"Коллекция себя" (кусок 3)
Продолжение 2
Вскоре то же мое увлечение проявилось в более удобопереваримой для окружавших форме. Точнее, новое приложение моих действий просто не обратило на себя внимания.
В старшей школе приходилось много писать. У рабочего конца шариковой ручки раз в две-три минуты набирался сгусток пасты (который если вовремя не отереть мажет текст). Сейчас сам не помню, как завел для отирания ручки полоску бумаги 7´3 см и стал смазывать об нее жирные запятые так, чтобы они ложились плотно и густо, но при этом едва касались друг друга. Использовав одну полоску с двух сторон я не выкинул ее, а отложил дома в коробочку и завел вторую промокашку. Тот первый листок часто доставал и смотрел на него. Чем больше этим занимался, тем больше нравилось лицезреть этот лист. Я понял назначение этой полоски. Она как нельзя наглядно доказывала факт проделанной мной работы, потраченных на письмо часов, а стало быть и жизни моей.
С того момента я пристрастился писать. И до этого пунктуально выполнял письменные задания, но делал это как без особого протеста, так и без охоты. Теперь же я обретал удовлетворение от самого наблюдения за движением шарика ручки по бумаге. Радовал не сам факт написания букв (у меня уже сложился округлый, с правильным наклоном, но не каллиграфический подчерк), волновал вид накапливающейся на шарике черной капли. Когда я отирал его об очередной листок для запятых, появлялось ощущение похожее на то, что испытал от контакта с женщиной, но от отирания авторучки не было той физиологической брезгливости, только чистое удовольствие.
С тех пор лент-листков накопилось уже немало - полная коробочка и полностью устлано дно. Собирание капель чернильной пасты я не бросил и в институте. Доныне я стараюсь не упускать возможности писать там где это требуется или просто не возбраняется. Бедность моего нынешнего места работы - архива на бюджетном содержании, оказывается мне даже на руку. Компьютер есть только у заведующего и, хотя периодически появляются слухи, что по роду здешней архивной работы сотрудников будут наделять этим техническим совершенством века, случиться это, надеюсь, не скоро. В нажимании кнопок быть может и есть что-то притягательное, но это никак не заменит мне авторучки с каплей чернил на конце.
Как уже сказал, после школы поступил в институт средней престижности. С институтской кампанией в особые контакты не вступил, да и не стремился к тому. Первое время некоторые пытались сделать меня объектом насмешек, но вскоре отступились, или, точнее, махнули рукой. Случилось так оттого, что они сразу заметили - я стою в стороне, но только потом сообразили насколько далеко. К тому же жестокие инстинкты сокурсников были все же более скрыты лоском воспитания, чем у прежних моих естественно-природных одноклассников.
Но самый неприятный момент обучения крылся в другом. Я терялся, а оттого стыдился и злился, когда нужно было сдавать работы или выступать с докладами. Требование «творческого подхода» прямо напоминали мне бабушкины попытки разговоров «по душам». И это не от отсутствия во мне творчества. Оно просто кажется мне бессмысленным в работе, где главное точность передачи, копировальность. Если мне нужно донести до публики содержание некоей темы, то достигнуть этого можно тем лучше, чем точнее будет скопирован текст издания освещающего тему. Всякие же эмоционально-словестные «творчества» на самом деле есть просто отклонения от точности передачи. Это мое суждение (открыто вслух я его не произносил) не встречало поддержки, и окружающие, не желая понять той истины, которую я хотел раскрыть своим подходом к работе, предпочитали поверхностно воспринимать меня как консервативную посредственность.
Вскоре после моего поступления в институт бабушки не стало. Этого момента я начал бояться еще очень задолго, причем не самой тайны смерти, а бытовых ее сторон. Что придется щупать пульс, что труп сразу никуда не исчезнет и придется рыться в телефонном справочнике и куда-то звонить. Вторым был страх, а как буду жить после. Начиная с того, что я не знал, где платят за газ, за свет и вообще стирать надо будет, наконец, готовила еду только бабушка.
Все прошло неожиданно легко и быстро, после почти ничего не изменилось. Оплачивать коммунальные услуги оказалось очень просто, белье и одежду раз в месяц ношу в прачечную, а готовить несколько несложных блюд я, оказывается, умел давно сам, причем о том раньше и не догадываясь. На быт стало уходить больше времени, но я смотрел на это без сожалений как на неизбежную потерю, вроде сна или дороги в транспорте на работу.
Так в квартире я стал жить один. У меня появилась возможность организовать свое пространство, расставить все как хочется мне. Особенно успокаивало то, что это была свободная свобода. Ею можно было пользоваться, а можно и нет. Я не передвинул ни одного стула.
Если в первое время смерть бабушки не произвела в моей смерти никаких изменений, то где-то через месяц это событие навело меня на размышление, которое люди с небольшим запасом слов называют «размышлением о смысле жизни». Что такое смысл любого действия? Это то, что останется после него. В школе меня учили, что человек продолжает жить в своих делах. В пример приводили писателя, садовника и строителя. Но что, разве книга, дерево, дом - продолжение их жизни? Нет, они входят в круг обихода других людей и уже являются частью их жизни, а никак не продолжением существования своих создателей. Вот я работаю сейчас в архиве и систематизирую два его сектора, что мои списки после исчезновения меня будут продолжением моей жизни? Совсем нет, они станут частью архива и жизни тех, кто со списками будет работать. Я понял, что продолжить мое существование смогут лишь предметы свидетельствующие о факте моей работы, но бесполезные для всякого другого лица, дабы он не смог их втянуть в обиход уже своей жизни. Я вспомнил о своих листочках с «запятыми». Они надежно доказывали объем моих рукописных трудов, но в отличие от самих архивных списков никому понадобиться не могли. Стало ясно, что только эти листочки и являются подлинным результатом моих трудов.
Тогда меня охватило желание, даже не желание, а постоянно преследующая необходимость начать собирать «запятые» доказывающие все стороны моей жизнедеятельности. Ведь кроме писания авторучкой я еще расставляю в архиве папки, езжу в транспорте, хожу в магазины, сплю, ем. То, что я не был стеснен присутствием в квартире посторонних, позволило мне вскоре перейти к собиранию «запятых жизни». Поначалу это было так непривычно, что я старался видеть себя как бы со стороны. Естественно-бытовой акт стал теперь чем-то гораздо большим, когда запятая покидала меня, я представлял себя авторучкой вытираемой о листочек, и удовлетворения при этом испытывал гораздо большее (причем совсем не в физиологическом смысле).
Через несколько дней меня охватила мелочная робость и я выбросил первые только что собранные запятые. Никогда не смогу простить себе этого. Начало коллекции безнадежно утрачено. Три дня прошли в сомнениях и нервозной растерянности. От переживаний поступление экспонатов временно прекратилось, но когда наконец появилась новая запятая здравый смысл победил и начало моей коллекции было положено.
Вскоре то же мое увлечение проявилось в более удобопереваримой для окружавших форме. Точнее, новое приложение моих действий просто не обратило на себя внимания.
В старшей школе приходилось много писать. У рабочего конца шариковой ручки раз в две-три минуты набирался сгусток пасты (который если вовремя не отереть мажет текст). Сейчас сам не помню, как завел для отирания ручки полоску бумаги 7´3 см и стал смазывать об нее жирные запятые так, чтобы они ложились плотно и густо, но при этом едва касались друг друга. Использовав одну полоску с двух сторон я не выкинул ее, а отложил дома в коробочку и завел вторую промокашку. Тот первый листок часто доставал и смотрел на него. Чем больше этим занимался, тем больше нравилось лицезреть этот лист. Я понял назначение этой полоски. Она как нельзя наглядно доказывала факт проделанной мной работы, потраченных на письмо часов, а стало быть и жизни моей.
С того момента я пристрастился писать. И до этого пунктуально выполнял письменные задания, но делал это как без особого протеста, так и без охоты. Теперь же я обретал удовлетворение от самого наблюдения за движением шарика ручки по бумаге. Радовал не сам факт написания букв (у меня уже сложился округлый, с правильным наклоном, но не каллиграфический подчерк), волновал вид накапливающейся на шарике черной капли. Когда я отирал его об очередной листок для запятых, появлялось ощущение похожее на то, что испытал от контакта с женщиной, но от отирания авторучки не было той физиологической брезгливости, только чистое удовольствие.
С тех пор лент-листков накопилось уже немало - полная коробочка и полностью устлано дно. Собирание капель чернильной пасты я не бросил и в институте. Доныне я стараюсь не упускать возможности писать там где это требуется или просто не возбраняется. Бедность моего нынешнего места работы - архива на бюджетном содержании, оказывается мне даже на руку. Компьютер есть только у заведующего и, хотя периодически появляются слухи, что по роду здешней архивной работы сотрудников будут наделять этим техническим совершенством века, случиться это, надеюсь, не скоро. В нажимании кнопок быть может и есть что-то притягательное, но это никак не заменит мне авторучки с каплей чернил на конце.
Как уже сказал, после школы поступил в институт средней престижности. С институтской кампанией в особые контакты не вступил, да и не стремился к тому. Первое время некоторые пытались сделать меня объектом насмешек, но вскоре отступились, или, точнее, махнули рукой. Случилось так оттого, что они сразу заметили - я стою в стороне, но только потом сообразили насколько далеко. К тому же жестокие инстинкты сокурсников были все же более скрыты лоском воспитания, чем у прежних моих естественно-природных одноклассников.
Но самый неприятный момент обучения крылся в другом. Я терялся, а оттого стыдился и злился, когда нужно было сдавать работы или выступать с докладами. Требование «творческого подхода» прямо напоминали мне бабушкины попытки разговоров «по душам». И это не от отсутствия во мне творчества. Оно просто кажется мне бессмысленным в работе, где главное точность передачи, копировальность. Если мне нужно донести до публики содержание некоей темы, то достигнуть этого можно тем лучше, чем точнее будет скопирован текст издания освещающего тему. Всякие же эмоционально-словестные «творчества» на самом деле есть просто отклонения от точности передачи. Это мое суждение (открыто вслух я его не произносил) не встречало поддержки, и окружающие, не желая понять той истины, которую я хотел раскрыть своим подходом к работе, предпочитали поверхностно воспринимать меня как консервативную посредственность.
Вскоре после моего поступления в институт бабушки не стало. Этого момента я начал бояться еще очень задолго, причем не самой тайны смерти, а бытовых ее сторон. Что придется щупать пульс, что труп сразу никуда не исчезнет и придется рыться в телефонном справочнике и куда-то звонить. Вторым был страх, а как буду жить после. Начиная с того, что я не знал, где платят за газ, за свет и вообще стирать надо будет, наконец, готовила еду только бабушка.
Все прошло неожиданно легко и быстро, после почти ничего не изменилось. Оплачивать коммунальные услуги оказалось очень просто, белье и одежду раз в месяц ношу в прачечную, а готовить несколько несложных блюд я, оказывается, умел давно сам, причем о том раньше и не догадываясь. На быт стало уходить больше времени, но я смотрел на это без сожалений как на неизбежную потерю, вроде сна или дороги в транспорте на работу.
Так в квартире я стал жить один. У меня появилась возможность организовать свое пространство, расставить все как хочется мне. Особенно успокаивало то, что это была свободная свобода. Ею можно было пользоваться, а можно и нет. Я не передвинул ни одного стула.
Если в первое время смерть бабушки не произвела в моей смерти никаких изменений, то где-то через месяц это событие навело меня на размышление, которое люди с небольшим запасом слов называют «размышлением о смысле жизни». Что такое смысл любого действия? Это то, что останется после него. В школе меня учили, что человек продолжает жить в своих делах. В пример приводили писателя, садовника и строителя. Но что, разве книга, дерево, дом - продолжение их жизни? Нет, они входят в круг обихода других людей и уже являются частью их жизни, а никак не продолжением существования своих создателей. Вот я работаю сейчас в архиве и систематизирую два его сектора, что мои списки после исчезновения меня будут продолжением моей жизни? Совсем нет, они станут частью архива и жизни тех, кто со списками будет работать. Я понял, что продолжить мое существование смогут лишь предметы свидетельствующие о факте моей работы, но бесполезные для всякого другого лица, дабы он не смог их втянуть в обиход уже своей жизни. Я вспомнил о своих листочках с «запятыми». Они надежно доказывали объем моих рукописных трудов, но в отличие от самих архивных списков никому понадобиться не могли. Стало ясно, что только эти листочки и являются подлинным результатом моих трудов.
Тогда меня охватило желание, даже не желание, а постоянно преследующая необходимость начать собирать «запятые» доказывающие все стороны моей жизнедеятельности. Ведь кроме писания авторучкой я еще расставляю в архиве папки, езжу в транспорте, хожу в магазины, сплю, ем. То, что я не был стеснен присутствием в квартире посторонних, позволило мне вскоре перейти к собиранию «запятых жизни». Поначалу это было так непривычно, что я старался видеть себя как бы со стороны. Естественно-бытовой акт стал теперь чем-то гораздо большим, когда запятая покидала меня, я представлял себя авторучкой вытираемой о листочек, и удовлетворения при этом испытывал гораздо большее (причем совсем не в физиологическом смысле).
Через несколько дней меня охватила мелочная робость и я выбросил первые только что собранные запятые. Никогда не смогу простить себе этого. Начало коллекции безнадежно утрачено. Три дня прошли в сомнениях и нервозной растерянности. От переживаний поступление экспонатов временно прекратилось, но когда наконец появилась новая запятая здравый смысл победил и начало моей коллекции было положено.