Дмитрий Сергеевич Лихачев
Сегодня день рождения Дмитрия Сергеевича Лихачева. Он родился 28 ноября 1906 года в Санкт-Петербурге.
В 1928 году Лихачев окончил факультет общественных наук Ленинградского государственного университета.
Лихачев был осужден на 5 лет за участие в студенческом кружке "Космическая академия наук". До ноября 1931 года Дмитрий Сергеевич являлся политзаключенным в Соловецком лагере особого назначения. Его первая работа "Картежные игры уголовников" была опубликована в 1930 году в журнале "Соловецкие острова".
С 1938 года он - младший, а с 1941 года - старший научный сотрудник Института русской литературы АН СССР, где руководил сектором древнерусской литературы. Лихачев - автор фундаментальных трудов, посвященных истории русской литературы (главным образом древнерусской) и русской культуры. Ему принадлежат сотни работ (пятьсот научных работ, более шестисот публицистических трудов) по широкому кругу проблем теории и истории древнерусской литературы. Многие из его трудов переведены на английский, болгарский, итальянский, польский, чешский, французский, испанский, японский, китайский, немецкий языки. Его вклад в сохранение русской культуры неоценим.
В 1942 году Дмитрий Лихачев был награжден медалью "За оборону Ленинграда", а в 1998 году стал первым кавалером восстановленного ордена Святого апостола Андрея Первозванного. Помимо этого, он награжден и многими другими орденами и медалями. Умер Дмитрий Сергеевич Лихачев 30 сентября 1999 года в Санкт-Петербурге.
Источник:www.calend.
За строчками краткой биографии нельзя бывает рассмотреть самого человека. Здесь только факты. Если даже перечислить его труды, то и тогда многим это мало что даст, чтобы понять значение этого человека в истории нашей культуры и общества.
Очень тепло о нем сказал академик Сергей Сергеевич Аверинцев: "О человеке, личность которого приобрела символическое значение, принято при конце его жизни говорить, что вместе с ним уходит эпоха. Решусь сказать несколько иначе: с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым от нас уходит невосстановимый культурный тип. Увы, таких людей мы больше не увидим.
В нем жила память прежде всего о том, что успел застать и увидеть в самом конкретном и простом биографическом смысле. Им была прожита с сознательно зорким вниманием долгая жизнь посреди катаклизмов сменявших друг друга эпох: никогда не забуду, как в пору горбачевских реформ, когда большинство наблюдателей изнутри и извне еще продолжали исходить из постулата касательно эластической устойчивости советского режима, он при встрече сказал мне, что узнает в том, как разительно у людей вдруг переменились лица, опыт, уже пережитый им в отрочестве, в роковом 1917 году, и потому ждет в самом близком будущем самых основательных перемен. Ну часто ли нам в те дни приходилось разговаривать с носителем живой и притом такой осознанной, такой отчетливо артикулируемой памяти о событиях, положивших более семи десятилетий тому назад начало циклу, который тогда как раз подходил к концу? В чьей еще индивидуальной памяти круг сомкнулся так осязаемо? Здесь перед нами редкий случай, когда сама по себе продолжительность жизни из простого биографического обстоятельства претворяется в особый шанс для мысли, и у нас все причины вспоминать о, что в прежние времена, не похожие на наши, принято было говорить о мудрости седин, о сокровищнице опыта… Но у меня есть чувство, что с кончиной Дмитрия Сергеевича окончился временной цикл значительно большей продолжительности, чем сроки его жизни: пришла к завершению пора ученых-славистов, скажем, буслаевского типа, и еще шире - эпоха специфических форм русского и европейского самосознания и самоощущения, по-старинному отмеренной русской близости и русской дистанции по отношению к Европе, дистанции в самой близости, но и близости в самой дистанции. (Тезис о существенно европейской субстанции Европы был в его устах не отвлеченным положением, но чем-то вроде личного самоопределения. Конечно, он-то принадлежал Европе - той Европе чуть ли не Венского конгресса, которая нынче жива разве что в красоте нескольких старцев его поколения и тоже уходит в каждом их них). С ним окончилось время определенной умственной формации, аксиомы которой восходили еще к культуре ранних славянофилов. Перед тем как первый раз отправиться в британские края, мне случилось разговаривать с Дмитрием Сергеевичем, и он, напутствуя меня, говорил об Англии, о Шотландии. Пересказать его слова я не берусь - слишком важна информация, важен тон, который, по известному выражению, делает музыку. Но с тех пор мне навсегда стало существенно понятнее, например, то, что писал о своих британских впечатлениях Хомяков. Два голоса поясняют друг друга. И вот что важнее всего в наше время имитаций: у него это было естественно, это была вправду его природа.
В эти дни мы все должны вспомнить с благодарностью, как он защищал ценности этой жившей в нем культурной традиции перед лицом страха и равнодушия в советские десятилетия, часто в одиночестве, "один въединенный и уединяяся", как сумел сказать в XV веке Епифаний Премудрый о св. Стефане Пермском. А мне вспоминается, с какой простотой, без лишних объяснений я всегда мог в дурную идеологическую погоду прибегать к его помощи; у меня есть причины для благодарности весьма личной." (Литературная газета. 1999. № 40. С. 6 -12 октября.)
Сегодня еще день рождения Александра Александровича Блока, который тоже родился в этот день (16) 28 ноября 1880 года и тоже в Петербурге. По этому поводу хочется привести один небольшой комментарий известного ученого на стихотворение известного поэта. Сегодня, как бы вне времени, один человек рассуждает о творчестве другого, поднимая вечные проблемы жизни, смерти и веры.
Из комментария к стихотворению А. Блока
« Ночь, улица, фонарь, аптека...»
С осени 1921 по весну 1922 года в школе, где я учился (190-я советская трудовая школа им. Лентовской на Плуталовой улице Петроградской стороны), литературный кружок вел небезызвестный в биографии А. Блока Евгений Павлович Иванов (1).
Иванов жил на Петроградской стороне недалеко от Большого проспекта. По моим воспоминаниям, он работал тогда не то бухгалтером, не то счетоводом, и школьный кружок после смерти А. Блока был для него своего рода интеллектуальной отдушиной. Пригласил его вести этот кружок замечательный педагог этой школы Леонид Владимирович Георг. По существу Л. В. Георг и вел всю организационную работу, так как организатор Е. П. Иванов был никудышный. Но он постоянно выступал и делал на кружке доклады. Один доклад я помню по названию - «Море и Евангелие от Марка»; читал он его как стихотворение в прозе, но понять его мы, школьники, не были в состоянии, - нас только завораживало звучание речи Е. П. Иванова. На занятия кружка ходили все педагоги школы, а кроме того, и «посторонние» литературоведы: А. А. Гизетти, С. А. Алексеев (Аскольдов) и др.
После занятий кружка я обычно провожал Е, П. Иванова домой. Однажды я почему-то провожал его на Крестовский остров. Мы шли по Большой Зелениной, где на углу Геслеровского он показал мне чайную, которую посещал Блок, с кораблями на обоях, и которая изображена Блоком в первом действии «Незнакомки» (как раз в эту чайную упала одна из первых бомб во время осады Ленинграда в конце августа или начале сентября 1941 года). А дальше, перед деревянным мостом на Крестовский остров, на котором происходит второе действие («Второе видение») «Незнакомки», на углу слева он показал мне аптеку и сказал, что Блок всегда конкретен в своей поэзии (то же обычно повторял и двоюродный брат А. А. Блока - Г. П. Блок) и в стихотворении «Ночь, улица, фонарь, аптека...» имел в виду именно эту аптеку. Блок любил здесь гулять, любил Петроградскую сторону вообще, даже после того как поселился на Офицерской.
Требуются некоторые пояснения. Стихотворение входит в цикл «Пляски смерти». Мост на Крестовский остров был по ночам особенно пустынен, не охранялся городовыми. Может быть, поэтому он всегда притягивал к себе самоубийц. До революции первая помощь при несчастных случаях оказывалась обычно в аптеках. В аптеке на углу Большой Зелениной и набережной (ныне набережной Адмирала Лазарева, дом 44) часто оказывалась помощь покушавшимся на самоубийство. Это была мрачная, захолустная аптека. Знаком аптеки служили большие вазы с цветными жидкостями (красной, зеленой, синей и желтой), позади которых в темную пору суток зажигались керосиновые лампы, чтобы можно было легче найти аптеку (золотой крендель был знаком булочной, золотая голова быка - мясной, большие очки с синими стеклами - оптической мастерской и пр.). Берег, на котором стояла аптека, был в те времена низким (сейчас былой деревянный мост заменен на железобетонный, подъезд к нему поднят и окна бывшей аптеки напо-ловину ушли в землю; аптеки тут уже нет).
Цветные огни аптеки и стоявший у въезда на мост керосиновый фонарь отражались в воде Малой Невки. «Аптека самоубийц» имела опрокинутое отражение в воде; низкий берег без гранитной набережной как бы разрезал двойное тело аптеки: реальное и опрокинутое в воде, «смертное».
Стихотворение «Ночь, улица...» состоит из двух четверостиший. Второе четверостишие (отраженно-симметричное к первому) начинается словом «Умрешь». Если первое четверостишие, относящееся к жизни, начинается словами «Ночь, улица, фонарь, аптека», то второе, говорящее о том, что после смерти «повторится все, как встарь», заканчивается словами, как бы выворачивающими наизнанку начало первого: «Аптека, улица, фонарь».
В этом стихотворении содержание его удивительным образом слито с его построением. Изображено отражение в опрокинутом виде улицы, фонаря, аптеки. Это отражение от-ражено (я намеренно повторяю однокоренные слова - «отражение отражено») в построении стихотворения, а тема смерти оказывается бессмысленным обратным отра-жением прожитой жизни: «Исхода нет». Посмертная жизнь как опрокинутое и карикатурное повторение жизни - обычный для фольклора мотив. Он ярко представлен, например, в древнерусской повести о бражнике, стучащемся на том свете в рай и переспоривающем всех праведников, или в поэме А. Т. Твардовского «Теркин на том свете». Все - то же, но все ненастоящее, отраженное, лишенное подлинного содержания и смысла.
В стихотворении Блока «Ночь, улица, фонарь, аптека. . .» поразительно совпадение его построения, композиции с содержанием. Даже зрительно два четверостишия, отделенные друг от друга пробелом, производят впечатление как бы «самоиллюстрации» их содержания. Позволю себе полностью воспроизвести здесь это всем хорошо знакомое стихотворение:
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века -
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь - начнешь опять сначала,
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
1 О нем см.: Воспоминания и записки Евгения Иванова об Александре Блоке (публикация Э. П. Гомберг и Д. Е. Максимова).-В кн.: Блоковскнй сборник. Тарту, 1964, с. 344-424.
Источник: Лихачев Д. С. Литература-реальность-литратура. Л., 1984. С. 149-155.