Пётр Орешин «Моя библиотека» (1928 г.)
На полках, словно на параде
Иль на смотру, за рядом ряд
И день и ночь в папье-наряде
Шеренги классиков стоят.
Их счастье, если добрым часом
Я мокрой тряпкой раз в году
По их погонам и лампасам
С усмешкой доброй проведу
А не протри их - в грудах плесни
Зачахли б, как дворянский сад,
Где вместо повести и песни -
Кресты да листья шелестят.
Но, чтоб потомок благодарный
Не раскурил плоды времён,
Мой шкаф, как рыцарь легендарный,
Хранит поэтов мирный сон.
Люблю застёжки жёлтой меди
(Занятней книга - чем старей!),
Живую глубь энциклопедий
И тайну грузных словарей.
Вот Пушкин в пёстром переплёте:
Кудрява мысль, ритмичен мир...
Пускай у немца будет Гёте,
У англичанина - Шекспир.
А вот Толстой и Достоевский -
Две скрипки на враждебный лад -
Теперь на полке в дружбе тесной,
Как два соратника, стоят.
Жив Достоевский в эпигонах,
Цветёт, как ночью звёздный дым...
Не даром Леонид Леонов
На четвереньках перед ним!
Живёт Толстой и молодеет,
Червонец - каждая строка.
Не даром вапповец Фадеев
Истаял в ласках старика!
А вот поэт средневековья,
Великий итальянец Дант...
Мой шкаф с почтительной любовью
Хранит сей древний фолиант.
А вот - мятежник Уленшпигель,
Враг инквизиторов и пап...
Сам де-Костер любимой книгой
Украсил мой сосновый шкап.
А вот и Байрон...
Лорд крылатый,
Дозволь тебе отдать досуг
За то, что Пушкину когда-то
Ты был незаменимый друг!
Да что же я, как дьяк в помине,
Перебираю имена,
Как-будто надо мне в пустыне
Кого-то разбудить от сна?
Зачем тревожить сон чудесный
Лир отбряцавших милый прах?..
Быть может, потому, что песня
Звучит цимбалами в руках?
Нет, сам я стал мудрее в корне,
Века и дни перелистав,
И солнечных небес просторней
Мне стал вот этот книжный шкаф.
На полке спит Сергей Есенин,
Четыре тома - тоже кладь.
Но мир ему в стране осенней,
Где хорошо ему лежать.
Искусство, как же ты жестоко!
Ведь другом был я, другом чтусь...
Но - мир тебе, мой синеокий,
Влюблённый в дедовскую Русь!
Я ухожу, и не за славой,
Чем дорожил ты, что берёг...
- Прости, родной, прости, кудрявый! -
Кричу тебе с других дорог.
Что делать, если вдохновенье
Сильнее дружбы, крепче клятв,
Когда сам Пушкин или Гейне
Тебя всего воспламенят?
Что ж делать, ежели я вырос,
И брюки стали коротки,
И тесен стал мне сельский клирос,
Твои поля и ямщики!
Мы знали взлёт железной стаи,
Но не воспели, кинув грусть,
Как в поле, например, Чапаев
Распулемётил нашу Русь?
Прощай, мой лирик, я отчалил
От старых хижин и дубрав...
Пусть парусом в любые дали
Мне будет этот книжный шкаф.
Я взял последние барьеры,
Всем чувствам заостривши клюв...
И разве плохо, что Мольера
Я, как Островского, люблю?
Так избранный журавль из стаи
Летит всё выше, всё смелей,
Чтоб к морю, к солнечному краю
Тянуть отсталых журавлей.
Ряды прозрачней, полки выше,
Теперь бы мне хороший лифт...
Над кем ты там, почти на крыше,
Смеёшься, тонкогубый Свифт?
Меня не скоро вгонишь в смуту,
Смеёшься? - смейся, подмывай...
Блаженненьких и лилипутов
В моей стране - хоть отбавляй.
А там в углу, почти во мраке,
Как-будто шкаф - не шкаф, а лес,
Бодает рожками... Балакирь,
Князь мира, подмосковный бес.
Ты жив ещё, здоров?., ну, что же,
Давай простимся по добру.
Пришла пора, и ты, Серёжа,
Быть другом перестал Петру.
Тебе, известно, по-былому,
Друзей не надо, и не жаль...
Ты - старый бес, а ведь такому
Светла не радость, а печаль.
Не зря в углу, из-за лохани,
Торчат рога и вьётся хвост.
Луна, конечно, уж, - в тумане,
И обязательно - погост.
Благодарю! Пора настала.
Разлука к горлу подошла,
За нашу дружбу мы немало
Понаписали барахла.
Ты позабыл, в чертей влюблённый,
Прибитый к двери очага,
Что блеском сабельным Будённый
Скосил чертятские рога!
Послушай шум огня лесного,
О том ли шепчет наша рожь?..
Недалеко уйдёшь с Лесковым,
Да и с Печерским не уйдёшь.
Но есть конец всему, не так ли?
Коварна жизнь, коварен свет...
Я ухожу из русской сакли,
Я больше не мужик - поэт!
Иные песни и поэмы
Давно клубит моя земля.
Ведь были ж, были Уитмены,
Верхарны и Эмиль Золя!
Растёт железом и бетоном
Весь мир, - ведь это же не бред!
Вот почему лесным «челдоном»
Теперь не может быть поэт.
А это кто - почти безбровый,
Почти беззубый, как бабай?
Ахти, два тома Песнослова,
Смиренный Клюев Миколай.
Ведь вот - нечаянная встреча,
И как некстати, невпопад...
Откуда, божий человече,
Забрёл ты в этот книжный сад?
Сочувствую, кто об эпоху
В беспутьи голову расшиб,
Кто старостью и нудным вздохом
Сочится, как в носу полип.
Сочувствую и покидаю.
Привет тебе, мой шкаф-депо:
Китайский эпос Ляо-Чжая
И вымыслы Эдгара По!
Конечно, с этих ветродуев
Возьмёшь немного на пути,
Но мне они милей, чем Клюев
С Клычковым, господи прости!
В весёлый час ночного бреда
Пускай в тумане лунных стен
Попляшет с Калевалой Эдда,
С Верхарном Уот Уитмен.
Пускай Бетховеном подует
Из-за окна осенний клён,
Когда с Ахматовой танцует
Испанский гений - Кальдерон.
Сквозь дым лукавой папироски
Гляжу - знакомый силуэт...
Ба! сам Владимир Маяковский,
Московский площадной поэт.
Гремуч на глотку, ходит креном,
Сгибает слово в колесо.
Дружил когда-то с Уитменом,
Потом как-будто с Пикассо.
Сейчас, забыв о Маринетти,
Влюблён в «Известия»... ну, что ж:
Не знаешь сам на этом свете,
Где потеряешь, где найдёшь!
Сияет Блок, лучится Белый,
Как архимедова спираль...
Потешь, потешь меня новеллой,
Прекрасно изданный Стендаль!
Твоя романтика за гранью
Того, что любим мы сейчас.
Не даром дребедь барабанья
Глушит немилосердно нас.
Заплыть бы в заводь кабинета,
Где тишины глубокой вязь,
Где мысль и образы поэта
Чеканятся, не торопясь,
Где образ выношен годами,
Продуман, выхолен, согрет...
Где всеми, всеми голосами
Гудел бы, как рояль, поэт!
Но перестань погодой крапкой
Мечтать о старом и чужом.
Бери-ка вот сухую тряпку
Да пообчисть за томом том.
Вольтер! весёлый вольнодумец,
Насмешник старый, чародей...
Да ты в автомобильном шуме
Как-будто выглядишь бодрей?
Увы, напрасен твой румянец,
Ты - старый хрыч, не комсомол.
В краю советов-вольтерьянец?
Да ты, мой друг, с ума сошёл!
А знаешь, как в стране московской
С тобой, совсем не впопыхах,
Расправился бы Маяковский
Иль напостовец Авербах?
Тебя, и Данта, и Гомера,
И Гёте, и Толстого Льва,
И лорда Байрона с Мольером,
И Шиллера, - терпя едва
За мистику, за суеверье,
За пенный хмель, за парики, -
Запятили б, по крайней мере,
Куда-нибудь на Соловки!
Но, чтобы им не дать в обиду
Любимых классиков моих,
Засяду-ка за Энеиду,
Густой вергилиевский стих.
Меж дел с особенной любовью,
Как преданный и верный друг,
Вот эти томики в лиловом
Рукой поглажу и протру.
Пускай они - эстеты оба,
Мне близок творческий их транс...
Поэты высочайшей пробы,
Великие Уайльд и Франс.
И не беда, что я в искусство
Пришёл когда-то от крестьян.
Теперь во мне другое чувство,
И новый засветлел туман.
Прощай, двойник мой, Пётр Орешин,
Лихой баян бедняцких хат,
Где всё, такие же, всё те же
Стада березок и телят.
Ты был, скажу тебе по чести.
Хороший малый, ну, и что ж?
Я не могу с тобою вместе
Перепевать всё ту же рожь.
Ты честный парень, честно мыслил,
Тебя ценили не в пример:
Шла молодёжь, летели письма
Со всех концов СССР.
Но ты был скромен поневоле,
Как подобает мужику.
И, стиснув челюсти до боли,
Не отвечал молодняку.
Ты знал отлично: старой школой
Нельзя насытить молодёжь.
Нельзя в просторах комсомола
Крепить некрасовскую рожь
Да повторять кольцовскпй голос,
Да гимны складывать избе,
Да, вдрызг испевшись, в час весёлый
Усердно подражать себе!
Прощай, баян мой, Пётр Орешин,
Прощай, мой милый, будь здоров,
Расти большой, паси, как прежде,
Крестьянских тёлок и коров.
Бряцай на «Лире Откровенной»
А я расстанусь, не скорбя,
Чтобы уйти на край вселенной,
Как можно дальше от тебя!.
Пусть это тёплое прощанье
И неизбежное - пора! -
Поймут звенящие в тумане
Над головой пропеллера.
Они теперь мне очень кстати,
Их музыка в степной тиши -
Порывы новых предприятий,
Кипение моей души.
А вот и Штейнер, добрый патер,
И Шлейермахер, патер тож...
- Эй, Фёкла, этих выкинь в ватер,
Когда сама туда пойдешь!
Да захвати ещё Экхарта
И Златоуста заодно...
Чёрт знает, ведь с каким азартом.
Я их читал не так давно!
Ренан... пускай стоит на полке,
Хоть он научен, как пасьянс...
Не зря над ним в цветной ермолке
Подтрунивал насмешник Франс.
Астрономические книги,
Бухарин, Ленин - добрый клад...
Но как сюда попал Чапыгин
С Роменом и Сафиром в ряд?
Паскаль со Спенсером, Ключевский
С Плехановым - живот в живот...
А «тож марксист» Львов-Рогачевский
В соседстве с Вигелем живёт!
Тут Бельше, и Гюго, и Бласко,
И Метерлинк, и Пруст, и Мей...
Какая ж, значит, свистопляска
Шла в бедной голове моей!
Вот здесь, по этому итогу,
И вспомнишь, отправляясь в путь:
«Мы все учились понемногу,
Чему-нибудь и как-нибудь».
Ни распорядка, ни системы,
Ни плана в чтениях былых...
То Кальдерона чкнёшь, то Брема,
То иностранных, то своих.
Теперь читаю их бессменно,
Они прекрасны и мудры...
Пускай суровые джентльмены
Меня оттреплют за вихры.
Довольно рожью вдохновляться,
Тропами шалыми идти...
Страна растёт, и сердцу снятся
Другие торные пути!
Сейчас проветрю корифеев,
Протру, поставлю вдоль стены...
Как-будто в собственном музее
Большой любитель старины.
На нижних полках - тоже груда
Брошюр, журналов и газет...
Ни Пушкиных тут нет покуда,
Ни Гёте, ни Шекспира нет.
Но книги, изданные гизом,
Пестры, нарядны, и порой,
Эстетским пыжатся капризом
И блещут даже мишурой.
Но - да простят мне, маловеру,
Усмешку дерзости моей:
Они - куда древней Мольера,
Куда бездарней и скучней.
О них порой трубят газеты,
Крылатых не жалея фраз,
Шумят, печатают портреты
И выставляют напоказ.
Они пекут тома - ковриги,
Я ж о своих готов, как Блок,
Кричать: сожгите эти книги,
Коль сам я во-время не мог!
Вот - груды напостовских книжек,
Побагровевших от грызни...
Попробуй, перебрось пониже,
Сейчас обидятся они.
А как поставишь их на полке
С Толстым и Пушкиным в рядок, -
Перегрызутся, словно волки,
Не соберешь ни рук, ни ног!
А вот и командарм Воронский:
В глубоких шрамах, сановит...
Левее - Вячеслав Полонский
В огне литературных битв.
Из мутных Недр глядит Ангарский,
Томами - Горький и Демьян...
Несметной силой пролетарской
Мой шкаф сосновый обуян.
Тут романисты и поэты.
И драматурги, и певцы,
Попутчики-анахореты,
И мапп, и вапп, и кузнецы.
Я чту их, в этом нет сомненья,
Но почему же ты, рука,
Вдруг тянешься опять к творенью
Классического старика?
Ах, если бы рука умела
Словесную распутать сеть
Она б сказала прямо, смело:
Не может гений постареть.
Не может совершенство формы
И ясность мысли мудреца
Не обольстить чужие взоры,
Умы и пылкие сердца.
Но всё равно, от размышлений,
От золотых ветвей мечты, -
Не оживут родные тени,
Переплетённые в холсты.
Наш мир другой, и мы другие, -
Эпоха новых тем и слов...
Приветствую тебя, стихия
Железных и стальных ветров!
Не от безделия и скуки
Смотрю на книжную пургу,
В бассейн искусства и науки,
И насмотреться не могу.
Теперь тома стоят по плану,
Классифицирован подбор...
И я теперь таким же стану,
Как этот шкаф огня и форм
Я слышу новых музык ярость,
Грядущих лир высокий строй...
Приветствую тебя, мой парус.
Сосновый шкаф, учитель мой!
Иль на смотру, за рядом ряд
И день и ночь в папье-наряде
Шеренги классиков стоят.
Их счастье, если добрым часом
Я мокрой тряпкой раз в году
По их погонам и лампасам
С усмешкой доброй проведу
А не протри их - в грудах плесни
Зачахли б, как дворянский сад,
Где вместо повести и песни -
Кресты да листья шелестят.
Но, чтоб потомок благодарный
Не раскурил плоды времён,
Мой шкаф, как рыцарь легендарный,
Хранит поэтов мирный сон.
Люблю застёжки жёлтой меди
(Занятней книга - чем старей!),
Живую глубь энциклопедий
И тайну грузных словарей.
Вот Пушкин в пёстром переплёте:
Кудрява мысль, ритмичен мир...
Пускай у немца будет Гёте,
У англичанина - Шекспир.
А вот Толстой и Достоевский -
Две скрипки на враждебный лад -
Теперь на полке в дружбе тесной,
Как два соратника, стоят.
Жив Достоевский в эпигонах,
Цветёт, как ночью звёздный дым...
Не даром Леонид Леонов
На четвереньках перед ним!
Живёт Толстой и молодеет,
Червонец - каждая строка.
Не даром вапповец Фадеев
Истаял в ласках старика!
А вот поэт средневековья,
Великий итальянец Дант...
Мой шкаф с почтительной любовью
Хранит сей древний фолиант.
А вот - мятежник Уленшпигель,
Враг инквизиторов и пап...
Сам де-Костер любимой книгой
Украсил мой сосновый шкап.
А вот и Байрон...
Лорд крылатый,
Дозволь тебе отдать досуг
За то, что Пушкину когда-то
Ты был незаменимый друг!
Да что же я, как дьяк в помине,
Перебираю имена,
Как-будто надо мне в пустыне
Кого-то разбудить от сна?
Зачем тревожить сон чудесный
Лир отбряцавших милый прах?..
Быть может, потому, что песня
Звучит цимбалами в руках?
Нет, сам я стал мудрее в корне,
Века и дни перелистав,
И солнечных небес просторней
Мне стал вот этот книжный шкаф.
На полке спит Сергей Есенин,
Четыре тома - тоже кладь.
Но мир ему в стране осенней,
Где хорошо ему лежать.
Искусство, как же ты жестоко!
Ведь другом был я, другом чтусь...
Но - мир тебе, мой синеокий,
Влюблённый в дедовскую Русь!
Я ухожу, и не за славой,
Чем дорожил ты, что берёг...
- Прости, родной, прости, кудрявый! -
Кричу тебе с других дорог.
Что делать, если вдохновенье
Сильнее дружбы, крепче клятв,
Когда сам Пушкин или Гейне
Тебя всего воспламенят?
Что ж делать, ежели я вырос,
И брюки стали коротки,
И тесен стал мне сельский клирос,
Твои поля и ямщики!
Мы знали взлёт железной стаи,
Но не воспели, кинув грусть,
Как в поле, например, Чапаев
Распулемётил нашу Русь?
Прощай, мой лирик, я отчалил
От старых хижин и дубрав...
Пусть парусом в любые дали
Мне будет этот книжный шкаф.
Я взял последние барьеры,
Всем чувствам заостривши клюв...
И разве плохо, что Мольера
Я, как Островского, люблю?
Так избранный журавль из стаи
Летит всё выше, всё смелей,
Чтоб к морю, к солнечному краю
Тянуть отсталых журавлей.
Ряды прозрачней, полки выше,
Теперь бы мне хороший лифт...
Над кем ты там, почти на крыше,
Смеёшься, тонкогубый Свифт?
Меня не скоро вгонишь в смуту,
Смеёшься? - смейся, подмывай...
Блаженненьких и лилипутов
В моей стране - хоть отбавляй.
А там в углу, почти во мраке,
Как-будто шкаф - не шкаф, а лес,
Бодает рожками... Балакирь,
Князь мира, подмосковный бес.
Ты жив ещё, здоров?., ну, что же,
Давай простимся по добру.
Пришла пора, и ты, Серёжа,
Быть другом перестал Петру.
Тебе, известно, по-былому,
Друзей не надо, и не жаль...
Ты - старый бес, а ведь такому
Светла не радость, а печаль.
Не зря в углу, из-за лохани,
Торчат рога и вьётся хвост.
Луна, конечно, уж, - в тумане,
И обязательно - погост.
Благодарю! Пора настала.
Разлука к горлу подошла,
За нашу дружбу мы немало
Понаписали барахла.
Ты позабыл, в чертей влюблённый,
Прибитый к двери очага,
Что блеском сабельным Будённый
Скосил чертятские рога!
Послушай шум огня лесного,
О том ли шепчет наша рожь?..
Недалеко уйдёшь с Лесковым,
Да и с Печерским не уйдёшь.
Но есть конец всему, не так ли?
Коварна жизнь, коварен свет...
Я ухожу из русской сакли,
Я больше не мужик - поэт!
Иные песни и поэмы
Давно клубит моя земля.
Ведь были ж, были Уитмены,
Верхарны и Эмиль Золя!
Растёт железом и бетоном
Весь мир, - ведь это же не бред!
Вот почему лесным «челдоном»
Теперь не может быть поэт.
А это кто - почти безбровый,
Почти беззубый, как бабай?
Ахти, два тома Песнослова,
Смиренный Клюев Миколай.
Ведь вот - нечаянная встреча,
И как некстати, невпопад...
Откуда, божий человече,
Забрёл ты в этот книжный сад?
Сочувствую, кто об эпоху
В беспутьи голову расшиб,
Кто старостью и нудным вздохом
Сочится, как в носу полип.
Сочувствую и покидаю.
Привет тебе, мой шкаф-депо:
Китайский эпос Ляо-Чжая
И вымыслы Эдгара По!
Конечно, с этих ветродуев
Возьмёшь немного на пути,
Но мне они милей, чем Клюев
С Клычковым, господи прости!
В весёлый час ночного бреда
Пускай в тумане лунных стен
Попляшет с Калевалой Эдда,
С Верхарном Уот Уитмен.
Пускай Бетховеном подует
Из-за окна осенний клён,
Когда с Ахматовой танцует
Испанский гений - Кальдерон.
Сквозь дым лукавой папироски
Гляжу - знакомый силуэт...
Ба! сам Владимир Маяковский,
Московский площадной поэт.
Гремуч на глотку, ходит креном,
Сгибает слово в колесо.
Дружил когда-то с Уитменом,
Потом как-будто с Пикассо.
Сейчас, забыв о Маринетти,
Влюблён в «Известия»... ну, что ж:
Не знаешь сам на этом свете,
Где потеряешь, где найдёшь!
Сияет Блок, лучится Белый,
Как архимедова спираль...
Потешь, потешь меня новеллой,
Прекрасно изданный Стендаль!
Твоя романтика за гранью
Того, что любим мы сейчас.
Не даром дребедь барабанья
Глушит немилосердно нас.
Заплыть бы в заводь кабинета,
Где тишины глубокой вязь,
Где мысль и образы поэта
Чеканятся, не торопясь,
Где образ выношен годами,
Продуман, выхолен, согрет...
Где всеми, всеми голосами
Гудел бы, как рояль, поэт!
Но перестань погодой крапкой
Мечтать о старом и чужом.
Бери-ка вот сухую тряпку
Да пообчисть за томом том.
Вольтер! весёлый вольнодумец,
Насмешник старый, чародей...
Да ты в автомобильном шуме
Как-будто выглядишь бодрей?
Увы, напрасен твой румянец,
Ты - старый хрыч, не комсомол.
В краю советов-вольтерьянец?
Да ты, мой друг, с ума сошёл!
А знаешь, как в стране московской
С тобой, совсем не впопыхах,
Расправился бы Маяковский
Иль напостовец Авербах?
Тебя, и Данта, и Гомера,
И Гёте, и Толстого Льва,
И лорда Байрона с Мольером,
И Шиллера, - терпя едва
За мистику, за суеверье,
За пенный хмель, за парики, -
Запятили б, по крайней мере,
Куда-нибудь на Соловки!
Но, чтобы им не дать в обиду
Любимых классиков моих,
Засяду-ка за Энеиду,
Густой вергилиевский стих.
Меж дел с особенной любовью,
Как преданный и верный друг,
Вот эти томики в лиловом
Рукой поглажу и протру.
Пускай они - эстеты оба,
Мне близок творческий их транс...
Поэты высочайшей пробы,
Великие Уайльд и Франс.
И не беда, что я в искусство
Пришёл когда-то от крестьян.
Теперь во мне другое чувство,
И новый засветлел туман.
Прощай, двойник мой, Пётр Орешин,
Лихой баян бедняцких хат,
Где всё, такие же, всё те же
Стада березок и телят.
Ты был, скажу тебе по чести.
Хороший малый, ну, и что ж?
Я не могу с тобою вместе
Перепевать всё ту же рожь.
Ты честный парень, честно мыслил,
Тебя ценили не в пример:
Шла молодёжь, летели письма
Со всех концов СССР.
Но ты был скромен поневоле,
Как подобает мужику.
И, стиснув челюсти до боли,
Не отвечал молодняку.
Ты знал отлично: старой школой
Нельзя насытить молодёжь.
Нельзя в просторах комсомола
Крепить некрасовскую рожь
Да повторять кольцовскпй голос,
Да гимны складывать избе,
Да, вдрызг испевшись, в час весёлый
Усердно подражать себе!
Прощай, баян мой, Пётр Орешин,
Прощай, мой милый, будь здоров,
Расти большой, паси, как прежде,
Крестьянских тёлок и коров.
Бряцай на «Лире Откровенной»
А я расстанусь, не скорбя,
Чтобы уйти на край вселенной,
Как можно дальше от тебя!.
Пусть это тёплое прощанье
И неизбежное - пора! -
Поймут звенящие в тумане
Над головой пропеллера.
Они теперь мне очень кстати,
Их музыка в степной тиши -
Порывы новых предприятий,
Кипение моей души.
А вот и Штейнер, добрый патер,
И Шлейермахер, патер тож...
- Эй, Фёкла, этих выкинь в ватер,
Когда сама туда пойдешь!
Да захвати ещё Экхарта
И Златоуста заодно...
Чёрт знает, ведь с каким азартом.
Я их читал не так давно!
Ренан... пускай стоит на полке,
Хоть он научен, как пасьянс...
Не зря над ним в цветной ермолке
Подтрунивал насмешник Франс.
Астрономические книги,
Бухарин, Ленин - добрый клад...
Но как сюда попал Чапыгин
С Роменом и Сафиром в ряд?
Паскаль со Спенсером, Ключевский
С Плехановым - живот в живот...
А «тож марксист» Львов-Рогачевский
В соседстве с Вигелем живёт!
Тут Бельше, и Гюго, и Бласко,
И Метерлинк, и Пруст, и Мей...
Какая ж, значит, свистопляска
Шла в бедной голове моей!
Вот здесь, по этому итогу,
И вспомнишь, отправляясь в путь:
«Мы все учились понемногу,
Чему-нибудь и как-нибудь».
Ни распорядка, ни системы,
Ни плана в чтениях былых...
То Кальдерона чкнёшь, то Брема,
То иностранных, то своих.
Теперь читаю их бессменно,
Они прекрасны и мудры...
Пускай суровые джентльмены
Меня оттреплют за вихры.
Довольно рожью вдохновляться,
Тропами шалыми идти...
Страна растёт, и сердцу снятся
Другие торные пути!
Сейчас проветрю корифеев,
Протру, поставлю вдоль стены...
Как-будто в собственном музее
Большой любитель старины.
На нижних полках - тоже груда
Брошюр, журналов и газет...
Ни Пушкиных тут нет покуда,
Ни Гёте, ни Шекспира нет.
Но книги, изданные гизом,
Пестры, нарядны, и порой,
Эстетским пыжатся капризом
И блещут даже мишурой.
Но - да простят мне, маловеру,
Усмешку дерзости моей:
Они - куда древней Мольера,
Куда бездарней и скучней.
О них порой трубят газеты,
Крылатых не жалея фраз,
Шумят, печатают портреты
И выставляют напоказ.
Они пекут тома - ковриги,
Я ж о своих готов, как Блок,
Кричать: сожгите эти книги,
Коль сам я во-время не мог!
Вот - груды напостовских книжек,
Побагровевших от грызни...
Попробуй, перебрось пониже,
Сейчас обидятся они.
А как поставишь их на полке
С Толстым и Пушкиным в рядок, -
Перегрызутся, словно волки,
Не соберешь ни рук, ни ног!
А вот и командарм Воронский:
В глубоких шрамах, сановит...
Левее - Вячеслав Полонский
В огне литературных битв.
Из мутных Недр глядит Ангарский,
Томами - Горький и Демьян...
Несметной силой пролетарской
Мой шкаф сосновый обуян.
Тут романисты и поэты.
И драматурги, и певцы,
Попутчики-анахореты,
И мапп, и вапп, и кузнецы.
Я чту их, в этом нет сомненья,
Но почему же ты, рука,
Вдруг тянешься опять к творенью
Классического старика?
Ах, если бы рука умела
Словесную распутать сеть
Она б сказала прямо, смело:
Не может гений постареть.
Не может совершенство формы
И ясность мысли мудреца
Не обольстить чужие взоры,
Умы и пылкие сердца.
Но всё равно, от размышлений,
От золотых ветвей мечты, -
Не оживут родные тени,
Переплетённые в холсты.
Наш мир другой, и мы другие, -
Эпоха новых тем и слов...
Приветствую тебя, стихия
Железных и стальных ветров!
Не от безделия и скуки
Смотрю на книжную пургу,
В бассейн искусства и науки,
И насмотреться не могу.
Теперь тома стоят по плану,
Классифицирован подбор...
И я теперь таким же стану,
Как этот шкаф огня и форм
Я слышу новых музык ярость,
Грядущих лир высокий строй...
Приветствую тебя, мой парус.
Сосновый шкаф, учитель мой!