической непролазностью - для филологов же, простой читатель, даже интересующийся стихами, и не должен понимать; либо с пафосным парфюмерным пустословием, красивостями и слащавой риторикой, декорирующими полное отстутсвие содержания и смысла… Смирнов же всегда писал и говорил о поэзии, да и вообще о литературе, как о насущном, как о модусе человеческого существования, без которого он как бы и не вполне человек. Литература и поэзия это не украшения и развлечения - это хлеб и воздух, без них невозможно дышать, нельзя жить… Вот все это и было в той памятной статье, и мне уже тогда хватило не слишком отесанного офицерского ума и некоторой литературной начитанности это понять, хотя, кажется, я тогда и в литинститут еще не собирался. Причем я даже и фамилию автора тогда хорошо и не запомнил, ну, как можно запомнить такую фамилию - Смирнов? Но книга эта довольно долго хранилась в моей походной библиотечке, я к ней время от времени возвращался…
Прошло несколько лет, я поступил в Литинститут и, как все первокурсники, сразу же влюбился в преподавательскую манеру Смирнова, манеру неторопливого разговора со студентами о самом важном, то есть о литературе, конечно. Причем у него эта преподавательская манера ничем не отличалась и от частных разговоров, которые были такими же спокойно-убедительными и неизменно яркими в образах и формулировках…
На первом курсе он не читал лекций, а только вел семинары (его лекции по “серебряному веку” начинались лишь на 3-м курсе), где обсуждалась текущая литература, это была особенность Литинститута; он учил нас понимать и оценивать современную литературу, мягко направляя наше внимание на важное и профессионализируя наше восприятие литературы, делая его все более квалифицированно осмысленным. Но главное, в чем состояла, условно говоря, ”наука Смирнова” - было, пожалуй, сообщаемое нам исподволь, на каком-то интуитивно-магическом уровне - трудно определимое чувство скользящей меры, которое является важнейшим навыком для так называемых “суждений вкуса”, каковые в силу этого всегда неоднозначны, всегда колеблются, сдвигаются (что хорошо в одном контексте, провально в другом) и никогда не являются приговором. А это ведь очень важно для начинающего литератора - чтоб не сбиться с пути…
Это, несомненно, мое личное восприятие исходящих от него литературно-эстетических премудростей, основанное, в том числе, и на личном общении, а кто-то брал у него что-то другое, всем хватало. Мой тогдашний пытливо-пионерский энтузиазм хочувсезнайки жаждал большей определенности в определениях, бесповоротности и как раз того самого окончательного приговора, который обжалованию не подлежит, что отчасти было обусловлено моим недавним военным прошлым. Но Смирнов лишь посмеивался над этими моими попытками “преодоления литературы” как полосы препятствий…
И вот это его могучее чувство стиля и контекста позволяло ему оценивать по достоинству произведения, казалось бы, от него стилистически и даже идеологические далекие, разноплановые и зачастую контрастные, что многих удивляло. То есть у него не было какой-то эстетической зацикленности и ограниченности восприятия, свойственных людям, склонным к декларациям и навязыванию своих эстетических программ, за пределами которых они не воспринимают искусства - довольно частое явление, а была широта и искренний интерес ко всему… Например, он в любом поэте, даже не слишком известном, второстепенном, мог найти, выцедить самое главное, незабываемое… Поэтому я всегда считал (как и многие), что у Смирнова абсолютный вкус или близкий к тому (поскольку абсолют - это не его слово, кмк), предполагаю, что на него ориентировались многие. И это касалось не только оценки, например, одного какого-то произведения, но часто и значения писателя, поэта в целом, значения и влияния его творчества, иногда недооцененного другими литераторами. Так было, например, с Георгием Ивановым, которым он был тогда сильно воодушевлен и много внимания и сил посвятил интерпретации и популяризации его творчества, что иногда вызывало и удивление, и непонимание, но сейчас все стало более очевидным, как мне кажется…
На первом курсе, когда едва поступивший еще не огляделся и всего дичится, пожалуй, только слушая Смирнова, тебе иногда вдруг становилось ясно - вот это то самое, зачем ты и пришел в Литинститут… Писать тебя здесь, пожалуй, не научат, про Блока/Есенина/Шекспира ты можешь все и сам прочитать, но вот этого одухотворяющего отношения к творчеству и преклонения перед литературой ты больше нигде не найдешь… Она - главное и, в сущности, ничем больше в жизни ни заниматься, ни тем более говорить о чем-то кроме нее не интересно и даже как-то унизительно что ли. Эпоха литинститута - это как раз время круглосуточных разговоров и мыслей - только о литературе…
Его посланием было то, что литература, особенно поэзия - это не просто предметы для изучения в филологическом вузе, это важная составляющая самой жизни или даже больше, чем сама жизнь в каком-то смысле…
На фоне многочисленных академических дисциплин первого курса по изучению древних литератур и основ лингвистики семинары по современной литературе Смирнова имели, пожалуй, наибольшее формирующие влияние на молодых литераторов, вместе с традиционными “творческими” семинарами по вторникам. Именно эти его семинары и обсуждения “текущей литературы” вызывали больше всего эмоциональных и интеллектуальных откликов и горячо перетолковывались студентами уже за пределами аудиторий - в курилках и общаге, в непременных дружеских попойках…
Но даже проучившись год или полтора, я еще не объединил его с автором того самого предисловия к стихам Маяковского, некогда водушевившем меня в “тифозном бараке” военного госпиталя… И только, кажется, когда я уже перешел на третий курс, и Смирнов предложил мне вдруг написать кое-что для этого же издательства, что было для меня огромной честью, и “для примера” вдруг протянул мне ту самую брошюру о Маяковском… мир за окошком тихонько скрипнул и какая-то маленькая его шестеренка встала на свое место - “вошла в зацепление”, завершила случайную последовательность событий, а книжка едва не выпала у меня из рук от удивления… Оправившись от невероятного совпадения, я рассказал об этом Смирнову, но, видимо, был взволнован и сбивчив, - а он, казалось, не очень даже и удивился, я же, конечно, увидел в этом несомненную “руку Судьбы”, приведшую меня в литинститут…
Я и по сию пору не помню, чтоб какая-нибудь статья о литературе произвела на меня столь сильное впечатление, чем та самая - к маленькой книжечке Маяковского, изданной для старших школьников. Вполне возможно, это было обусловлено специфическими обстоятельствами восприятия, но все же…
Это совпадение тем более удивительно, что писал Смирнов довольно мало… Иные говорили, что по лености, но я всегда считал, что это из-за особого отношения и к тексту, и к объекту описания, где нельзя себе позволить случайного и необязательного, нагромождения “всего что знаешь”, досужего, зачастую пустопорожнего умствования, чем грешат многие литературоведческие и критические тексты или необъятные лекционные курсы “про все на свете”. В немногочисленных статьях Смирнова каждое слово как будто обладает земным притяжением, ощутимо на вес. Поэтому в его текстах нет лишнего, а только насущное - многократно продуманное и прочувствованное, и поэтому же ему особенно удавался жанр предисловия или энциклопедической статьи - где слова дороже стоят, и формат не допускает многословия…
Но его настоящим призванием и сферой, где по-настоящему раскрылся его талант - было чтение лекций и, наверное, педагогическая работа в более широком смысле, что было очевидно всем - нескольким поколениям студентов литинститута. Вот он был именно выдающимся лектором, интерпретатором и исследователем литературы, что тоже, конечно, творчество в не меньшей степени, чем сочинение стихов и прозы, по крайне мере, в его случае это было именно так. Надо сказать, что эта мысль пришла мне в голову вовсе не сейчас, а довольно часто приходила уже тогда, во времена ученичества, когда я, как и многие, с восхищением, буквально раскрывши рот, слушал лекции ВП (так звали его между собой студенты) о “серебряном веке” и по отдельным поэтам...
Что же касается меня, то я уже с первого курса сбегал со скучнейших лекций идеологического цикла к нему на спецкурсы по Блоку и Бунину, которые он читал для третьекурсников. Зная это, он хоть и укорял меня за академическое партизанство, слегка морщился, но всегда пускал. В конце концов, говорил он, это ваше решение, вам и отвечать перед учебной частью… На третьем курсе я прослушал их по второму разу, а некоторые лекции слушал даже по несколько раз, приглашая, с его позволения, еще каких-то совершенно посторонних людей из других вузов (эх, в былые времена в Литинституте это было еще возможно, был свободный вход, сейчас же туда свободно не пройти, как в тюрьму или ВЧК), так приходил на лекции Смирнова мой брат с однокашниками с юрфака МГУ, тоже прогуливая там свои юридические лекции, захаживали мои друзья музыканты - студенты консерватории, мой приятель ученый-американист, сотрудник института США и Канады, который потом сдружился со Смирновым и встречался с ним даже отдельно от меня, вызывая отчасти мою ревность…
Прослушивая его лекции по второму и даже третьему кругу за компанию с приводимыми товарищами, всегда удивлялся тому, что они никогда не повторялись полностью, а за исключением базовой информации (это все же учебное заведение), всегда были каким-то новым качеством осмысления творчества писателя, даже формулировки неизменно удивляли новизной и свежестью. Чувствовалось, что этому предшествовала не какая-то банальная “подготовка к лекциям”, а постоянно продолжающиеся раздумья и сомнения, и какая-то, возможно, личная переоценка художественных явлений, которой он делился со студентами в момент зарождения, как бы делая их соучастниками этого процесса, размышляя вместе…
И это никогда не надоедало, поскольку, как в изморози на окнах - здесь не было двух похожих узоров…
А что же еще творчество, как не постоянная новизна?
В литинституте было много хороших преподавателей, любимых и уважаемых студентами, вообще все практически преподаватели, за исключением долдонов с идеологической кафедры, старались как раз заслужить внимание и расположение студентов, были, скорей, добрыми терпеливыми наставниками; тип институтского препода-держиморды, делающего из обучения пытку с постоянными угрозами и шантажом применения санкций, распространенный в других вузах, в нашем практически не встречался… За исключением упомянутых преподавателей идеологических дисциплин…
То есть хороших было много (много званых), но только на лекциях Смирнова можно было иногда испытать эффект своего рода “культурного оргазма”, а по Аристотелю выражаясь - катарсиса (он же, пожалуй, и “синдром Стендаля”), который происходит от чтения талантливого художественного произведения или от прослушивания хорошей музыки, просмотра фильма и т. д., то есть того самого “очищения от сопереживания”, эмоционального потрясения и возвышения духа, которое, видимо, и являются целью творческого художественного акта (или еще возможно “просветления” в дзенской практике, “как будто у ведра оторвали дно”, как писал Сэлинджер в одном из рассказов, когда на тебя хлынул поток преображающего откровения)… Что, по моему разумению, и ставило лекционную преподавательскую практику Смирнова в один ряд с художественным творчеством, это был своего рода драма, спектакль, посвященный литературе на примере того или иного писателя, который пробуждал ум, чувства и эмоции, и который, в конце концов, возвышал (преображал) слушателя. Это никогда не было простым перегрузом информации из своей головы в студенческую, этого, кажется, Смирнов не воспринимал в принципе, не умел, у него не было такой задачи…
Я не раз видел выходящих с лекций Смирнова людей, находящихся как бы в каком-то задумчивом забытьи, очаровании и оцепенении, когда некоторое время ни о чем даже говорить не хочется, только восстанавливать дыхание, а потом хочется сесть за стаканом с друзьями и долго-долго обсуждать и перетолковать услышанное, пытаясь что-то допонять, додумать самостоятельно и удивляясь открывшейся высоте… Собственно, так довольно часто и бывало, магическое действие лекций Смирнова продолжалось и за пределами институтских аудиторий…
Но вот еще удивительно - в том, что говорил Смирнов, не было, в сущности, ничего неизвестного с фактической стороны…
Вот эта “смирновская новизна” не была новизной информации, суммой новых знаний, которые явились бы результатом каких-нибудь архивных разысканий, археологических раскопок, массы прочитанных книг - а всего лишь новый взгляд, ключ к пониманию мира через творчество определенного поэта, писателя. Экзамен можно было сдать и, не слушая лекций Смирнова, а просто прочитав учебник или какую-то рекомендованную литературу, он не делал вид, как это сплошь и рядом делают посредственные преподаватели для повышения посещаемости своих лекций, что они пульверизируют в массы некий “эксклюзив”, пропустишь - ничего не поймешь и заблудишься… В каком-то смысле его лекции стояли даже как бы в стороне от программы, как своего рода награда за обучение, “заметки на полях” академического курса… И, конечно, от недостатка посещаемости они не страдали, наоборот - зачастую некуда было усаживать желающих, сидели, теснясь, студенты из разных вузов. Смирнов всегда относился к этому благосклонно, просил лишь, чтоб представлялись перед приходом…
Жаль, что не осталось записей этих лекций и удивляет, как это никто не додумался, в то числе и я… В ютьюбе выложен обширный цикл передач о русских поэтах, которые Владимир Павлович записывал для канала “Культура”, они замечательные, я их всячески рекомендую любителям русской поэзии, однако это уже продукт совместной деятельности съемочной группы, режиссера, сценариста и проч, что передачу, как продукт, несомненно, улучшает - там и кинохроника, и фотографии, но не может передать впечатления от его лекций, того стихийного воодушевления, которое на них часто возникало у слушателей, чувства причастности к чему-то сокровенному, к тайне, которая открывается вот только сейчас и только тебе и делает тебя выше других смертных, не слышавших это. Также ничто не может передать, кроме живого контакта - еще и некую эсхатологическую весомость его риторических пауз (т. н. “мертвую тишину”), и слово это (указание на эсхатологичность) не праздное, поскольку речь часто и шла именно об этом потустороннем “гуле небытия”, который всегда чувствуется за строками настоящей поэзии, а паузы были не просто риторическими, а, казалось, он как раз давал нам возможность услышать этот гул, возникающий, например, при чтении великого стихотворения…
Он начинал лекции обычно с изящной иронией - шутил со студентами, подшучивал над собой, но по мере продолжения становился всё более серьезен и уже больше не улыбался, ведь о самом серьезном и насущном говорят без улыбки, здесь уже не место иронии. Потому что разговор идет о жизни и смерти, и вот эту связанность лирического переживания со смертью он остро чувствовал и транслировал слушателям… И действительно, ведь само лирическое чувство содержит в себе переживание “скоромимоходящей” жизни и красоты мира, то есть без подспудного ощущения смерти невозможно и лирическое переживание, ведь это переживание того, что вот сейчас есть и больше не будет (есть похожие рассуждения у его любимого Г. Адамовича в “Комментариях”)… Поэтому его разговор о литературе и даже о поэзии, как наиболее “технологичном” роде литературы, тем не менее, никогда не шел только о формальной стороне (ритмика-рифма-композиция-жанры), он всегда поднимался на иной экзистенциальный регистр, речь шла о человеческом существовании, о главном…
Большинство русских литераторов, писателей понимают литературу как средство спасения, и личного - в религиозном смысле, как спасение души, и в каком-то еще общегуманистическом и политическом тоже - спасения отечества, человечества, возможно даже Вселенной… То есть не исключительно эстетически и уж тем более не как развлекуху. Литинститут был наглядным воплощением такого подхода, то есть понимания литературы как служения чему-то высшему, далекому от сует и всяких там “технологических” глупостей… (Наверное, именно поэтому в Литинституте и правда нельзя было “научиться писать”, и сразу после окончания можно было смело записываться на платные “курсы писательского мастерства” и, окончив их, почерпнуть для себя много нового и полезного). Именно так понимал литературу и Смирнов и любое другое понимание литературы для него, как мне кажется, не стоило бы и разговора…
В одном из сравнительно недавних его интервью, которые мне удалось прочитать, работая над этим очерком, Смирнов говорит о том, что в России поэзия - это религия. Я думаю, что это высказывание только подтверждает мои рассуждения и о Литинституте, и о профессоре Смирнове, ведь и саму нашу альма матер за последние лет 40 совершенно невозможно представить без В. П. Смирнова, во многом и сам Литинститут сохранял заметный отпечаток личности Владимира Павловича, он не только задавал высокий уровень преподавания, но и этот высокий регистр отношения к литературе…
***
Удивительно, как он иногда мог одним мимолетно брошенным замечанием либо привлечь внимание к какому-нибудь произведению/писателю, либо, наоборот, отвратить навсегда, развеять суетливое очарование… Я помню, как он мне сказал однажды про одного американского писателя, в котором я завяз и пожаловался ему: “А Вы знаете, Леша, там у него такие холодные металлические перила и ветер с Гудзона, что мгновенно чувствуешь это родство чужого и просветляющее одиночество…”
Как-то так он сказал, это, разумеется, реконструкция…
И я потом перелопатил всего этого американского писателя до последней закорючки и никаких перил там не нашёл и ветра с Гудзона тоже, но нашёл все же то самое “родство чужого” и одиночество, и до сих пор его чувствую, и важно именно это…
Я никогда не был в Нью-Йорке, как, кажется, и он, но ежели когда-нибудь попаду туда, то обязательно найду там эти самые перила на Гудзоне, я уверен, они там не могут не быть, и снова переживу это родство и одиночество, как в той фразе, которую походя сказал мне Смирнов в молодости, а я запомнил навсегда…
Эти беглые заметки - это тот минимум, который может сделать ученик в память об учителе: объяснить - в чем была его наука.
Это мой ТГ, там больше всего: https://t.me/myslebambuk
Поэтому не могу не сказать несколько слов в качестве эпитафии…
Познакомился я с ним заочно за несколько лет до поступления в литинститут, история довольно забавная… Осенью 1983-го года я, молодой офицер, вернулся из Афгана, подхватив на прощанье там тиф. Поэтому вскоре по приезду меня изолировали в инфекционном отделении Красногорского госпиталя; общение с внешним миром было затруднено, лежал в боксе еще с одним капитаном тоже из Афгана, даже в коридор выходить запрещалось… Кто-то из близких передал мне вместе с туалетными принадлежностями почти случайную книгу, купленную, видимо, на ходу, откликаясь на мою просьбу - принести мне хоть каких-то книг, меня эвакуировали прямо из гостей… Это была тоненькая книжечка ранних стихов Маяковского (брошюра), изданная в издательстве “Детская литература” для старших школьников, снабженная вступительной статьей, на какое-то время она стала моим единственным чтением. Я был слаб, лежал почти постоянно под капельницей, иногда только, когда чувствовал себя чуть лучше, брался за эту книжку, ее было удобно держать и перелистывать одной рукой, большим пальцем. Стихи постепенно выучились наизусть, но поразила и покорила статья-предисловие, я ее тоже многократно перечитывал, исчеркивая карандашом. Она-то и была подписана В.П. Смирнов, фамилия мне, конечно, ничего тогда не говорила…
О поэзии часто пишут двумя способами: либо с филологическим кокетством и сопутствующей терминологической непролазностью - для филологов же, простой читатель, даже интересующийся стихами, и не должен понимать; либо с пафосным парфюмерным пустословием, красивостями и слащавой риторикой, декорирующими полное отстутсвие содержания и смысла… Смирнов же всегда писал и говорил о поэзии, да и вообще о литературе, как о насущном, как о модусе человеческого существования, без которого он как бы и не вполне человек. Литература и поэзия это не украшения и развлечения - это хлеб и воздух, без них невозможно дышать, нельзя жить… Вот все это и было в той памятной статье, и мне уже тогда хватило не слишком отесанного офицерского ума и некоторой литературной начитанности это понять, хотя, кажется, я тогда и в литинститут еще не собирался. Причем я даже и фамилию автора тогда хорошо и не запомнил, ну, как можно запомнить такую фамилию - Смирнов? Но книга эта довольно долго хранилась в моей походной библиотечке, я к ней время от времени возвращался…
Прошло несколько лет, я поступил в Литинститут и, как все первокурсники, сразу же влюбился в преподавательскую манеру Смирнова, манеру неторопливого разговора со студентами о самом важном, то есть о литературе, конечно. Причем у него эта преподавательская манера ничем не отличалась и от частных разговоров, которые были такими же спокойно-убедительными и неизменно яркими в образах и формулировках…
На первом курсе он не читал лекций, а только вел семинары (его лекции по “серебряному веку” начинались лишь на 3-м курсе), где обсуждалась текущая литература, это была особенность Литинститута; он учил нас понимать и оценивать современную литературу, мягко направляя наше внимание на важное и профессионализируя наше восприятие литературы, делая его все более квалифицированно осмысленным. Но главное, в чем состояла, условно говоря, ”наука Смирнова” - было, пожалуй, сообщаемое нам исподволь, на каком-то интуитивно-магическом уровне - трудно определимое чувство скользящей меры, которое является важнейшим навыком для так называемых “суждений вкуса”, каковые в силу этого всегда неоднозначны, всегда колеблются, сдвигаются (что хорошо в одном контексте, провально в другом) и никогда не являются приговором. А это ведь очень важно для начинающего литератора - чтоб не сбиться с пути…
Это, несомненно, мое личное восприятие исходящих от него литературно-эстетических премудростей, основанное, в том числе, и на личном общении, а кто-то брал у него что-то другое, всем хватало. Мой тогдашний пытливо-пионерский энтузиазм хочувсезнайки жаждал большей определенности в определениях, бесповоротности и как раз того самого окончательного приговора, который обжалованию не подлежит, что отчасти было обусловлено моим недавним военным прошлым. Но Смирнов лишь посмеивался над этими моими попытками “преодоления литературы” как полосы препятствий…
И вот это его могучее чувство стиля и контекста позволяло ему оценивать по достоинству произведения, казалось бы, от него стилистически и даже идеологические далекие, разноплановые и зачастую контрастные, что многих удивляло. То есть у него не было какой-то эстетической зацикленности и ограниченности восприятия, свойственных людям, склонным к декларациям и навязыванию своих эстетических программ, за пределами которых они не воспринимают искусства - довольно частое явление, а была широта и искренний интерес ко всему… Например, он в любом поэте, даже не слишком известном, второстепенном, мог найти, выцедить самое главное, незабываемое… Поэтому я всегда считал (как и многие), что у Смирнова абсолютный вкус или близкий к тому (поскольку абсолют - это не его слово, кмк), предполагаю, что на него ориентировались многие. И это касалось не только оценки, например, одного какого-то произведения, но часто и значения писателя, поэта в целом, значения и влияния его творчества, иногда недооцененного другими литераторами. Так было, например, с Георгием Ивановым, которым он был тогда сильно воодушевлен и много внимания и сил посвятил интерпретации и популяризации его творчества, что иногда вызывало и удивление, и непонимание, но сейчас все стало более очевидным, как мне кажется…
На первом курсе, когда едва поступивший еще не огляделся и всего дичится, пожалуй, только слушая Смирнова, тебе иногда вдруг становилось ясно - вот это то самое, зачем ты и пришел в Литинститут… Писать тебя здесь, пожалуй, не научат, про Блока/Есенина/Шекспира ты можешь все и сам прочитать, но вот этого одухотворяющего отношения к творчеству и преклонения перед литературой ты больше нигде не найдешь… Она - главное и, в сущности, ничем больше в жизни ни заниматься, ни тем более говорить о чем-то кроме нее не интересно и даже как-то унизительно что ли. Эпоха литинститута - это как раз время круглосуточных разговоров и мыслей - только о литературе…
Его посланием было то, что литература, особенно поэзия - это не просто предметы для изучения в филологическом вузе, это важная составляющая самой жизни или даже больше, чем сама жизнь в каком-то смысле…
На фоне многочисленных академических дисциплин первого курса по изучению древних литератур и основ лингвистики семинары по современной литературе Смирнова имели, пожалуй, наибольшее формирующие влияние на молодых литераторов, вместе с традиционными “творческими” семинарами по вторникам. Именно эти его семинары и обсуждения “текущей литературы” вызывали больше всего эмоциональных и интеллектуальных откликов и горячо перетолковывались студентами уже за пределами аудиторий - в курилках и общаге, в непременных дружеских попойках…
Но даже проучившись год или полтора, я еще не объединил его с автором того самого предисловия к стихам Маяковского, некогда водушевившем меня в “тифозном бараке” военного госпиталя… И только, кажется, когда я уже перешел на третий курс, и Смирнов предложил мне вдруг написать кое-что для этого же издательства, что было для меня огромной честью, и “для примера” вдруг протянул мне ту самую брошюру о Маяковском… мир за окошком тихонько скрипнул и какая-то маленькая его шестеренка встала на свое место - “вошла в зацепление”, завершила случайную последовательность событий, а книжка едва не выпала у меня из рук от удивления… Оправившись от невероятного совпадения, я рассказал об этом Смирнову, но, видимо, был взволнован и сбивчив, - а он, казалось, не очень даже и удивился, я же, конечно, увидел в этом несомненную “руку Судьбы”, приведшую меня в литинститут…
Я и по сию пору не помню, чтоб какая-нибудь статья о литературе произвела на меня столь сильное впечатление, чем та самая - к маленькой книжечке Маяковского, изданной для старших школьников. Вполне возможно, это было обусловлено специфическими обстоятельствами восприятия, но все же…
Это совпадение тем более удивительно, что писал Смирнов довольно мало… Иные говорили, что по лености, но я всегда считал, что это из-за особого отношения и к тексту, и к объекту описания, где нельзя себе позволить случайного и необязательного, нагромождения “всего что знаешь”, досужего, зачастую пустопорожнего умствования, чем грешат многие литературоведческие и критические тексты или необъятные лекционные курсы “про все на свете”. В немногочисленных статьях Смирнова каждое слово как будто обладает земным притяжением, ощутимо на вес. Поэтому в его текстах нет лишнего, а только насущное - многократно продуманное и прочувствованное, и поэтому же ему особенно удавался жанр предисловия или энциклопедической статьи - где слова дороже стоят, и формат не допускает многословия…
Но его настоящим призванием и сферой, где по-настоящему раскрылся его талант - было чтение лекций и, наверное, педагогическая работа в более широком смысле, что было очевидно всем - нескольким поколениям студентов литинститута. Вот он был именно выдающимся лектором, интерпретатором и исследователем литературы, что тоже, конечно, творчество в не меньшей степени, чем сочинение стихов и прозы, по крайне мере, в его случае это было именно так. Надо сказать, что эта мысль пришла мне в голову вовсе не сейчас, а довольно часто приходила уже тогда, во времена ученичества, когда я, как и многие, с восхищением, буквально раскрывши рот, слушал лекции ВП (так звали его между собой студенты) о “серебряном веке” и по отдельным поэтам...
Что же касается меня, то я уже с первого курса сбегал со скучнейших лекций идеологического цикла к нему на спецкурсы по Блоку и Бунину, которые он читал для третьекурсников. Зная это, он хоть и укорял меня за академическое партизанство, слегка морщился, но всегда пускал. В конце концов, говорил он, это ваше решение, вам и отвечать перед учебной частью… На третьем курсе я прослушал их по второму разу, а некоторые лекции слушал даже по несколько раз, приглашая, с его позволения, еще каких-то совершенно посторонних людей из других вузов (эх, в былые времена в Литинституте это было еще возможно, был свободный вход, сейчас же туда свободно не пройти, как в тюрьму или ВЧК), так приходил на лекции Смирнова мой брат с однокашниками с юрфака МГУ, тоже прогуливая там свои юридические лекции, захаживали мои друзья музыканты - студенты консерватории, мой приятель ученый-американист, сотрудник института США и Канады, который потом сдружился со Смирновым и встречался с ним даже отдельно от меня, вызывая отчасти мою ревность…
Прослушивая его лекции по второму и даже третьему кругу за компанию с приводимыми товарищами, всегда удивлялся тому, что они никогда не повторялись полностью, а за исключением базовой информации (это все же учебное заведение), всегда были каким-то новым качеством осмысления творчества писателя, даже формулировки неизменно удивляли новизной и свежестью. Чувствовалось, что этому предшествовала не какая-то банальная “подготовка к лекциям”, а постоянно продолжающиеся раздумья и сомнения, и какая-то, возможно, личная переоценка художественных явлений, которой он делился со студентами в момент зарождения, как бы делая их соучастниками этого процесса, размышляя вместе…
И это никогда не надоедало, поскольку, как в изморози на окнах - здесь не было двух похожих узоров…
А что же еще творчество, как не постоянная новизна?
В литинституте было много хороших преподавателей, любимых и уважаемых студентами, вообще все практически преподаватели, за исключением долдонов с идеологической кафедры, старались как раз заслужить внимание и расположение студентов, были, скорей, добрыми терпеливыми наставниками; тип институтского препода-держиморды, делающего из обучения пытку с постоянными угрозами и шантажом применения санкций, распространенный в других вузах, в нашем практически не встречался… За исключением упомянутых преподавателей идеологических дисциплин…
То есть хороших было много (много званых), но только на лекциях Смирнова можно было иногда испытать эффект своего рода “культурного оргазма”, а по Аристотелю выражаясь - катарсиса (он же, пожалуй, и “синдром Стендаля”), который происходит от чтения талантливого художественного произведения или от прослушивания хорошей музыки, просмотра фильма и т. д., то есть того самого “очищения от сопереживания”, эмоционального потрясения и возвышения духа, которое, видимо, и являются целью творческого художественного акта (или еще возможно “просветления” в дзенской практике, “как будто у ведра оторвали дно”, как писал Сэлинджер в одном из рассказов, когда на тебя хлынул поток преображающего откровения)… Что, по моему разумению, и ставило лекционную преподавательскую практику Смирнова в один ряд с художественным творчеством, это был своего рода драма, спектакль, посвященный литературе на примере того или иного писателя, который пробуждал ум, чувства и эмоции, и который, в конце концов, возвышал (преображал) слушателя. Это никогда не было простым перегрузом информации из своей головы в студенческую, этого, кажется, Смирнов не воспринимал в принципе, не умел, у него не было такой задачи…
Я не раз видел выходящих с лекций Смирнова людей, находящихся как бы в каком-то задумчивом забытьи, очаровании и оцепенении, когда некоторое время ни о чем даже говорить не хочется, только восстанавливать дыхание, а потом хочется сесть за стаканом с друзьями и долго-долго обсуждать и перетолковать услышанное, пытаясь что-то допонять, додумать самостоятельно и удивляясь открывшейся высоте… Собственно, так довольно часто и бывало, магическое действие лекций Смирнова продолжалось и за пределами институтских аудиторий…
Но вот еще удивительно - в том, что говорил Смирнов, не было, в сущности, ничего неизвестного с фактической стороны…
Вот эта “смирновская новизна” не была новизной информации, суммой новых знаний, которые явились бы результатом каких-нибудь архивных разысканий, археологических раскопок, массы прочитанных книг - а всего лишь новый взгляд, ключ к пониманию мира через творчество определенного поэта, писателя. Экзамен можно было сдать и, не слушая лекций Смирнова, а просто прочитав учебник или какую-то рекомендованную литературу, он не делал вид, как это сплошь и рядом делают посредственные преподаватели для повышения посещаемости своих лекций, что они пульверизируют в массы некий “эксклюзив”, пропустишь - ничего не поймешь и заблудишься… В каком-то смысле его лекции стояли даже как бы в стороне от программы, как своего рода награда за обучение, “заметки на полях” академического курса… И, конечно, от недостатка посещаемости они не страдали, наоборот - зачастую некуда было усаживать желающих, сидели, теснясь, студенты из разных вузов. Смирнов всегда относился к этому благосклонно, просил лишь, чтоб представлялись перед приходом…
Жаль, что не осталось записей этих лекций и удивляет, как это никто не додумался, в то числе и я… В ютьюбе выложен обширный цикл передач о русских поэтах, которые Владимир Павлович записывал для канала “Культура”, они замечательные, я их всячески рекомендую любителям русской поэзии, однако это уже продукт совместной деятельности съемочной группы, режиссера, сценариста и проч, что передачу, как продукт, несомненно, улучшает - там и кинохроника, и фотографии, но не может передать впечатления от его лекций, того стихийного воодушевления, которое на них часто возникало у слушателей, чувства причастности к чему-то сокровенному, к тайне, которая открывается вот только сейчас и только тебе и делает тебя выше других смертных, не слышавших это. Также ничто не может передать, кроме живого контакта - еще и некую эсхатологическую весомость его риторических пауз (т. н. “мертвую тишину”), и слово это (указание на эсхатологичность) не праздное, поскольку речь часто и шла именно об этом потустороннем “гуле небытия”, который всегда чувствуется за строками настоящей поэзии, а паузы были не просто риторическими, а, казалось, он как раз давал нам возможность услышать этот гул, возникающий, например, при чтении великого стихотворения…
Он начинал лекции обычно с изящной иронией - шутил со студентами, подшучивал над собой, но по мере продолжения становился всё более серьезен и уже больше не улыбался, ведь о самом серьезном и насущном говорят без улыбки, здесь уже не место иронии. Потому что разговор идет о жизни и смерти, и вот эту связанность лирического переживания со смертью он остро чувствовал и транслировал слушателям… И действительно, ведь само лирическое чувство содержит в себе переживание “скоромимоходящей” жизни и красоты мира, то есть без подспудного ощущения смерти невозможно и лирическое переживание, ведь это переживание того, что вот сейчас есть и больше не будет (есть похожие рассуждения у его любимого Г. Адамовича в “Комментариях”)… Поэтому его разговор о литературе и даже о поэзии, как наиболее “технологичном” роде литературы, тем не менее, никогда не шел только о формальной стороне (ритмика-рифма-композиция-жанры), он всегда поднимался на иной экзистенциальный регистр, речь шла о человеческом существовании, о главном…
Большинство русских литераторов, писателей понимают литературу как средство спасения, и личного - в религиозном смысле, как спасение души, и в каком-то еще общегуманистическом и политическом тоже - спасения отечества, человечества, возможно даже Вселенной… То есть не исключительно эстетически и уж тем более не как развлекуху. Литинститут был наглядным воплощением такого подхода, то есть понимания литературы как служения чему-то высшему, далекому от сует и всяких там “технологических” глупостей… (Наверное, именно поэтому в Литинституте и правда нельзя было “научиться писать”, и сразу после окончания можно было смело записываться на платные “курсы писательского мастерства” и, окончив их, почерпнуть для себя много нового и полезного). Именно так понимал литературу и Смирнов и любое другое понимание литературы для него, как мне кажется, не стоило бы и разговора…
В одном из сравнительно недавних его интервью, которые мне удалось прочитать, работая над этим очерком, Смирнов говорит о том, что в России поэзия - это религия. Я думаю, что это высказывание только подтверждает мои рассуждения и о Литинституте, и о профессоре Смирнове, ведь и саму нашу альма матер за последние лет 40 совершенно невозможно представить без В. П. Смирнова, во многом и сам Литинститут сохранял заметный отпечаток личности Владимира Павловича, он не только задавал высокий уровень преподавания, но и этот высокий регистр отношения к литературе…
***
Удивительно, как он иногда мог одним мимолетно брошенным замечанием либо привлечь внимание к какому-нибудь произведению/писателю, либо, наоборот, отвратить навсегда, развеять суетливое очарование… Я помню, как он мне сказал однажды про одного американского писателя, в котором я завяз и пожаловался ему: “А Вы знаете, Леша, там у него такие холодные металлические перила и ветер с Гудзона, что мгновенно чувствуешь это родство чужого и просветляющее одиночество…”
Как-то так он сказал, это, разумеется, реконструкция…
И я потом перелопатил всего этого американского писателя до последней закорючки и никаких перил там не нашёл и ветра с Гудзона тоже, но нашёл все же то самое “родство чужого” и одиночество, и до сих пор его чувствую, и важно именно это…
Я никогда не был в Нью-Йорке, как, кажется, и он, но ежели когда-нибудь попаду туда, то обязательно найду там эти самые перила на Гудзоне, я уверен, они там не могут не быть, и снова переживу это родство и одиночество, как в той фразе, которую походя сказал мне Смирнов в молодости, а я запомнил навсегда…
Эти беглые заметки - это тот минимум, который может сделать ученик в память об учителе: объяснить - в чем была его наука.
Это мой ТГ, там больше всего: https://t.me/myslebambuk