"Коллекция себя" (рассказик кусок 2)
(Продолжение 1)
С того момента ни один одноклассник не побывал в моей квартире. Но оставалась одежда, в ней все равно, как ни старайся по возможности меньше выходить из дома, приходилось появляться на людях. Я не был оборванцем и не ходил в поношенном старье. Понимая мою неловкость бабушка, по мере возможностей, следила за моим гардеробом и постоянно подновляла его, половина сверстников ходила в куда более замызганном виде чем я. Но мне то хотелось самого лучшего. Стоило увидеть на ком-то яркую импортную куртку, как все нутро охватывала ярость. Хотелось убить этого одноклассника. Причем не чтобы отнять куртку, а просто за то, что она у него есть. Приходя же домой я ненавидел бабушку за то, что у нее нет денег на такую обновку, к обладателю же заветной куртки оставалась просто обычная зависть безо всякой агрессии.
Потом у меня стали возникать подозрения, что даже у самых ободранных грязнуль родители все равно могут купить хорошую, дорогую одежду, просто не делают этого до поры - до времени, поскольку их дети тут же изорвутся, носясь по стройкам-помойкам. К ним у меня тоже сложилась особая ненависть-зависть, которая была сродни ненависти безного к ногастому, оказавшегося с ним в одном укрытии под обстрелом. Оба рискуют одинаково, но ногастый может в любой момент перебежать в другое убежище, а безногий нет - и за то ногастого ненавидит.
Все это не значит, что я ощущал себя перед сверстниками приниженным существом. Наоборот - я их презирал. И презирал за дело, точнее за дела. Как в свое время я стеснялся глупого вида своей бабушки, так теперь стыдился глупых увлечений своих одногодок. Стеснялся того, что в глазах других принадлежу к их поколению. Началось это достаточно рано. Еще в глубоком детстве, когда бабушка звала меня «мультики смотреть» я шел к телевизору с некоторой неловкостью. Все мультфильмы казались глупо-банальными и я думал: «Детям нравится такая ерунда и взрослые, наверно, презирают их за это. Они не знают, что и я считаю эти мультфильмы глупыми и потому презирают и меня». Странно, но в эти минуты я стеснялся мнения своей бабушки, хотя в других случаях она сама была поводом моего стеснения.
Постепенно неловкость за сверстников распространилась на все их занятия. До унизительного глупыми мне казались велосипеды, фотокопии портретов музыкантов и певцов, перешивание одежды в модный фасон, бренчание во дворе на гитаре, порнооткрытки, футбол, дерганье девчонок за косички, а потом и тисканье их по углам дискотек.
Кстати, о взаимоотношениях с противоположным полом. Ваш психиатр скажет: «У него не было половой жизни. Вот и причина его коллекции». Очень легко так все объяснять. Да, я не общаюсь с женщинами. Точнее один раз было, когда я уже учился в институте. За деньги. Она сама пристала ко мне вечером на улице. Я решил, что просто нужно узнать, что это такое. И до этого предполагал, что, наверное, ничего особенного. Не ошибся. Удовольствия не больше чем когда немного хотел пописать и пописал. А потом даже гадко - совершенно чужой человек находится почему-то рядом, а ты со спущенными штанами, и еще это ощущение не своих мокрот на интимном месте. Больше этого не повторялось. Ваш психиатр добавит: «Он наверно занимался онанизмом». Почему, как только нет женщины, так сразу «занимался онанизмом»? Если скажу «не занимался» вы многие, в меру своей испорченности, все равно не поверите. Не обращая на то внимания, заявляю - не занимался, было в подростковом возрасте, но потом бросил.
Не подумайте, что я пребывал в некоей самозамкнутости. Я общался с людьми в меру необходимых потребностей. К нам с бабушкой заходили иногда дальние родственники. Посещения эти могли показаться скучными, разговоры велись почти на одни и те же темы, часто полностью повторяя друг друга. «Как хорошо выглядите ... А я что-то прихворала ... Есть замечательное народное средство ... Вкусное у вас печенье и чай хорошо заварен». Потом о дороговизне и дефиците в магазинах, кто-где сейчас из родственников (которых давно никто не видел, не слышал), жалобы на обиды от контролеров, соседей, начальства, как опасно сейчас добираться вечером до дома, «До свидания ... Рады были видеть ... Заходите еще». Эта цикличность бесед поначалу и впрямь навевала скуку. Но потом такое общение начало все более и более соответствовать мне. В заранее расписанной беседе я чувствовал себя среди знакомой и успокаивающей обстановки. Эти контакты напоминали мне старое, удобное кресло, за много лет притершееся к телу хозяина.
Общался я и с другими людьми, но по минимуму и это тоже было комфортно, ибо любого человека я либо стыдился сам, либо, наоборот, полагал постыдным находиться рядом с ним. Потому общение сводилось к ответам предметов на уроке и указыванию кассиршам, какой товар пробить на чек. Такого общения вполне хватало, и не слушайте доводов вашего психиатра о «коммуникативном голоде». Иногда я действительно начинал ощущать нехватку контактов с людьми, но достаточно было выйти на улицу и спросить у нескольких прохожих, который час, как неприятное состояние проходило.
Особенно не тянуло на общение с подобными мне по возрасту. Все связи в их обществе строились на дебильности, похоти и жестокости. Я боялся их. В классе было несколько козлов отпущения, которых по поводу и без повода нещадно били и унижали. И казалось, если я сам пойду на какой-то контакт, окажусь неминуемо в их числе. Однажды я задумался: если окружающие меня чувствуют мое к ним презрение, то наверно взаимно презирают меня, но почему тогда не бьют. И тогда мне показалось, что они брезгуют даже коснуться моего лица, хотя бы и кулаком. Эта догадка настолько взъярила меня, что я прекратил всякий контакт со сверстниками. Я был горд, и в то же время стыдился своего лица и стремился спрятать его.
Лицо мое тогда действительно было не в лучшей форме. Прыщи и угри. «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей», а можно им быть, когда ежесекундно только и думаешь лишь об этих багрово-белых уродцах. Прыщи были трех видов. Маленькие белые выпуклости, выбрызгивающиеся капелькой студенистой жидкости. Красные с черной точкой посередине, в форме тупоконечной пирамидки, эти вылезали извивающимися колбасками. И, наконец, самые большие, багрово бесформенные припухлости были и самыми болезненными, гной прятался достаточно глубоко и медленно выходил под давлением ногтей желто-охристой густотой. Их извлечение наружу доставляло странное неосознанное удовольствие. Поначалу я не задумываясь отирал ногти о заднюю сторону настенного зеркала, где гной усыхал малюсенькими бурыми пятнышками. Однажды вытирая пыль и заметив эти точечки, бабушка решила, что в доме завелись клопы и засидели изнанку зеркала. Она отмыла раму и вдобавок обработала ее какой-то вонючей химией.
Только тогда я понял, что мне жалко тех моих следов, но пока это была скорее детская обида, примерно как за выкинутые взрослым показавшиеся ему ненужными фантики от конфет.
С того момента ни один одноклассник не побывал в моей квартире. Но оставалась одежда, в ней все равно, как ни старайся по возможности меньше выходить из дома, приходилось появляться на людях. Я не был оборванцем и не ходил в поношенном старье. Понимая мою неловкость бабушка, по мере возможностей, следила за моим гардеробом и постоянно подновляла его, половина сверстников ходила в куда более замызганном виде чем я. Но мне то хотелось самого лучшего. Стоило увидеть на ком-то яркую импортную куртку, как все нутро охватывала ярость. Хотелось убить этого одноклассника. Причем не чтобы отнять куртку, а просто за то, что она у него есть. Приходя же домой я ненавидел бабушку за то, что у нее нет денег на такую обновку, к обладателю же заветной куртки оставалась просто обычная зависть безо всякой агрессии.
Потом у меня стали возникать подозрения, что даже у самых ободранных грязнуль родители все равно могут купить хорошую, дорогую одежду, просто не делают этого до поры - до времени, поскольку их дети тут же изорвутся, носясь по стройкам-помойкам. К ним у меня тоже сложилась особая ненависть-зависть, которая была сродни ненависти безного к ногастому, оказавшегося с ним в одном укрытии под обстрелом. Оба рискуют одинаково, но ногастый может в любой момент перебежать в другое убежище, а безногий нет - и за то ногастого ненавидит.
Все это не значит, что я ощущал себя перед сверстниками приниженным существом. Наоборот - я их презирал. И презирал за дело, точнее за дела. Как в свое время я стеснялся глупого вида своей бабушки, так теперь стыдился глупых увлечений своих одногодок. Стеснялся того, что в глазах других принадлежу к их поколению. Началось это достаточно рано. Еще в глубоком детстве, когда бабушка звала меня «мультики смотреть» я шел к телевизору с некоторой неловкостью. Все мультфильмы казались глупо-банальными и я думал: «Детям нравится такая ерунда и взрослые, наверно, презирают их за это. Они не знают, что и я считаю эти мультфильмы глупыми и потому презирают и меня». Странно, но в эти минуты я стеснялся мнения своей бабушки, хотя в других случаях она сама была поводом моего стеснения.
Постепенно неловкость за сверстников распространилась на все их занятия. До унизительного глупыми мне казались велосипеды, фотокопии портретов музыкантов и певцов, перешивание одежды в модный фасон, бренчание во дворе на гитаре, порнооткрытки, футбол, дерганье девчонок за косички, а потом и тисканье их по углам дискотек.
Кстати, о взаимоотношениях с противоположным полом. Ваш психиатр скажет: «У него не было половой жизни. Вот и причина его коллекции». Очень легко так все объяснять. Да, я не общаюсь с женщинами. Точнее один раз было, когда я уже учился в институте. За деньги. Она сама пристала ко мне вечером на улице. Я решил, что просто нужно узнать, что это такое. И до этого предполагал, что, наверное, ничего особенного. Не ошибся. Удовольствия не больше чем когда немного хотел пописать и пописал. А потом даже гадко - совершенно чужой человек находится почему-то рядом, а ты со спущенными штанами, и еще это ощущение не своих мокрот на интимном месте. Больше этого не повторялось. Ваш психиатр добавит: «Он наверно занимался онанизмом». Почему, как только нет женщины, так сразу «занимался онанизмом»? Если скажу «не занимался» вы многие, в меру своей испорченности, все равно не поверите. Не обращая на то внимания, заявляю - не занимался, было в подростковом возрасте, но потом бросил.
Не подумайте, что я пребывал в некоей самозамкнутости. Я общался с людьми в меру необходимых потребностей. К нам с бабушкой заходили иногда дальние родственники. Посещения эти могли показаться скучными, разговоры велись почти на одни и те же темы, часто полностью повторяя друг друга. «Как хорошо выглядите ... А я что-то прихворала ... Есть замечательное народное средство ... Вкусное у вас печенье и чай хорошо заварен». Потом о дороговизне и дефиците в магазинах, кто-где сейчас из родственников (которых давно никто не видел, не слышал), жалобы на обиды от контролеров, соседей, начальства, как опасно сейчас добираться вечером до дома, «До свидания ... Рады были видеть ... Заходите еще». Эта цикличность бесед поначалу и впрямь навевала скуку. Но потом такое общение начало все более и более соответствовать мне. В заранее расписанной беседе я чувствовал себя среди знакомой и успокаивающей обстановки. Эти контакты напоминали мне старое, удобное кресло, за много лет притершееся к телу хозяина.
Общался я и с другими людьми, но по минимуму и это тоже было комфортно, ибо любого человека я либо стыдился сам, либо, наоборот, полагал постыдным находиться рядом с ним. Потому общение сводилось к ответам предметов на уроке и указыванию кассиршам, какой товар пробить на чек. Такого общения вполне хватало, и не слушайте доводов вашего психиатра о «коммуникативном голоде». Иногда я действительно начинал ощущать нехватку контактов с людьми, но достаточно было выйти на улицу и спросить у нескольких прохожих, который час, как неприятное состояние проходило.
Особенно не тянуло на общение с подобными мне по возрасту. Все связи в их обществе строились на дебильности, похоти и жестокости. Я боялся их. В классе было несколько козлов отпущения, которых по поводу и без повода нещадно били и унижали. И казалось, если я сам пойду на какой-то контакт, окажусь неминуемо в их числе. Однажды я задумался: если окружающие меня чувствуют мое к ним презрение, то наверно взаимно презирают меня, но почему тогда не бьют. И тогда мне показалось, что они брезгуют даже коснуться моего лица, хотя бы и кулаком. Эта догадка настолько взъярила меня, что я прекратил всякий контакт со сверстниками. Я был горд, и в то же время стыдился своего лица и стремился спрятать его.
Лицо мое тогда действительно было не в лучшей форме. Прыщи и угри. «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей», а можно им быть, когда ежесекундно только и думаешь лишь об этих багрово-белых уродцах. Прыщи были трех видов. Маленькие белые выпуклости, выбрызгивающиеся капелькой студенистой жидкости. Красные с черной точкой посередине, в форме тупоконечной пирамидки, эти вылезали извивающимися колбасками. И, наконец, самые большие, багрово бесформенные припухлости были и самыми болезненными, гной прятался достаточно глубоко и медленно выходил под давлением ногтей желто-охристой густотой. Их извлечение наружу доставляло странное неосознанное удовольствие. Поначалу я не задумываясь отирал ногти о заднюю сторону настенного зеркала, где гной усыхал малюсенькими бурыми пятнышками. Однажды вытирая пыль и заметив эти точечки, бабушка решила, что в доме завелись клопы и засидели изнанку зеркала. Она отмыла раму и вдобавок обработала ее какой-то вонючей химией.
Только тогда я понял, что мне жалко тех моих следов, но пока это была скорее детская обида, примерно как за выкинутые взрослым показавшиеся ему ненужными фантики от конфет.