Перешагивая идолов (о "Лобстере" Йоргоса Лантимоса)
Склонность видеть мир дихотомично, выводя всю конфликтность Истории из двух антагонистических начал, из двух взаимоисключающих ценностных устремлений - базовое свойство мышления. Можно с той или иной степенью плодотворности обсуждать реальность добра/зла, однако несомненна сама установка сознания, согласно которой «в мире людей не всё одинаково съедобно».Варьируется лишь статус драматизирующего фактора - от борьбы Ахура Мазды и Ангра Манью до «гендерного неравенства». Попытки генетически объяснить «кровь, пот и слёзы» человеческого бытия неисчерпаемы, однако уже в Новое время, с завершившимся исключением «гипотезы Бога», они получили заметный социологический крен. Социологизм же грешит отнюдь не избыточностью внимания к человеку, но возведением способов организации жизни социума в ранг ценностных детерминант. Отсюда - сакрализация типов общественных систем, адепты которых с неубывающим упорством обосновывают «спасительную безальтернативность» социализма/либерализма.
Однако даже в диагностически одностороннем и ценностно выхолащивающем человека социологическом детерминизме сохранялась всеохватность философского умозрения. В нём продолжала жить жажда открытия универсальной схемы исторических противоречий. Он, пусть и высокомерно пренебрегая «замшелыми догмами», дерзал связать россыпь фактов, явив аудитории ЕВУ («единственно верное учение»). Как бы ни был циклопически монокулярен марксизм, он пытался подогнать друг к другу весьма несхожие винтики и пружинки человеческого бытия, получив целостное понимание мира.
Именно этого свойства постепенно лишается культура настоящего, каковая игнорирует мир как целое, предпочитая иметь дело с изолированными «событиями» и «рекордами». Знаком эпохи стал «выпуск новостей» - этот дуршлаг наоборот, сохраняющий нам лишь никогда не насыщающую жижицу «актуального». Сознание массового реципиента вываривается в растворе образов, апеллирующих к спонтанным реакциям. Масс-медиа взывают не к пониманию, но к переживанию: нас провоцируют восторгаться Х и проклинать У. При этом подаваемые как антагонисты персонажи столь мало отличимы друг от друга, что легко переходят от «бескомпромиссной борьбы» к «конструктивному партнёрству». Дихотомическое видение мира сохраняется, но в основе ценностного деления теперь лежат принципы, утратившие малейшую гносеологическую добротность. Так, если верить телевизору, «тайна беззакония» - это процесс снижения цен на нефть, а взывающие к их росту сырьевые экспортёры - «Удерживающий теперь».
Тем более примечательно возникновение в массовой культуре образцов, являющих собою возврат к классическому пониманию человеческого мира как целого, открывающих стремление понять источник трагизма Истории. В ряду таких культурных феноменов прибыло - вышедший на киноэкраны фильм греческого режиссёра Йоргоса Лантимоса «Лобстер» демонстрирует попытку описать человека как проекцию общественного устройства, жёстко разделённого на два цивилизационных типа.
Социальный мир «Лобстера» - это едва скрываемая метафора двух способов устройства человеческого общежития - принудительной социализации и регламентации а-ля СССР и демонстративной обособленности индивидов либеральной Европы. Доминирующий общественный тип в фильме - коммунистический, при этом неявно опирающийся на заповедь Бога «плодитесь и размножайтесь», с той лишь разницей, что уклонение от исполнения этой заповеди в Библии не осуждается, тогда как герои «Лобстера» обязаны «прилепляться» друг к другу: всякий, оставшийся в одиночестве и не восполнивший потерю в новом браке, карается превращением в животное (ведь семья - это общество в миниатюре, где возникает созависимость и социально контролируемые обязательства; индивид же - это «чёрная дыра» в социуме, никому не подотчётная и не видимая). И только здесь несчастный вправе выбрать конкретный вид животного царства, к которому он присоединится, что выступает указанием на то, что совершенная свобода в мире людей невозможна. Свободны только звери и гады. Потому как, даже «выбирая» себе пару, обитатели созданного фильмом мира стиснуты временной удавкой в 45 дней. Дабы избежать «кармической» участи, они обманывают государство-надзирателя, фальсифицируя признаки сходства с тем, кто показался им наименее антипатичным. Или - выбрасываются из окон. Режиссёр рисует коммунистическую модель без малейших симпатий, как бы говоря нам о том, что человек потерпит любую эксплуатацию, любое насилие - кроме насилия над потребностью нашей природы в Другом. Потребностью в любви… Главный герой, попытавшийся мимикрировать под избранную им даму и не сумевший соблюсти внешнее единство принятого на себя образа, бежит.
Он бежит в Лес, где действует общество-антагонист - группа кочующих одиночек, свободных от директивно предписанного совокупления. Но их свобода - отрицательна. Они противопоставляют себя миру вне Леса с его брачным конвейером, но, сделав эту оппозицию основанием своего бытия, они освятили принудительную «автономизацию»: никто здесь не вправе сойтись с кем либо, и поведенчески проявленное влечение немилосердно карается. Более того - карается элементарная человеческая солидарность в форме взаимопомощи. Индивид, чья обособленность объявлена самоценной, управляется «свободной рукой» джунглей. Любая помощь ему - попытка поругания «объективных законов». И здесь открывается глубинное единство обоих общественных «формаций»: ни в коммунистической тотальности социума, ни в либеральном обожествлении индивида нет внимания к человеческому сердцу. Человек принимается как механизм, регулируемый лишь внешними воздействиями. Каждая из этих моделей - только реакция на типологически оппонирующее ей устройство. Душа же остаётся в пренебрежении…
Но заложенное в нас стремление к Другому сводит героя фильма с женщиной из этой лесной общины. Их связь нормативно не допустима, они стремятся её скрыть. Руководство лесного социума, опознав их симпатию и стремясь угасить её, ослепляет новообретённую подругу. И ошибается: желание быть вместе, рождённое свободным движением сердца, не умирает. Они бегут в Город, где могут существовать как пара. Но для придания окончательной легальности их браку у них должно обретаться нечто общее - признак, внешне роднящий их. Главным признаком женщины отныне выступает слепота. И потому герой картины приходит к необходимости приобрести эту страшную отметину. Он перестаёт видеть мир, чтобы видеть умным зрением только Её.
В социологическом разрезе финальная слепота героев есть отрицание значимости социально-политических идолов. Оппозиция Города и Леса, социализма и либерализма - теряет свои очертания, различия этих систем покрывает мрак. И в этом кроется социальный скепсис фильма: политические конфликты непреодолимы внешним образом. Они снимаются только через возрождение «внутреннего человека», загнанного в чулан современной цивилизации. Кажется не случайным, что режиссёр - грек, и уже поэтому принадлежит к восточно-христианской традиции, каковая чужда всякого механицизма при обращении к человеку. Антропологический аспект картины это хорошо иллюстрирует: в акте ослепления союз мужчины и женщины предстаёт как предельно апофатический. Люди познают друг друга в браке не через составление описи индивидуальных отличий. Познание совершается за границами тестов - сверхрационально. Оно совершается во тьме - во тьме любви, где «не спрашивают ни о чём». Тьма здесь - метафора тайны. Брак таинственен - как бы повторяет режиссёр вслед за апостолом. Ибо таинственен сам человек.