Анна-Лиза. Мать.
Прикосновения отозвались сигналом тревоги в болевом центре где-то на перекрёстке второй и седьмой линии огня, когда в подсвеченных абажуром глазах появился красный отблеск жидкого металла, неизменно стремящегося вверх. Проще говоря, мягкие руки кажутся калёным железом, оставляющим дымящиеся ожоги на белой коже. Мать гладит Анну-Лизу по волосам уже полчаса, успокаивая её больную голову, А-Л корчится, но терпит, так как температура лишила её возможности саркастически высказываться, сохраняя при этом независимый вид и отрешённую ухмылку. Вариант такой, что вариантов нет…
Мать появилась на пороге после того, как А-Л недовольно буркнула в трубку: “Дайте же мне сдохнуть спокойно”, распространяя вокруг себя решительные намерения “лечить”, а после “воспитывать”, ибо вопрос воспитания, и без того поднимавшийся по всякому поводу, никак не давал ей покоя. Анна-Лиза открыла ей дверь в одном тапке, застиранной футболке до колен с принтом вождя революции и с сигаретой, давая всем своим видом понять, что присутствие родителя в данном месте в данное время абсолютно лишено смысла. Мать с свою очередь, привыкшая за тридцать лет брака с отцом А-Л к любым проявлением фамильного характера, на подобный вид не отреагировала, одним движением развернула дочь лицом к спальне и, слегка толкнув вперёд, тихо скомандовала: “В постель.” Приказов А-Л никогда не понимала, то есть не то, что не понимала, просто не слышала, мозг реагировал на минимальное изменение тона и высоты звука молниеносно, не оставляя манипулятору ни единого шанса добиться даже не желаемого, а чего-либо вообще, что, естесвенно, мать хорошо знала и указания к действию в её исполнении звучали скорее как просьба, обманывая А-Л по статье “ложь во спасение”.
Процесс лечения благополучно завершился часа через два. Как и ожидалось, от принятия внутрь химических соединений стало только хуже, но мать, удовлетворённая самим процессом ухаживания, создавашим иллюзию её нужности, прекратила суетиться и просто гладила А-Л по голове, искренне не понимая, почему дочь корчится, будто её прошибает током.
Сейчас Анна-Лиза считает секунды и ждет, когда же её наконец оставят одну.
Когда-то её очень интересовал вопрос материнства, логично раскладывающийся на подпункты “как это?” и “нахуя?”, но объяснение учебника биологии не устраивало, так как смысла половины слов А-Л просто не понимала, а то, что понимала отражалось в воображении плакатом в лучших традициях советского времени - красные оттенки и мотивирующий лозунг: “Рожай, блядь!”, где слово “блядь” шатко балансировало между понятием обращения и вводного слова. По необъяснимым причинам в ту же воображаемую картинку навязчиво вплетались коровы с бессмысленными глазами и детский рёв, тем самым обеспечивая стойкое отвращение субъекта к объекту во всех плоскостях. В 15 лет А-Л заговорила об этом с матерью. Начать она решила со второго подпункта, которым разговор закончился, толком не успев начаться, - мать молча залепила драгоценному чаду пощечину и в слезах удалилась. Сей инцидент вручил Анне-Лизе сразу два бесценных подарка: уверенность, что ни мать, ни кто-то другой либо не знают ответа на этот вопрос, либо знают, но крайне им неудовлетворены; и умение избавляться от матери в случае крайней необходимости, такой, как сейчас…
-Зачем ты меня родила?…
Мать появилась на пороге после того, как А-Л недовольно буркнула в трубку: “Дайте же мне сдохнуть спокойно”, распространяя вокруг себя решительные намерения “лечить”, а после “воспитывать”, ибо вопрос воспитания, и без того поднимавшийся по всякому поводу, никак не давал ей покоя. Анна-Лиза открыла ей дверь в одном тапке, застиранной футболке до колен с принтом вождя революции и с сигаретой, давая всем своим видом понять, что присутствие родителя в данном месте в данное время абсолютно лишено смысла. Мать с свою очередь, привыкшая за тридцать лет брака с отцом А-Л к любым проявлением фамильного характера, на подобный вид не отреагировала, одним движением развернула дочь лицом к спальне и, слегка толкнув вперёд, тихо скомандовала: “В постель.” Приказов А-Л никогда не понимала, то есть не то, что не понимала, просто не слышала, мозг реагировал на минимальное изменение тона и высоты звука молниеносно, не оставляя манипулятору ни единого шанса добиться даже не желаемого, а чего-либо вообще, что, естесвенно, мать хорошо знала и указания к действию в её исполнении звучали скорее как просьба, обманывая А-Л по статье “ложь во спасение”.
Процесс лечения благополучно завершился часа через два. Как и ожидалось, от принятия внутрь химических соединений стало только хуже, но мать, удовлетворённая самим процессом ухаживания, создавашим иллюзию её нужности, прекратила суетиться и просто гладила А-Л по голове, искренне не понимая, почему дочь корчится, будто её прошибает током.
Сейчас Анна-Лиза считает секунды и ждет, когда же её наконец оставят одну.
Когда-то её очень интересовал вопрос материнства, логично раскладывающийся на подпункты “как это?” и “нахуя?”, но объяснение учебника биологии не устраивало, так как смысла половины слов А-Л просто не понимала, а то, что понимала отражалось в воображении плакатом в лучших традициях советского времени - красные оттенки и мотивирующий лозунг: “Рожай, блядь!”, где слово “блядь” шатко балансировало между понятием обращения и вводного слова. По необъяснимым причинам в ту же воображаемую картинку навязчиво вплетались коровы с бессмысленными глазами и детский рёв, тем самым обеспечивая стойкое отвращение субъекта к объекту во всех плоскостях. В 15 лет А-Л заговорила об этом с матерью. Начать она решила со второго подпункта, которым разговор закончился, толком не успев начаться, - мать молча залепила драгоценному чаду пощечину и в слезах удалилась. Сей инцидент вручил Анне-Лизе сразу два бесценных подарка: уверенность, что ни мать, ни кто-то другой либо не знают ответа на этот вопрос, либо знают, но крайне им неудовлетворены; и умение избавляться от матери в случае крайней необходимости, такой, как сейчас…
-Зачем ты меня родила?…