"Неугасимая лампада" Бориса Ширяевa
Читаю сейчас очень интересную книгу и хочу с вами поделиться историей из нее.
Про книгу "Неугасимая лампада" Бориса Ширяевa я узнала когда читала "Обитель" З. Прилепина, события которой он позаимствовал из автобиографических заметок Б. Ширяева.
Борис Ширяев был узником соловецкого лагеря в 1920-ых.
"...Жизнь в женбараке была тяжелей.
Беспрерывная, не прекращавшаяся ни днем, ни ночью пытка.
Женщины значительно менее мужчин приспособлены к нормальному общежитию.
Внутренняя жизнь женбарака была адом.
И в этот ад была вверена фрейлина трех императриц, 65-ти летняя баронесса, носившая известную всей России фамилию, виновная лишь в том, что родилась в аристократической семье.
Петербургская жизнь баронессы могла выработать в ней очень мало качеств, которые облегчили бы ее участь на Соловках.
Так казалось.
Но только казалось.
На самом деле фрейлина вынесла из нее истинное чувство собственного достоинства и неразрывно связанное с ним уважение к человеческой личности,
предельное, порою невероятное самообладание и глубокое сознание своего долга.
Попав в барак, баронесса была там встречена не в штыки, а более жестко и враждебно.
Стимулом к травле была зависть к ее прошлому.
Женщины не умеют подавлять в себе, взнуздывать это чувство и всецело поддаются ему.
Старая хилая старуха была ненавистна не сама по себе в ее настоящем, а как носительница той иллюзии, которая чаровала и влекла к себе мечты ее нанавистниц.
Прошлое - элегантное, утонченное, яркое - проступало в каждом движении старой фрейлины, в каждом звуке ее голоса.
Она не могла скрыть его, если бы и хотела, но она и не хотела этого.
Она оставалась аристократкой в лучшем, истинном значении этого слова.
И в соловецком женбараке, в смраде матерной ругани, в хаосе потасовок она была тою же, какой видели ее во дворце.
Она не чуждалась, не ограничивала себя от окружающих, не проявляла и тени того высокомерия, которым неизменно грешит ложный аристократизм.
Став каторжницей, она признала себя ею и приняла свою участь как неизбежность, как крест, который надо нести без ропота,
без жалоб и жалости к себе, без сетования и слез, не оглядываясь назад.
Тотчас по прибытии баронесса была, конечно назначена на "кирпичики".
Можно представить себе, сколь трудно было ей на седьмом десятке носить на лотке двухпудовый груз.
Ее товарки по работе ликовали и не спускали с нее глаз, жадно ждали вопля, жалобы, слез бессилия, но этого им не пришлось увидеть.
Самообладание, внутренняя дисциплина, выношенная в течении всей жизни, спасли баронессу от унижения.
Не показывая своей несомненной усталости, она доработала до конца, а вечером, как всегда, долго молилась, стоя на коленях перед маленьким образком.
То же повторялось и в последующие дни.
Баронесса спокойно и мерно носила сырые кирпичи, вернувшись в барак, тщательно чистила свое платье, молча съедала миску тресковой баланды, молилась и ложилась спать на свой аккуратно прибранный топчан.
С обособленным кружком женбарачной интеллигенции она не сближалась, но и не чуждалась и, как и вообще не чуждалась никого из своих сожительниц, разговаривая совершенно одинаковым тоном.
Говорила она только по-русски, хотя "обособленные" предпочитали французский.
Шли угрюмые соловецкие дни, и выпады против баронессы повторялись все реже и реже.
"Остроумие" языкатых баб явно не имело успеха.
Когда вспыхнула страшная эпидемия сыпняка, срочно понадобились сестры милосердия.
Нач. санчасти М.B.Фельдман не хотела назначений на эту смертническую работу, она пришла в женбарак и, собрав его обитательниц, уговаривала их идти добровольно, обещая жалованье и хороший паек.
Желающих не было.
Их не нашлось и тогда, когда экспансивная M.B.Фельдман обратилась с призывом о помощи умирающим.
В это время в камеру вошла старуха-уборщица с вязанкой дров.
Голова ее была укутана платком - на дворе стояли трескучие морозы.
Складывая дрова к печке, она слышала лишь последние слова M.B.Фельдман:
- Так никто не хочет помочь больным и умирающим?
- Я хочу, - послышалось от печки.
- Ты? А ты грамотная?
- Грамотная
- И с термометром умеешь обращаться?
- Умею. Я работала три года хирургической сестрой в царкосельском лазарете...
Баронесса работала днем и ночью, работала так же тихо, мерно и спокойно, как носила кирпичи и мыла пол женбарака.
С такою же методичностью и аккуратностью, как, вероятно, она несла свои дежурства при императрицах.
Это ее служение было не самоотверженным порывом, но следствием глубокой, внутренней культуры, воспринятой не только с молоком матери, но унаследованной от ряда предшествовавших поколений.
Владевшее ею чувство долга и глубокая личная дисциплина дали ей силы довести работу до предельного часа.
Час этот пробил, когда на руках и на шее баронессы зарделась зловещая сыпь.
М. В. Фельдман заметила ее.
Они стояли друг против друга.
Аристократка и коммунистка.
Девственница и страстная нераскаянная Магдалина.
Верующая в Него и атеистка.
Женщины двух миров.
Экспансивная порывистая М. В. Фельдман обняла и поцеловала старуху.
Когда она рассказывала мне об этом, ее глаза были полны слез:
- Знаете, мне хотелось тогда перекрестить ее, как крестила меня в детстве няня, но я побоялась оскорбить ее чувство веры.
Последняя минута пришла через день.
Во время утреннего обхода баронесса села на пол, потом легла.
Начался бред.
И душа ее предстала перед Престолом Господним."
Про книгу "Неугасимая лампада" Бориса Ширяевa я узнала когда читала "Обитель" З. Прилепина, события которой он позаимствовал из автобиографических заметок Б. Ширяева.
Борис Ширяев был узником соловецкого лагеря в 1920-ых.
"...Жизнь в женбараке была тяжелей.
Беспрерывная, не прекращавшаяся ни днем, ни ночью пытка.
Женщины значительно менее мужчин приспособлены к нормальному общежитию.
Внутренняя жизнь женбарака была адом.
И в этот ад была вверена фрейлина трех императриц, 65-ти летняя баронесса, носившая известную всей России фамилию, виновная лишь в том, что родилась в аристократической семье.
Петербургская жизнь баронессы могла выработать в ней очень мало качеств, которые облегчили бы ее участь на Соловках.
Так казалось.
Но только казалось.
На самом деле фрейлина вынесла из нее истинное чувство собственного достоинства и неразрывно связанное с ним уважение к человеческой личности,
предельное, порою невероятное самообладание и глубокое сознание своего долга.
Попав в барак, баронесса была там встречена не в штыки, а более жестко и враждебно.
Стимулом к травле была зависть к ее прошлому.
Женщины не умеют подавлять в себе, взнуздывать это чувство и всецело поддаются ему.
Старая хилая старуха была ненавистна не сама по себе в ее настоящем, а как носительница той иллюзии, которая чаровала и влекла к себе мечты ее нанавистниц.
Прошлое - элегантное, утонченное, яркое - проступало в каждом движении старой фрейлины, в каждом звуке ее голоса.
Она не могла скрыть его, если бы и хотела, но она и не хотела этого.
Она оставалась аристократкой в лучшем, истинном значении этого слова.
И в соловецком женбараке, в смраде матерной ругани, в хаосе потасовок она была тою же, какой видели ее во дворце.
Она не чуждалась, не ограничивала себя от окружающих, не проявляла и тени того высокомерия, которым неизменно грешит ложный аристократизм.
Став каторжницей, она признала себя ею и приняла свою участь как неизбежность, как крест, который надо нести без ропота,
без жалоб и жалости к себе, без сетования и слез, не оглядываясь назад.
Тотчас по прибытии баронесса была, конечно назначена на "кирпичики".
Можно представить себе, сколь трудно было ей на седьмом десятке носить на лотке двухпудовый груз.
Ее товарки по работе ликовали и не спускали с нее глаз, жадно ждали вопля, жалобы, слез бессилия, но этого им не пришлось увидеть.
Самообладание, внутренняя дисциплина, выношенная в течении всей жизни, спасли баронессу от унижения.
Не показывая своей несомненной усталости, она доработала до конца, а вечером, как всегда, долго молилась, стоя на коленях перед маленьким образком.
То же повторялось и в последующие дни.
Баронесса спокойно и мерно носила сырые кирпичи, вернувшись в барак, тщательно чистила свое платье, молча съедала миску тресковой баланды, молилась и ложилась спать на свой аккуратно прибранный топчан.
С обособленным кружком женбарачной интеллигенции она не сближалась, но и не чуждалась и, как и вообще не чуждалась никого из своих сожительниц, разговаривая совершенно одинаковым тоном.
Говорила она только по-русски, хотя "обособленные" предпочитали французский.
Шли угрюмые соловецкие дни, и выпады против баронессы повторялись все реже и реже.
"Остроумие" языкатых баб явно не имело успеха.
Когда вспыхнула страшная эпидемия сыпняка, срочно понадобились сестры милосердия.
Нач. санчасти М.B.Фельдман не хотела назначений на эту смертническую работу, она пришла в женбарак и, собрав его обитательниц, уговаривала их идти добровольно, обещая жалованье и хороший паек.
Желающих не было.
Их не нашлось и тогда, когда экспансивная M.B.Фельдман обратилась с призывом о помощи умирающим.
В это время в камеру вошла старуха-уборщица с вязанкой дров.
Голова ее была укутана платком - на дворе стояли трескучие морозы.
Складывая дрова к печке, она слышала лишь последние слова M.B.Фельдман:
- Так никто не хочет помочь больным и умирающим?
- Я хочу, - послышалось от печки.
- Ты? А ты грамотная?
- Грамотная
- И с термометром умеешь обращаться?
- Умею. Я работала три года хирургической сестрой в царкосельском лазарете...
Баронесса работала днем и ночью, работала так же тихо, мерно и спокойно, как носила кирпичи и мыла пол женбарака.
С такою же методичностью и аккуратностью, как, вероятно, она несла свои дежурства при императрицах.
Это ее служение было не самоотверженным порывом, но следствием глубокой, внутренней культуры, воспринятой не только с молоком матери, но унаследованной от ряда предшествовавших поколений.
Владевшее ею чувство долга и глубокая личная дисциплина дали ей силы довести работу до предельного часа.
Час этот пробил, когда на руках и на шее баронессы зарделась зловещая сыпь.
М. В. Фельдман заметила ее.
Они стояли друг против друга.
Аристократка и коммунистка.
Девственница и страстная нераскаянная Магдалина.
Верующая в Него и атеистка.
Женщины двух миров.
Экспансивная порывистая М. В. Фельдман обняла и поцеловала старуху.
Когда она рассказывала мне об этом, ее глаза были полны слез:
- Знаете, мне хотелось тогда перекрестить ее, как крестила меня в детстве няня, но я побоялась оскорбить ее чувство веры.
Последняя минута пришла через день.
Во время утреннего обхода баронесса села на пол, потом легла.
Начался бред.
И душа ее предстала перед Престолом Господним."