ВТОРАЯ ФЕВРАЛЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
Наверное, не случайно в эти дни приходят на ум события, происходившие в Российской империи девяносто пять лет назад, и то, что им предшествовало. Аналогии становятся очевидными, когда соотносишь их с теми процессами, свидетелями и участниками которых мы являемся.
К началу двадцатого века стала ясно видна та, без преувеличения, всё расширяющаяся пропасть, разделяющая лучшие, образованные слои общества и правящую верхушку. Все усилия власти были направлены на то, чтобы максимально ограничить всякие стремления к автономии и независимости - личностной, социальной, национальной. Государство желало контролировать все сферы жизни, за исключением разве что самой частной, домашнейстороны жизни человека. Шпики охранки, всеми осмеянные «гороховые пальто», следили за студентами, адвокатами, общественными деятелями. Расцвел невиданный доселе пышный цветок целого института провокаторства, дошедший до раздвоенности сознания самих его участников, не сознававших порой, кто же они на самом деле - тайные агенты или революционеры. Общество на глазах власти становилось гражданским, но та не желала как будто этого замечать - ничего, кроме мертоворождённой уваровской триады «самодержавие, православие, народность» она не могла ему предложить. В Польше насильственно насаждался русский язык. Евреям запрещалось проживание вне черты оседлости - доходило до выселения годовалых младенцев. В Академии художеств нельзя было писать дипломную работу на иную тему, кроме библейской. Гимназисты учили мёртвые языки - латынь и греческий. Цензура, перестав быть предварительной, жестоко душила всякую свободную мысль. Критика установленного порядка была абсолютно запретной и не имела права подниматься выше печально знаменитых «спящих гласных» в городской думе.
Всё царствование Николая II, сменившего на троне своего отца в 1894 году, который приложил, казалось, все свои усилия единственно на «замораживание» России, проходило под лозунгом «не нами был этот порядок установлен, не нам и менять его». Поведение власти было исключительно реактивным. И октябрьский манифест, и учреждение ограниченного в своих правах парламента были следствием революции 1905 года. Незадолго до этого сам император назвал любые разговоры о возможности парламентаризма в России «бессмысленными мечтаниями» (не напоминает ли это «внезапно» озвученную идею к возвращению выборов губернаторов, незадолго до того объявленных нецелесообразными в течение ближайших ста лет?). Государственный Совет (аналог нынешнего Совета Федерации) представлял собой большей своей частью заповедник сановных пенсионеров. Кабинет министров отчитывался перед императором, им назначался и им же отстранялся от работы. Принцип компетентности всё чаще уступал принципу личной преданности. Символичен ряд председателей кабинета министров после неоднозначной, но, несомненно, выдающейся фигуры Столыпина, к моменту своего убийства революционером-провокатором Богровым практически «вышедшего из доверия» мнительного Николая - от знающего, но второстепенного Коковцева через анекдотического старца Горемыкина к ничтожному Штюрмеру.
Дистанция невиданного до того размера пролегла и в области культуры. Если до середины 19-го века правящая элита задавала тон в своих эстетических устремлениях, то уже к рубежу веков общество, движимое новыми философскими, научными, социокультурными идеями ушло неизмеримо дальше вкусов двора венценосного полковника и высшей государственной бюрократии. Их естественными союзниками и единомышленниками стали приснопамятные охотнорядцы и черносотенный «Союз Михаила Архангела». Умный, деятельный, «креативный», как теперь сказали бы, класс желал одного - пользоваться гражданскими свободами и самому решать свою судьбу. Общество хотело само выдвигать людей, которые решали бы задачи, встающие перед ним. Власть, единолично всеми свободами обладая, искренне не понимала, почему свободами должен обладать кто-то ещё. Она, похоже, сама не заметила образовавшийся вокруг неё вакуум и тот момент, когда она окончательно утратила остатки доверия. Над властью - невиданное доселе дело - стали откровенно насмехаться. Появились карикатуры на царя и его министров пера лучших художников того времени. Императорская же фамилия твёрдо продолжала верить в незыблемую преданность русского народа своему царю, принимая в Зимнем дворце ритуальные делегации верноподданных. Власть упорствовала, не замечая происходящих очевидных перемен и не желая меняться в соответствии с духом времени. Ставка на «стабильность», а по сути, на архаизм, оказалась для неё смертельно губительной.
Потому и не оказалось в буквальном смысле никого, кто пожелал бы защищать её в феврале 1917 года, когда на улицы столицы империи, подорванной тяготами мировой войны, вышли два полка солдат, не желающих отправляться на фронт. Городовые исчезли с улиц в один день, будто их никогда и не было. Высший генералитет сам потребовал от царя отречения. Личная охрана императора без единого выстрела сдала свои посты - на её место заступил конвой.
Без преувеличения, это были дни всеобщего единения и праздника освобождения от пут, сковавших всякое живое течение мысли и дела. Установление реального народного представительства, учреждение правительства, подотчётного парламенту, уничтожение сословий, установление фактического равенства граждан перед законом - таковы были цели февральской революции и её движущие мотивы.
Русское демократическое сообщество оказалось слишком слабым, неоднородным и чересчур, пожалуй, нацеленным на свержение всем опостылевшего режима и в недостаточной степени готовым к повседневной рутинной работе. И потому вскоре плодами его победы воспользовались люди, до той поры не игравшие значительной роли в освободительном движении. И вскоре ими все завоеванные свободы были отменены, все достижения перечёркнуты. Появилась новая правящая несменяемая элита, парламентаризм сменился партийной диктатурой, закон стал одной из декораций невиданного прежде тоталитаризма.
Февральская революция была скоротечной и осталась незавершённой. И это означает, что мы возвращаемся к её задачам на новом историческом витке. И так же очевидно, что она, в рамках исторической закономерности, как и тогда, ознаменуется сменой властной системы, которая, как и почти век назад, продолжает упорствовать в своей ставке на отжившее. В силах возрождающегося гражданского общества сделать эту революцию последней.
К началу двадцатого века стала ясно видна та, без преувеличения, всё расширяющаяся пропасть, разделяющая лучшие, образованные слои общества и правящую верхушку. Все усилия власти были направлены на то, чтобы максимально ограничить всякие стремления к автономии и независимости - личностной, социальной, национальной. Государство желало контролировать все сферы жизни, за исключением разве что самой частной, домашнейстороны жизни человека. Шпики охранки, всеми осмеянные «гороховые пальто», следили за студентами, адвокатами, общественными деятелями. Расцвел невиданный доселе пышный цветок целого института провокаторства, дошедший до раздвоенности сознания самих его участников, не сознававших порой, кто же они на самом деле - тайные агенты или революционеры. Общество на глазах власти становилось гражданским, но та не желала как будто этого замечать - ничего, кроме мертоворождённой уваровской триады «самодержавие, православие, народность» она не могла ему предложить. В Польше насильственно насаждался русский язык. Евреям запрещалось проживание вне черты оседлости - доходило до выселения годовалых младенцев. В Академии художеств нельзя было писать дипломную работу на иную тему, кроме библейской. Гимназисты учили мёртвые языки - латынь и греческий. Цензура, перестав быть предварительной, жестоко душила всякую свободную мысль. Критика установленного порядка была абсолютно запретной и не имела права подниматься выше печально знаменитых «спящих гласных» в городской думе.
Всё царствование Николая II, сменившего на троне своего отца в 1894 году, который приложил, казалось, все свои усилия единственно на «замораживание» России, проходило под лозунгом «не нами был этот порядок установлен, не нам и менять его». Поведение власти было исключительно реактивным. И октябрьский манифест, и учреждение ограниченного в своих правах парламента были следствием революции 1905 года. Незадолго до этого сам император назвал любые разговоры о возможности парламентаризма в России «бессмысленными мечтаниями» (не напоминает ли это «внезапно» озвученную идею к возвращению выборов губернаторов, незадолго до того объявленных нецелесообразными в течение ближайших ста лет?). Государственный Совет (аналог нынешнего Совета Федерации) представлял собой большей своей частью заповедник сановных пенсионеров. Кабинет министров отчитывался перед императором, им назначался и им же отстранялся от работы. Принцип компетентности всё чаще уступал принципу личной преданности. Символичен ряд председателей кабинета министров после неоднозначной, но, несомненно, выдающейся фигуры Столыпина, к моменту своего убийства революционером-провокатором Богровым практически «вышедшего из доверия» мнительного Николая - от знающего, но второстепенного Коковцева через анекдотического старца Горемыкина к ничтожному Штюрмеру.
Дистанция невиданного до того размера пролегла и в области культуры. Если до середины 19-го века правящая элита задавала тон в своих эстетических устремлениях, то уже к рубежу веков общество, движимое новыми философскими, научными, социокультурными идеями ушло неизмеримо дальше вкусов двора венценосного полковника и высшей государственной бюрократии. Их естественными союзниками и единомышленниками стали приснопамятные охотнорядцы и черносотенный «Союз Михаила Архангела». Умный, деятельный, «креативный», как теперь сказали бы, класс желал одного - пользоваться гражданскими свободами и самому решать свою судьбу. Общество хотело само выдвигать людей, которые решали бы задачи, встающие перед ним. Власть, единолично всеми свободами обладая, искренне не понимала, почему свободами должен обладать кто-то ещё. Она, похоже, сама не заметила образовавшийся вокруг неё вакуум и тот момент, когда она окончательно утратила остатки доверия. Над властью - невиданное доселе дело - стали откровенно насмехаться. Появились карикатуры на царя и его министров пера лучших художников того времени. Императорская же фамилия твёрдо продолжала верить в незыблемую преданность русского народа своему царю, принимая в Зимнем дворце ритуальные делегации верноподданных. Власть упорствовала, не замечая происходящих очевидных перемен и не желая меняться в соответствии с духом времени. Ставка на «стабильность», а по сути, на архаизм, оказалась для неё смертельно губительной.
Потому и не оказалось в буквальном смысле никого, кто пожелал бы защищать её в феврале 1917 года, когда на улицы столицы империи, подорванной тяготами мировой войны, вышли два полка солдат, не желающих отправляться на фронт. Городовые исчезли с улиц в один день, будто их никогда и не было. Высший генералитет сам потребовал от царя отречения. Личная охрана императора без единого выстрела сдала свои посты - на её место заступил конвой.
Без преувеличения, это были дни всеобщего единения и праздника освобождения от пут, сковавших всякое живое течение мысли и дела. Установление реального народного представительства, учреждение правительства, подотчётного парламенту, уничтожение сословий, установление фактического равенства граждан перед законом - таковы были цели февральской революции и её движущие мотивы.
Русское демократическое сообщество оказалось слишком слабым, неоднородным и чересчур, пожалуй, нацеленным на свержение всем опостылевшего режима и в недостаточной степени готовым к повседневной рутинной работе. И потому вскоре плодами его победы воспользовались люди, до той поры не игравшие значительной роли в освободительном движении. И вскоре ими все завоеванные свободы были отменены, все достижения перечёркнуты. Появилась новая правящая несменяемая элита, парламентаризм сменился партийной диктатурой, закон стал одной из декораций невиданного прежде тоталитаризма.
Февральская революция была скоротечной и осталась незавершённой. И это означает, что мы возвращаемся к её задачам на новом историческом витке. И так же очевидно, что она, в рамках исторической закономерности, как и тогда, ознаменуется сменой властной системы, которая, как и почти век назад, продолжает упорствовать в своей ставке на отжившее. В силах возрождающегося гражданского общества сделать эту революцию последней.