Моя книжная полка, или Материал, который не напечатает Wonderzine
Хотел отправить в Wonderzine текст о 10-ти книгах (мне очень нравится эта рубрика) с фотографией Розы Такожизневой, но понял, что стал несколько чужд переодеванию. Поэтому просто выкладываю этот давным-давно написанный текст под катом.
Я выбрал десять книг, к которым часто обращаюсь. Уверен, что они сформировали меня, но каким образом и в какой мере сказать не смогу. Мы жили вместе, я читал их, они читали меня. Я учился у них, пусть даже исподволь - в этом тексте я, по мере сил, пытаюсь определить их педагогические приёмы. Почти все эти книги (за одним исключением) появились в последние пятнадцать лет, то есть меня, как кинокритика, занимающегося этим делом всего восемь лет, они точно сформировали - пусть посвящённых собственно киноведению и кинокритике книг среди них нет. И это не парадокс, так как я не вытаскиваю стили, как ниндзя клинки из ножен за спиной, - стиль един, слова одни и те же. (Расположение книг - ретроспективно-хронологическое, хотя были и варианты более сложной иерархии. Впрочем, пусть будет так - а не в «нулевом» алфавитном порядке, например.)
Кирилл Кобрин. Modernité в избранных сюжетах. Некоторые случаи частного и общественного сознания XIX-XX веков. - Москва : Изд. дом Высшей школы экономики, 2015. - 240 с.
Склоняясь в университетской библиотеке над «толстяком», имеющим сибирско-речное название (то ли «Урал», то ли «Ангара», не вспомню), я и представить себе не мог, что через десять лет буду вести эпистолярные беседы с Кириллом Кобриным, тексты которого заставляли меня удивляться, а потом хмыкать от удовольствия, приходящего с пониманием их смысла.
В своих текстах Кобрин - и представленный сборник эссе, два года как уже ставший моей настольной книгой, не исключение - парадоксален, но, тяготея к интеллектуальным финтам (игра со словами Кузмина во «Второй приписке. Дневник детали» из грандиозного эссе «Человек двадцатых годов» - чтения чистейший кайф), не начинает играть в бисер, а вскрывает суть. Парадоксален, но крайне логичен, играя на поле парадокса - этому можно и нужно учиться.
Как только я купил «Modernité в избранных сюжетах» и прочитал оглавление, то слегка опешил: в книге были и Маркс, и Кафка, и Канторович, и Лидия Гинзбург, и де Кирико; тут вещал импозантный Тынянов, там мелькала огуречная голова Шкловского. Потом, на половине прочтения, я уже начал успокаиваться, усвоив, что Кобрин просто рассылал снаряды в разные точки - и снова парадоксальным манером: казалось, что он стрелял по флангам, но так получалось, что бил прямо по центру. А вот этому уже не научишься.
Ролан Барт. Ролан Барт о Ролане Барте. - Москва : ООО «Ад Маргинем Пресс», 2014. - 224 с.
Научиться подбрасывать мысль и не додумывать её до конца (а так хочется!) - можно, пусть и схоже с откладыванием наступления оргазма. Барт в своих текстах никогда не становится стереотипным в этимологическом смысле - никогда не загустевает, не затвердевает. Не становиться стереотипным - таков Барт-педагог.
Этот «автобиографический» «роман» можно читать с любого места, постигая радость фрагментного письма. Писать, не задумываясь о магистральной идее, которая пронижет десятки слов (как будто именно эта пенетрация придаст им смысл…). Барт пишет свои фрагменты о Барте, и они кружатся и кружатся вокруг какого-то невидимого центра.
Работая с «пустотой», в то же время Барт богат на конкретные концептуальные идеи, которые явно вырастают из него самого, из его опыта и размышлений. Поэтому украсть мысль Барта - это как украсть «Джоконду» и выдавать её за свою картину. Глупо. Остаётся только писать своих «джоконд».
Александр Скидан. Сумма поэтики. - Москва : Новое литературное обозрение, 2013. - 296 с.
Критик может выстроить и продумать свою систему взглядов и критериев, защитить её со всех сторон, сделать неприступной, глубоко эшелонированной, непобедимой и затем с её помощью ввергать в грязь, колебать треножники, развенчивать и громить. Проблема в том, что невозможно создать всеобъемлющую систему, которая позволила бы учесть всё новое - и вот постепенно Критик оказывается просто шутом, вооружённым непобедимой Системой.
Александр Скидан в «Сумме поэтики», сборнике его литкритических работ, показывает, что к каждому имени (если я буду перечислять все рассмотренные в книге имена, то стану первостатейным грешником неймдроппинга), каждой книге, рассказу или стихотворению нужно подходить, не имея за спиной критической системы, пусть даже освящённой авторитетными именами. В каждом произведении Скидан определяет систему координат, которая совершенно уникальна и другому произведению совершенно не подходит. Отыскать в творчестве автора начало отсчёта и продлить свои абсциссу, ординату и аппликату (если повезёт, критическое пространство можно сделать многомерным) - так рождается не Система, но Метод, который мне ближе всего.
Филип Дик. Шалтай-Болтай в Окленде. - Москва : Эксмо, 2012. - 976 с.
После прочтения «Убика» и «Человека в Высоком замке» из сборника «Капища Сварога» (год эдак 1993, наверное), Филип Киндред Дик стал для меня автором № 1. На его книги была открыта охота: в выходные, в любую погоду мы с другом прочёсывали книжные развалы, где уже знали каждого продавца в лицо - и даже порядок книг, которые выкладывались на листах картона или полиэтиленовых полотнищах: каждая новая обложка опознавалась мгновенно. Скоро книги Дика заняли одну полку в книжном шкафу, потом вторую. А чуть погодя оказалось, что все романы переведены, почти все рассказы - тоже. Охота была прекращена.
Но в 2012 году появился этот увесистый том, под обложкой которого были собраны пять нефантастических романов Филипа Киндреда Дика. Удивительно, что я, прочитавший о Дике всё, что можно, решившийся когда-то писать магистерскую по его творчеству (затея была оставлена - тема по трезвому размышлению была аттестована как тривиальная), до сих пор не прочёл всех пяти романов. К этому огромному тому я возвращаюсь всё время, с налёту начинаю читать - и осекаюсь.
«Нефантастический» Филип Дик - это автор, который вряд ли станет рядом с Фолкнером, но вполне может потеснить Скотта Фицджеральда в ряду американских писателей. Все его романы - об использовании человека человеком. Они просты в смысле изложения, набор выразительных средств, из которых соткана ткань повествования, крайне ограничен. Дик, как стилист, зачастую восхитительно косноязычен, но в своих ранних романах, которые он писал в середине 1950-х, его слог прозрачен и ясен. Но при чтении из этой прозрачности рождается такая тьма (конгениальным нефантастическим диковским романам режиссёром мог бы стать Роберт Олтмен) и, прости господи, экзистенциальная тоска, что приходится заставлять себя читать дальше, понимая, что чтение станет причиной тяжелейшей депрессии.
Возможно, всё это только лишь придумано мнительным мной, и романы Дика воспримутся многими читателями, как простые, довольно изящные вещи, но которые и близко не походят на фицджеральдовские. Пусть так. Я же вступаю с жизнью персонажей из романов «Разбитый шар» или «На территории Мильтона Ламки» в странный резонанс, который пытается разрушить меня изнутри - а надежда, что всё отстроится заново после чтения, весьма призрачна.
Жиль Делёз. Критика и клиника. - Санкт-Петербург : Machina, 2011. - 240 с.
Это, конечно же, могла бы быть любая другая вещь Делёза. Делёз - это приправа для мышления: мне думается, что когда мысли рождаются пресные и вялые, нужно обращаться к книгам французского мыслителя. И это снова Метод, а не Система: к Д. Г. Лоуренсу и Т. Э. Лоуренсу (Аравийскому) - с особенной, отдельной системой координат. И самое дорогое, просто драгоценное: никаких суждений, никакого суда великих Систем (философии, истории, этики, эстетики, церкви etc.), никаких грехов (guilty pleasure не существует, не нужно каяться никогда) - только встречи, только клинические случаи, только мышление.
Осип Мандельштам. Полное собрание поэзии и прозы в одном томе. - Москва : «Издательство АЛЬФА-КНИГА», 2011. - С. 624.
Осип Эмильевич - это, конечно же, «я мыслю опущенными звеньями». Для критика вообще и кинокритика в частности читать его тексты - от «Разговора о Данте» до поденных внутренних рецензий на книги и фильмы - это значит учиться отыскивать самое важное, иногда лежащее на периферии зрения, но тревожащее, затем спокойно и методично выуживать на поверхность, выражать словами. Опускать звенья мыслительного процесса - не для того, чтобы стать интересней, но чтобы стать концентрированным, как серная кислота.
Осип Эмильевич - это постоянный процесс мышления, невозможность выключиться, невозможность перестать бормотать; это способ не дать идее выскользнуть, сделать её навязчивой: «Меня преследуют две-три случайных фразы, // Весь день твержу: моя печаль жирна…». Разобраться, почему печаль, как ворвань, жирна можно лишь проговаривая эту фразу целый день - и следующий, если понадобится.
А ещё Осип Эмильевич - это неразделение слова на поэтическое и прозаическое. Важное знание: есть честные слова и все другие. Но этому, вероятно, научиться нельзя.
Филипп Жакоте. Прогулка под деревьями. - Москва : Текст, 2007. - 429 с.
Только на первый взгляд может показаться странным, что тишайшего и робкого Филиппа Жакоте я причисляю к «трангрессистам», - Луи-Рене Дефоре, Пьеру Клоссовски, Жоржу Батаю, Клоду Луи-Комбе. Как и все упомянутые господа «трансгрессисты», Жакоте за пеленой слов ищет и, смею утверждать, иногда находит реальность настоящую. Казалось бы, ещё один в ряду приверженцев трансцендентного (перечитывая «Прогулку под деревьями» я и сам начал так думать, но вовремя себя остановил), искателей Бога и Рая (потрясающая книга «Пейзаж с исчезнувшими фигурами», вышедшая отдельным изданием на русском, полна оговорок и разъяснений на этот счёт). Но нет - никакого трансцендентного, просто чтобы увидеть мясо реального, нужно содрать кожу языкового.
Педагогика Жакоте может научить двум вещам, казалось бы, которым научиться нельзя: неуверенности и стыду. Прочитав «Самосев», я лишился своей твердолобой категоричности; прочитав «Прогулку под деревьями», я понял, что самое эффектное решение не всегда самое правильное. А стыд рождается, когда всё же радуешься эффекту, оставленному в тексте ради бравады или оскорбления - исказив правду, не разобравшись обстоятельно.
Теодор Рошак. Киномания. - Москва : Изд-во Эксмо; Санкт-Петербург : ИД Домино, 2006. - 928 с.
Лето 2006 года. Я стою перед книжным магазином и прикидываю, что могу купить на чудом сбережённые сто гривен. Книжный закрывался, все книги распродавались за полцены - это был праздник, потому что в маленькую компанию желанных книг уже были намечены квадратный «сеансовский» томик «Сокуров. Части речи» (вторая книга, 2006 год; до закрытия магазина он стоил неподъёмные сто шестьдесят) и сборник статей «Бергман» (1969), чьи фильмы только-только вышли на благословенных сборниках «6 фильмов на одном диске». То было время накопления первичного кинокапитала, особенно харчами перебирать не приходилось; подержанные книги тогда можно было купить по пять-десять гривен - вот и я на оставшуюся от Сокурова и Бергмана пятёрку купил «Киноманию».
Теодор Рошак (или, как принято писать сейчас, Роззак) - классный беллетрист: надежда на то, что толстенный, под тысячу страниц том будет читаться долго, с растягиванием удовольствия, не сбылась. «Киноманию» я прочёл за один вечер и одну ночь - не мог оторваться.
Все отзывы, что я потом читал о книге, мне кажутся неточными: «Киномания» - это вовсе не история кино (редактором «Киномании» был замечательный Александр Гузман (не устану благодарить его за том Томаса Диша и другие вещи, которые он переводил, редактировал и оснащал богатым справочным аппаратом): примечания к тексту занимали добрых полсотни страниц петитом - и вот они-то и были историей кино), не умбертоэковский или дэнбрауновский детектив (для первого Роззак слишком скромен по части эрудиции, для второго - умён), «Киномания» - это история идеи, неторопливо, с математическим расчётом облекающаяся писателем в слова, в которой зарождаются персонажи, получающие имена и роли. К сожалению, именно вечная, как мир, идея «Киномании» - борьба добра со злом - и не позволяет отличной беллетристике стать отличной литературой: слишком уж приелась.
И всё же я возвращаюсь к этому томику почти каждый год и перечитываю странную историю кинокритика Джонатана Гейтса, хотя, казалось бы, знаю её наизусть. «Киномания» - бартовский текст-удовольствие, но мне всё же удаётся наслаждаться словами, которыми этот текст насыщен.
Гай Давенпорт. Изобретение фотографии в Толедо : Рассказы. - Санкт-Петербург : Амфора, 2002. - 503 с.
Приём Давенпорта - иногда даже слишком навязчивый - анекдот, байка (Брюс Чатвин также привержен этому приёму в своих новеллах). Франц Кафка смотрит на аэропланы, зоркий Эзра Паунд - на мышь, Генри Дэвид Торо пишет о потерянных гончей собаке, гнедой кобыле и дикой голубке, историк фотографии Фоко Бетун-и-Эспльего пытается заснять лохнесское чудовище, мальчики пахнут апельсинами. Огромная плотность анекдотов на квадратном сантиметре текста рождает чувство, что автор боится потери читательского внимания (это не так). Хочется и самому громоздить в тексте ударные анекдоты, пока не прочтёшь какую-нибудь крошечную новеллу вроде «Юноны Вейской» или «Ситцевого платьица» - чистую, прозрачную. Приходит понимание, когда нужно быть строгим, а когда - чаще всего это бывает, когда, чихая от пыли времён, входишь в архивы культуры - рассказать короткую историю. Или две. А лучше три.
Бесконечно радует, что культура никогда не умрёт, пока переводят рассказы Гая Давенпорта (как обладатель всех его переводных сборников выбираю «Изобретение…» по праву первенства публикации). Культура не в смысле существования отчётных концертов народных артистов или персонажей, к которым налип хрестоматийный глянец, а культура как культивация, может, даже некая игра. Великолепные переводы Давенпорта дали мне слова, которыми можно насытиться.
«Обмен разумов» : Рассказы и повесть зарубежных фантастов. - Ташкент : Ёш гвардия, 1989. - 464 с.
Книга в «обложке с глазом», купленная на толкучке возле водонапорной башни за дикие деньги (почти по цене зимнего пальто), читалась, как пьют купленную из-под прилавка «Пепси-колу» - по капле, с восхищённым смакованием, на раскладушке посреди уже начавшего желтеть (скоро в школу…) яблоневого сада. Шекли, Саймак, Брэдбери, Кларк, Пол Андерсон.
Для меня и моего друга, бегавших по округе со стрелявшими шпунтиками винтовками, «Обмен разумов» Роберта Шекли тогда стал чем-то вроде «Криминального чтива». Мы разговаривали хлёсткими цитатами. «У сердца такая форма специально для того, чтобы его пронзила стрела. Остальные эффекты - побочные», «Утрата возлюбленной, по Штейнметцеру, есть ритуально воспроизведенная утрата фекальной личности. Как ни забавно, мы-то полагаем, что скорбим о дорогих ушедших, а на самом деле убиваемся по невозвратимо утраченным экскрементам», «У здравого смысла, как великолепно знают лемминги, есть свои пределы», «И не вкусишь хлеба насущного с котлетою».
Мы читали потрясающие описания пустынь Марса, дождевого леса ганзеров и красоты цельсианки Кэти («Черты лица совершенны, начиная от милых шишечек на лбу и кончая квадратной челюстью. Два яйцеклада скромно прикрывает белый атласный шарф покроя "принцесс", обнажая лишь соблазнительную полоску зеленой кожи»).
Мой друг стал бухгалтером, а я - кинокритиком. До сих пор, когда появляется жгучее желание снова пережить приключения Марвина Флинна, я откладываю в сторону кинокритические заметки и перечитываю «Обмен разумов».