Серёжа Довлатов в школе и дома
Дилан Томас написал "Портрет художника в щенячестве", Джеймс Джойс - "Портрет художника в юности", Алексей Герман снял "Портрет художника в...". В молодости? Мелковато. В зрелости? Неправда. В... До патриарха Сергей Донатович не дожил. Посмотрев фильм просится нечто "Портрет художника в лимбе" или "...преддверии смерти", хотя и до смерти далеко вроде бы. Однако, не смерть, но мертвечина смердит везде - в редакции газеты "Приморский гудок", в редакции журнала "Северная пизвезда", в дыхании лиц, озабоченных властью. Именно мертвечина, не смерть - вы же не думаете о смерти, невзначай вдыхая сладкий и вонький запах пятен на газете, в которую было завёрнуто мясо.
Впрочем, есть и смерть - в Ленинградском метрополитене, в случае с Давидом, в мыслях, которые зовут бросить всё. Довлатов у Германа - человек, который не просто детектирует мертвечину (подвыпивший Гоголь, уродский стукач с набоковской "Лолитой", уролог-любитель литературы), а чётко их разграничивает. Это импонирует.
Импонирует актёрская игра - например, замечательный "Бродский". Раздражает то, что титр повествует о том, что с Бродским произошло. Зачем? Все мы знаем, что и Бродский, и Довлатов надорвали сердце и умерли, будучи похоронены в Венеции и в Квинсе. Зачем этот закадровый голос, когда всё заснятое оператором Лукашем Залом может не понять лишь тот, для кого "Довлатов" - ничего не значащая фамилия. Неделя жизни Серёжи Довлатова, который мыкается по знакомым и редакциям, топчет страницы рукописей, которые не смогли унести пионэры в борьбе за макулатуру, находится подшофе и ищет, где купить немецкую куклу - неужели это нужно объяснять?
В фильме Германа важны вещи совершенно настойчивые, даже навязчивые: проклятая, так и не купленная кукла, невидимый, но одобряющий КГБ сотрудник КГБ (Фролов, что ли?) и, конечно же, странная для нашего времени невозможность публикации. Как-то Довлатов сотоварищи, читающие другу другу свои стихи и прозу, режущие вены в редакции, не понимают, что "Раз нас не печатают, то нас нет" - это хорошо. Поминаемый несколько раз в фильме Осип Эмильевич кричал с лестницы своему юному гостю, который посетовал о невозможности напечататься: "А Сафо печатали? А Иисуса Христа печатали?". Откричавшись, он шёл к Надежде Яковлевне и с голоса диктовал, пока густопсовая сволочь писала и стучала. Вероятно, Сергей Довлатов, обретающийся в ленинградском лимбе, об этом не знал.
Но если и знал, то, побеждаемый максимализмом, не мог пойти работать в кочегарку или дворником, чтобы после работы писать свои слова. Довлатов в школе и дома хотел быть Довлатовым. Поэтому и страдал.
Шизофренизация жизни - "Ведь насколько Ермолова играла бы лучше вечером, если бы она днем, понимаете, работала у шлифовального станка" - и борьба с ней показана однозначно при всей тихой интонации Германа, который отражает эпоху весьма детально (я, правда, не говорю, о плексигласовых ручках из девяностых; впрочем, и великий реалист Алексей Юрьевич иногда чудил - вспомните снег за окном на рир-проекции в "Лапшине", пар в кастрюлях из сухого льда в "Хрусталёве" и плавающую в луже пластиковую голову в "ТББ"). Непонятно только, зачем нужно было столько сил отдавать всем этим пошлякам, думающим только о простате и нефти.