40-30 лет тому назад: конец советской интеллигенции.
Дальше про интеллигентский дискурс. Про "тонкости перевода" с частного на общий, с прошлого языка на сегодняшний.
70-ые, как "конец времен" и начало иного.
Н. Рязанцева, замечательный сценарист и попеременно подруга Геннадия Шпаликова, Ильи Авербаха и Мераба Мамардашвили пишет о 1973 годе, как конце определенного этапа, конце Оттепели, что ли:
"Все бывает в этой безумной стране, чего не может быть никогда. Про эту страну замечу к слову: она уже кончалась, из нее можно было уехать насовсем, хотя бы в Израиль, на наших московских и питерских кухнях “надоело говорить и спорить” и слушать Галича. Кто нацелился уезжать - спешно учили языки, искали международные связи, кто оставался - купили “Жигули”, и запретные темы сменились на актуальные - где достать резину? В питерском ресторане “Крыша” в полночь играли фрейлахс, все пускались в пляс, иные - со слезами на глазах, а дирижер объявлял: “До свидания, товарищи евреи!” Свиданий не предвиделось. Истерика нарастала. И в наших судьбах тоже. Остро предвиделись перемены и вскоре стали сбываться.
...
Мы приехали из Союза кинематографии и рассказывали, что Союз наш поменял облик, там роскошные двери, красивые таблички, ковры, секретарши и тишина, серьезная госорганизация, хороший хозяин, разумеется, из “органов”. И везде - “они” - отставные чекисты, куда их еще девать? Мы отдали дань типичной застольной беседе тех времен - про прослушивание телефонов, про “первые отделы”, в общем, про “бойцов невидимого фронта”, и по каким приметам их узнавать".
Дима Быков, понятно, выступил с комментарием к фильму Рязанцевой и Авербаха из того времени.
Пишет наш всезнайка и всеобобщайка:
"В “Чужих письмах” конфликт вышел уже, так сказать, на антропологический уровень - в поединке сошлись народ и интеллигенция, и оказалось, что интеллигенция с этим народом ничего уже сделать не может; все ее принципы бессильны, моральная победа сомнительна, а Зина Бегункова уже неубиваема и обязательно восторжествует в конце концов".
Какой все-таки Быков кретин! - не в сказке сказать, ни пером описать. Оказывается, народ надо было морально убить в лице некой Зины. Антропология, оказывается, такая была: светлая интеллигенция и темный народ, белые и негры.
Пыкоффу, нелепому клопу-говоруну, в 1973-ем было 6 лет и в битвах он сходился в те времена разве что с пианино, на котором его непременно учили играть ради придания общей интеллигентности. А поди ж ты: все знает о великой битве пианистов и гармонистов.
"Чужие письма", понятно, о другом. Об опасности сближения чужих, по сути, друг другу душ. То есть фильм о психологии, а не об обществе. Никакой там битвы народа и интеллигенции нет. Ибо Зина Бегункова - еще не народ. Да и Ирину Купченко, прекрасно сыгравшую роль учительницы, из народа я бы вычеркивать не стал.
Хотя, конечно, именно в те времена интеллигенция почувствовала тесноту своего мира: "Зеркало", 1974, "В четверг и больше никогда" 1977, "Тот самый Мюнхгаузен", 1979, "Несколько дней из жизни И. И. Обломова, "Осенний марафон", 1980, "Полеты во сне и наяву", 1982.
Кстати, о кино несколько иного настроения: "Большая перемена" и "Иван Васильевич меняет профессию", "Семнадцать мгновений весны" 1973, "Сто дней после детства, 1975, "12 стульев" 1976, "Мимино" 1977, "Сибириада" 1978, "Место встречи изменить нельзя" 1979, "Москва слезам не верит" 1980, "Покровские ворота" 1982.
Ну, уехали сослуживцы Натальи Борисовны, а жизнь продолжалась.
Хотя, конечно, кино - это далеко не все.
70-ые годы явили общественный кризис в полной мере: тускловатое было время по контрасту с подвижными и яркими шестидесятыми. Правда, были наши стройотряды, были барды, были песни. Помню почему-то как символ времени песню Пахмутовой "Усть-Илим": стройку, начатую в 1963-ем, заканчивали ведь в 1974-ом.
Русофобский дискурс.
Но вернемся к Рязанцевой, которая рассказывает о Мамардашвили и других штрихах времени:
"Первые признаки “русофобии” только намечались, я и слова такого тогда не слышала. Недовольство или прямая ненависть к “империи зла” объединяла, казалось, интеллигенцию всех республик, особенно тех, кто учился в Москве. Отар (Иоселиани, однокурсник Рязанцевой), например, учился в мастерской А. Довженко, где были студенты шестнадцати национальностей. И если вечный “еврейский вопрос” сопровождал нас с детства и делил общество, то представить себе “грузинский вопрос” или “украинский вопрос” мне и в голову не приходило. Но это в наивной нашей юности, а в середине семидесятых уже обозначилось, что придется именно русским отвечать за все - от большевиков до ГУЛАГа и до чешского августа 1968-го. Разумеется, мы обсуждали русскую историю с писателями и учеными разных национальностей, и с тем же Мерабом, но никогда в них не было - ни в высоколобых беседах, ни в застольных шутках - национальной нетерпимости. Русские фигурировали в анекдотах, умели и над собой посмеяться и над чукчами: то было время анекдотов, “армянского радио”, бардовских песен. Иностранцы любили повеселиться на московских кухнях, но когда один француз в гостях у Мераба невзначай сказал “Пусть это русские едят” - про какую-то случайную еду, может, плавленый сырок, - я встрепенулась. Никто не заметил, я одна там была русская, и я бы никогда не сказала где-нибудь в чуме - “пусть это чукчи едят”. Рассказать думала Отару про хамоватого француза и спросить, что они за глаза про нас говорят. Но услышала, как он рассказывал Мерабу про один непринятый фильм известного режиссера: “Для русских дураков”. Так объяснил он успех фильма в узких кругах. А режиссера после просмотра поздравлял и хвалил - при мне это было, на “Мосфильме”. Такое невинное лицемерие в кино легко прощалось, и не только грузинам, хотя они, конечно, виртуозы неискренних поздравлений".
"Но почему же именно для “русских дураков”? Пора открыть, что речь шла о кинофильме “Сталкер” Тарковского. Мне он не нравился, но я знала тяжелую историю его создания и помалкивала, но мнение Отара было для меня существенно. Осталась в памяти царапина от самой этой фразы. “Национальной самоидентификацией” мы были сыты по горло, и публицистику Достоевского давно освоили, и Бердяева (из парижского магазина) прочитали пристрастно, вопрос “почему мы такие?” вышел из читающего подполья в широкие круги “русских дураков”, а теперь снова пошел по кругу, но на бытовом уровне даже и малограмотные работяги старались не распускать язык, не унижать национальное достоинство. А что это вообще такое - “национальное достоинство”? Я впервые тогда - нет, не задумалась, а почувствовала на собственной шкуре, что если мы с Мерабом когда-нибудь поссоримся, то я услышу - “вот вы, русские, всегда…”.
"Надо отдать должное Мерабу - он русофобии в те годы не проявлял, с ученой основательностью анализировал качества этой абсурдной империи, где метрополия живет хуже, чем колонии. Тогда он еще не говорил “Зазеркалье”, не выписывал из русских авторов забавные проговорки на тему - “нас не любят до Пиренеев…”. “Кого это - нас, и почему это нас, то есть - вас, должны любить?” Зацикленность русской мысли на своем, местном - “умом Россию не понять”, - ему претила. Собственно философами он никого из русских не признавал, восхищаясь иногда литературными талантами, красотой высказыванья. Завидовал, потому что в себе этого не находил, мучился над словами, понимал, что изъясняется тяжеловесно и длинновато, но не хотел себя адаптировать, предпочитая честность мысли любому “красному словцу” или заемному афоризму. Может, именно поэтому я так дотошно припоминаю первые признаки русофобии. Вот посмотрели мы “Зеркало” Андрея Тарковского. Там есть текст, с цитатой из Пушкина, про то, что Русь спасла Западную Европу от Орды татаро-монгольской. Первое, что заметил Мераб при подробном обсуждении: “А с чего вы взяли, что монголы собирались завоевывать Европу? Никаких свидетельств тому нет. Вот сказал где-то Пушкин, и в школе проходят, как аксиому, и все верят, и ты веришь”.
"... я, как всякая влюбленная женщина, невольно и незаметно стала смотреть вокруг глазами Мераба. Допустим, сидишь рядом в кино или в театре - всем, конечно, знакомо это чувство - понравится ли это ему, как мне, или он скучает и скажет - “зачем мы столько времени потратили?”. Эта зависимость меня удручала, но продолжалась долго. Запомнилось, как мы ходили на знаменитый спектакль “Взрослая дочь молодого человека” (пьеса В. Славкина, режиссер А. Васильев). Переполненный зал в Театре им. Станиславского, Мераб пыхтит и ерзает - “потому что все это - не существует, эти страсти на пустом месте, на якобы жизни…”. Герой там - бывший стиляга, пострадавший за свой саксофон и американизм во времена советской кампании против стиляг. Мераба не столько сам спектакль разозлил, сколько его успех у публики: “Подумаешь, трагедия! Из какого-то вздора, из не-жизни, ее советского эрзаца - что может вырасти? Призраки, и всю жизнь он себя жалеет, и публика ревет под саксофон…”. Он ненавидел эту русскую сентиментальность, душевность, эти праздники “со слезами на глазах”, а жалость к “себе, любимому” презирал от всей души. Но этот спектакль и его монолог относится к более позднему времени - к 80-м годам. А из 70-х помню - пошли они с Эрнстом Неизвестным на Таганку, на спектакль А. Эфроса “Вишневый сад”. Алла Демидова пригласила, игравшая главную роль. Мне нравился этот спектакль, я за него болела, ходила на репетиции. Не знаю, что они сказали Алле, вероятно, подошли и поздравили, но мне Мераб доложил, что сильно скучали на этом допотопном психологическом Чехове. Я не спорила, ибо тогда уже понимала, насколько разная у нас “оптика”: культурологический “телескоп”, отмечающий взрывные события авангарда на звездной карте всех искусств, или подробный “микроскоп”, позволяющий разглядеть малейшие движения души и ума через жест, случайный взгляд, проговорку. Только кино на это способно, в этом его отличие от прочих искусств. Так что не “человеческий матерьял”, а человек в его непредсказуемой сложности меня всегда интересовал, и психологический театр Чехова (Товстоногова, Эфроса) никогда не покажется архаикой".
"Вот поворот какой делается с рекой", как говорится.
Корейский самолет.
"В ту осень 83-го - напомню для тех, кого тогда еще не было - наши сбили по ошибке корейский самолет. Наших возненавидел весь цивилизованный мир. Итальянские грузчики, например, отказались обслуживать самолеты “Аэрофлота”. Мариолина каждое утро разворачивала газету и подпрыгивала: “Тарковский остался!”, “Любимов остался!” Ее знакомые всерьез предупреждали - а вдруг эта “сеньора русса” (то есть я) тоже не захочет возвращаться, что тогда делать? Мариолина возила меня в гости в разные богатые поместья, я и сама съездила в Милан к знакомым, и с кинофестивалем мне повезло - членом жюри был Глеб Панфилов, они с Инной Чуриковой показывали вне конкурса свой фильм “Васса”, я бывала на просмотрах и приемах, хлебнула “сладкой жизни” до полного изнеможения. Ни на секунду не забывая, что я - из “империи зла”. Газеты принесли новость, что пропал бесследно журналист Олег Битов - то ли его выкрали, то ли сам убежал, бросив вещи в гостинице. При уличных знакомствах я дважды скрывала, что я из Москвы, представлялась “суоми” с плохим английским, чтоб не шарахались, как от прокаженной".
Вот тут, казалось, все и оформилось: самопрезрение получило прочную прописку в общественном сознании.
70-ые, как "конец времен" и начало иного.
Н. Рязанцева, замечательный сценарист и попеременно подруга Геннадия Шпаликова, Ильи Авербаха и Мераба Мамардашвили пишет о 1973 годе, как конце определенного этапа, конце Оттепели, что ли:
"Все бывает в этой безумной стране, чего не может быть никогда. Про эту страну замечу к слову: она уже кончалась, из нее можно было уехать насовсем, хотя бы в Израиль, на наших московских и питерских кухнях “надоело говорить и спорить” и слушать Галича. Кто нацелился уезжать - спешно учили языки, искали международные связи, кто оставался - купили “Жигули”, и запретные темы сменились на актуальные - где достать резину? В питерском ресторане “Крыша” в полночь играли фрейлахс, все пускались в пляс, иные - со слезами на глазах, а дирижер объявлял: “До свидания, товарищи евреи!” Свиданий не предвиделось. Истерика нарастала. И в наших судьбах тоже. Остро предвиделись перемены и вскоре стали сбываться.
...
Мы приехали из Союза кинематографии и рассказывали, что Союз наш поменял облик, там роскошные двери, красивые таблички, ковры, секретарши и тишина, серьезная госорганизация, хороший хозяин, разумеется, из “органов”. И везде - “они” - отставные чекисты, куда их еще девать? Мы отдали дань типичной застольной беседе тех времен - про прослушивание телефонов, про “первые отделы”, в общем, про “бойцов невидимого фронта”, и по каким приметам их узнавать".
Дима Быков, понятно, выступил с комментарием к фильму Рязанцевой и Авербаха из того времени.
Пишет наш всезнайка и всеобобщайка:
"В “Чужих письмах” конфликт вышел уже, так сказать, на антропологический уровень - в поединке сошлись народ и интеллигенция, и оказалось, что интеллигенция с этим народом ничего уже сделать не может; все ее принципы бессильны, моральная победа сомнительна, а Зина Бегункова уже неубиваема и обязательно восторжествует в конце концов".
Какой все-таки Быков кретин! - не в сказке сказать, ни пером описать. Оказывается, народ надо было морально убить в лице некой Зины. Антропология, оказывается, такая была: светлая интеллигенция и темный народ, белые и негры.
Пыкоффу, нелепому клопу-говоруну, в 1973-ем было 6 лет и в битвах он сходился в те времена разве что с пианино, на котором его непременно учили играть ради придания общей интеллигентности. А поди ж ты: все знает о великой битве пианистов и гармонистов.
"Чужие письма", понятно, о другом. Об опасности сближения чужих, по сути, друг другу душ. То есть фильм о психологии, а не об обществе. Никакой там битвы народа и интеллигенции нет. Ибо Зина Бегункова - еще не народ. Да и Ирину Купченко, прекрасно сыгравшую роль учительницы, из народа я бы вычеркивать не стал.
Хотя, конечно, именно в те времена интеллигенция почувствовала тесноту своего мира: "Зеркало", 1974, "В четверг и больше никогда" 1977, "Тот самый Мюнхгаузен", 1979, "Несколько дней из жизни И. И. Обломова, "Осенний марафон", 1980, "Полеты во сне и наяву", 1982.
Кстати, о кино несколько иного настроения: "Большая перемена" и "Иван Васильевич меняет профессию", "Семнадцать мгновений весны" 1973, "Сто дней после детства, 1975, "12 стульев" 1976, "Мимино" 1977, "Сибириада" 1978, "Место встречи изменить нельзя" 1979, "Москва слезам не верит" 1980, "Покровские ворота" 1982.
Ну, уехали сослуживцы Натальи Борисовны, а жизнь продолжалась.
Хотя, конечно, кино - это далеко не все.
70-ые годы явили общественный кризис в полной мере: тускловатое было время по контрасту с подвижными и яркими шестидесятыми. Правда, были наши стройотряды, были барды, были песни. Помню почему-то как символ времени песню Пахмутовой "Усть-Илим": стройку, начатую в 1963-ем, заканчивали ведь в 1974-ом.
Русофобский дискурс.
Но вернемся к Рязанцевой, которая рассказывает о Мамардашвили и других штрихах времени:
"Первые признаки “русофобии” только намечались, я и слова такого тогда не слышала. Недовольство или прямая ненависть к “империи зла” объединяла, казалось, интеллигенцию всех республик, особенно тех, кто учился в Москве. Отар (Иоселиани, однокурсник Рязанцевой), например, учился в мастерской А. Довженко, где были студенты шестнадцати национальностей. И если вечный “еврейский вопрос” сопровождал нас с детства и делил общество, то представить себе “грузинский вопрос” или “украинский вопрос” мне и в голову не приходило. Но это в наивной нашей юности, а в середине семидесятых уже обозначилось, что придется именно русским отвечать за все - от большевиков до ГУЛАГа и до чешского августа 1968-го. Разумеется, мы обсуждали русскую историю с писателями и учеными разных национальностей, и с тем же Мерабом, но никогда в них не было - ни в высоколобых беседах, ни в застольных шутках - национальной нетерпимости. Русские фигурировали в анекдотах, умели и над собой посмеяться и над чукчами: то было время анекдотов, “армянского радио”, бардовских песен. Иностранцы любили повеселиться на московских кухнях, но когда один француз в гостях у Мераба невзначай сказал “Пусть это русские едят” - про какую-то случайную еду, может, плавленый сырок, - я встрепенулась. Никто не заметил, я одна там была русская, и я бы никогда не сказала где-нибудь в чуме - “пусть это чукчи едят”. Рассказать думала Отару про хамоватого француза и спросить, что они за глаза про нас говорят. Но услышала, как он рассказывал Мерабу про один непринятый фильм известного режиссера: “Для русских дураков”. Так объяснил он успех фильма в узких кругах. А режиссера после просмотра поздравлял и хвалил - при мне это было, на “Мосфильме”. Такое невинное лицемерие в кино легко прощалось, и не только грузинам, хотя они, конечно, виртуозы неискренних поздравлений".
"Но почему же именно для “русских дураков”? Пора открыть, что речь шла о кинофильме “Сталкер” Тарковского. Мне он не нравился, но я знала тяжелую историю его создания и помалкивала, но мнение Отара было для меня существенно. Осталась в памяти царапина от самой этой фразы. “Национальной самоидентификацией” мы были сыты по горло, и публицистику Достоевского давно освоили, и Бердяева (из парижского магазина) прочитали пристрастно, вопрос “почему мы такие?” вышел из читающего подполья в широкие круги “русских дураков”, а теперь снова пошел по кругу, но на бытовом уровне даже и малограмотные работяги старались не распускать язык, не унижать национальное достоинство. А что это вообще такое - “национальное достоинство”? Я впервые тогда - нет, не задумалась, а почувствовала на собственной шкуре, что если мы с Мерабом когда-нибудь поссоримся, то я услышу - “вот вы, русские, всегда…”.
"Надо отдать должное Мерабу - он русофобии в те годы не проявлял, с ученой основательностью анализировал качества этой абсурдной империи, где метрополия живет хуже, чем колонии. Тогда он еще не говорил “Зазеркалье”, не выписывал из русских авторов забавные проговорки на тему - “нас не любят до Пиренеев…”. “Кого это - нас, и почему это нас, то есть - вас, должны любить?” Зацикленность русской мысли на своем, местном - “умом Россию не понять”, - ему претила. Собственно философами он никого из русских не признавал, восхищаясь иногда литературными талантами, красотой высказыванья. Завидовал, потому что в себе этого не находил, мучился над словами, понимал, что изъясняется тяжеловесно и длинновато, но не хотел себя адаптировать, предпочитая честность мысли любому “красному словцу” или заемному афоризму. Может, именно поэтому я так дотошно припоминаю первые признаки русофобии. Вот посмотрели мы “Зеркало” Андрея Тарковского. Там есть текст, с цитатой из Пушкина, про то, что Русь спасла Западную Европу от Орды татаро-монгольской. Первое, что заметил Мераб при подробном обсуждении: “А с чего вы взяли, что монголы собирались завоевывать Европу? Никаких свидетельств тому нет. Вот сказал где-то Пушкин, и в школе проходят, как аксиому, и все верят, и ты веришь”.
"... я, как всякая влюбленная женщина, невольно и незаметно стала смотреть вокруг глазами Мераба. Допустим, сидишь рядом в кино или в театре - всем, конечно, знакомо это чувство - понравится ли это ему, как мне, или он скучает и скажет - “зачем мы столько времени потратили?”. Эта зависимость меня удручала, но продолжалась долго. Запомнилось, как мы ходили на знаменитый спектакль “Взрослая дочь молодого человека” (пьеса В. Славкина, режиссер А. Васильев). Переполненный зал в Театре им. Станиславского, Мераб пыхтит и ерзает - “потому что все это - не существует, эти страсти на пустом месте, на якобы жизни…”. Герой там - бывший стиляга, пострадавший за свой саксофон и американизм во времена советской кампании против стиляг. Мераба не столько сам спектакль разозлил, сколько его успех у публики: “Подумаешь, трагедия! Из какого-то вздора, из не-жизни, ее советского эрзаца - что может вырасти? Призраки, и всю жизнь он себя жалеет, и публика ревет под саксофон…”. Он ненавидел эту русскую сентиментальность, душевность, эти праздники “со слезами на глазах”, а жалость к “себе, любимому” презирал от всей души. Но этот спектакль и его монолог относится к более позднему времени - к 80-м годам. А из 70-х помню - пошли они с Эрнстом Неизвестным на Таганку, на спектакль А. Эфроса “Вишневый сад”. Алла Демидова пригласила, игравшая главную роль. Мне нравился этот спектакль, я за него болела, ходила на репетиции. Не знаю, что они сказали Алле, вероятно, подошли и поздравили, но мне Мераб доложил, что сильно скучали на этом допотопном психологическом Чехове. Я не спорила, ибо тогда уже понимала, насколько разная у нас “оптика”: культурологический “телескоп”, отмечающий взрывные события авангарда на звездной карте всех искусств, или подробный “микроскоп”, позволяющий разглядеть малейшие движения души и ума через жест, случайный взгляд, проговорку. Только кино на это способно, в этом его отличие от прочих искусств. Так что не “человеческий матерьял”, а человек в его непредсказуемой сложности меня всегда интересовал, и психологический театр Чехова (Товстоногова, Эфроса) никогда не покажется архаикой".
"Вот поворот какой делается с рекой", как говорится.
Корейский самолет.
"В ту осень 83-го - напомню для тех, кого тогда еще не было - наши сбили по ошибке корейский самолет. Наших возненавидел весь цивилизованный мир. Итальянские грузчики, например, отказались обслуживать самолеты “Аэрофлота”. Мариолина каждое утро разворачивала газету и подпрыгивала: “Тарковский остался!”, “Любимов остался!” Ее знакомые всерьез предупреждали - а вдруг эта “сеньора русса” (то есть я) тоже не захочет возвращаться, что тогда делать? Мариолина возила меня в гости в разные богатые поместья, я и сама съездила в Милан к знакомым, и с кинофестивалем мне повезло - членом жюри был Глеб Панфилов, они с Инной Чуриковой показывали вне конкурса свой фильм “Васса”, я бывала на просмотрах и приемах, хлебнула “сладкой жизни” до полного изнеможения. Ни на секунду не забывая, что я - из “империи зла”. Газеты принесли новость, что пропал бесследно журналист Олег Битов - то ли его выкрали, то ли сам убежал, бросив вещи в гостинице. При уличных знакомствах я дважды скрывала, что я из Москвы, представлялась “суоми” с плохим английским, чтоб не шарахались, как от прокаженной".
Вот тут, казалось, все и оформилось: самопрезрение получило прочную прописку в общественном сознании.