Молчание как золото
Спустившись на ресепшн отеля в Стокгольма я первым делом поинтересовался, где находится Dramaten, королевский драматический театр. Служащий терпеливо мне объяснил, как дойти. Невзирая на холодный февральский день, мы выдвинулись для прогулки вдоль набережной. Театр превзошел мои ожидания: изысканный модернистский фасад, выполненный из мрамора, украшали позолоченные бронзовые фигуры и фонари. Эту ли тяжелую дверь открывал Ингмар Бергман, входя на работу? Хотя у главного режиссера должен быть служебный вход.
Русские мотивы явно доминировали в репертуаре: от «Идиота» Достоевского до спектакля о Pussy Riot. Вспомнилась фраза Вадима Абдрашитова: «Если бы Достоевский был кинематографистом и жил в Швеции, то он мог бы стать вторым Бергманом». Для истории кино и театра Бергман - это, прежде всего, суровый шведский классик, одержимый экзистенциальными исканиями, хотя на родине к нему совсем другое отношение.
В маленькой Швеции фигуры такого масштаба - явление исключительное. Местные критики писали даже о том, что режиссер уничтожил национальный кинематограф, поскольку все последующее поколение режиссеров либо «снимали как Бергман», либо пытались ему противостоять. Что говорить о том, чтобы «снимать как Бергман»? Даже решиться писать о нем - опасное и неблагодарное занятие, поскольку риск говорить чужими словами настолько велик, что после очередной высоколобой рецензии смиряешься с тем фактом, что любое слово может оказаться «неновым».
Вернувшись после вечерней прогулки по старому городу (Gamla Stan) в гостиницу, я решил посмотреть одно из последних его интервью для шведского телевидения. Режиссер предстал в нем как отшельник, уединившийся на острове Фарё и тихо доживающий свои дни. Предстал или хотел предстать? Если всмотреться, на экране Бергман, разменявший восьмой десяток, застенчиво радуется общению с симпатичной журналисткой, которая к нему приехала.
В его автобиографии так много мифов и нестыковок, что это заметно даже не специалисту. Недавно в самой Швеции вышла в свет скандальная книга, в которой многие утверждения самого режиссера о своей жизни оспариваются со ссылками на документы и факты (автор - Тумас Шеберг). Конечно, это не ложь в бытовом понимании этого слова: рассказ Бергмана о Бергмане скорее, полуправда, такая же, как исповедальность его творчества.
В этом же телефильме показан фрагмент интервью Бергмана из шестидесятых. Справа от режиссера сидит прекрасная Биби Андресон, а слева не менее прекрасная Лив Ульман. На вопрос, специально ли он для фильма «Персона» искал похожих внешне актрис, Бергман отвечает шуткой. В следующем кадре журналистка из телефильма интересуется у Бергмана уже из нулевых, как вышло так, что он жил с каждой из двух своих актрис, но старик лишь уклоняется от вопроса, предпочтя промолчать. Может, для того, чтобы избежать очередной полуправды?
Отпраздновав свое тридцатилетие в одном из рыбных мест, которыми так славится скандинавская столица, я по возвращении в Москву решил пересмотреть «Персону» (1966 г.), одну из самых известных картин Бергмана. Это тот самый случай, когда критики изучили фильм вдоль и поперек через. Впрочем загадок и пустых мест осталось достаточно еще для сотни многословных рецензий.
По сюжету известная театральная актриса Элизабет Фоглер (Лив Ульман) внезапно принимает решение (сознательное!) больше не произносить ни слова. По совету психиатра вместе с молодой медсестрой Альмой (Биби Андресон) Элизабет едет на лето к морю, в дом, где разворачиваются все остальные события. Суровый и пустынный остров Фарё, где впоследствии поселился сам Бергман, залит солнцем, а в кадре море сменяется крупными планами двух бергмановских муз. Одна говорит, другая молчит.
С первых минут зрителя тревожит вопрос о том, почему молчит Элизабет? Конечно, актриса могла устать лицедействовать, но тогда можно было бы просто повесить маску в гримерной. Неправдоподобна и версия о том, что Элизабет устала от жизни: она читает, улыбается, греется на солнце и ласкает Альму. Она совсем непохожа на самоубийцу.
В это время Альма говорит, говорит, говорит обо всем на свете: о своем женихе, о быте, о пустяках, она ведет бесконечный пустой монолог, апогеем которого становится детальный пересказ оргии, в которой Альма участвовала. Вслед за стыдом из ее речи постепенно уходит и смысл.
Возможно, речь - это и не дар вовсе, а компенсация за несовершенство мира, в котором люди с разной степенью глубины и частоты не понимают друг друга. Ведь не зря же предупреждает нас Людвиг Витгенштейн со станиц «Логико-философского тракта»: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать».
Молчание как золото, его можно хранить в смысле сберечь, в отличие от слов - их хранить нельзя, их можно лишь расточать или тратить. Поэтому тишина всегда наступает и воцаряется, в то время, как слова льются и иссякают.
В начале фильма персонажи так непохожи: социальное положение, возраст, характер, манеры. Уже к середине фильма медсестра чем-то начинает напоминать актрису, а их отношения все меньше походят на роли врача и пациента. Кто они: случайные знакомые, подруги, сестры, мать и дочь, любовницы, враги?
По мере того, как нарастает эротическая напряженность между женщинами, знаки силы и слабости в каждой из героинь все чаще начинают меняться. Единственное, что их теперь разделяет - это молчание, которое Альма пытается преодолеть, чтобы стать ближе, переходя на крик, унижение и слезы. Когда Элизабет под принуждением выкрикивает первое и последнее слово, этот рубеж оказывается преодоленным, к финалу они сливаются, становясь плоть от плоти единым существом…
Плоть, как известно, порождает плоть: тщедушный мальчик тянется к фотографии матери в самом конце фильма. Есть в этом кадре что-то ущербное и уничижительное, а именно в таких терминах Бергман описывает (творит) свое детство.
За «бергмановским молчанием» может скрываться пустота, как за позолотой фасада Dramaten можно обнаружить лишь бронзу, но каждый зритель получает шанс додумать свою полуправду как об авторе, так и о фильме. Эта пустота влечет, эта позолота манит, особенно когда на экране молчат две красивые женщины.
Русские мотивы явно доминировали в репертуаре: от «Идиота» Достоевского до спектакля о Pussy Riot. Вспомнилась фраза Вадима Абдрашитова: «Если бы Достоевский был кинематографистом и жил в Швеции, то он мог бы стать вторым Бергманом». Для истории кино и театра Бергман - это, прежде всего, суровый шведский классик, одержимый экзистенциальными исканиями, хотя на родине к нему совсем другое отношение.
В маленькой Швеции фигуры такого масштаба - явление исключительное. Местные критики писали даже о том, что режиссер уничтожил национальный кинематограф, поскольку все последующее поколение режиссеров либо «снимали как Бергман», либо пытались ему противостоять. Что говорить о том, чтобы «снимать как Бергман»? Даже решиться писать о нем - опасное и неблагодарное занятие, поскольку риск говорить чужими словами настолько велик, что после очередной высоколобой рецензии смиряешься с тем фактом, что любое слово может оказаться «неновым».
Вернувшись после вечерней прогулки по старому городу (Gamla Stan) в гостиницу, я решил посмотреть одно из последних его интервью для шведского телевидения. Режиссер предстал в нем как отшельник, уединившийся на острове Фарё и тихо доживающий свои дни. Предстал или хотел предстать? Если всмотреться, на экране Бергман, разменявший восьмой десяток, застенчиво радуется общению с симпатичной журналисткой, которая к нему приехала.
В его автобиографии так много мифов и нестыковок, что это заметно даже не специалисту. Недавно в самой Швеции вышла в свет скандальная книга, в которой многие утверждения самого режиссера о своей жизни оспариваются со ссылками на документы и факты (автор - Тумас Шеберг). Конечно, это не ложь в бытовом понимании этого слова: рассказ Бергмана о Бергмане скорее, полуправда, такая же, как исповедальность его творчества.
В этом же телефильме показан фрагмент интервью Бергмана из шестидесятых. Справа от режиссера сидит прекрасная Биби Андресон, а слева не менее прекрасная Лив Ульман. На вопрос, специально ли он для фильма «Персона» искал похожих внешне актрис, Бергман отвечает шуткой. В следующем кадре журналистка из телефильма интересуется у Бергмана уже из нулевых, как вышло так, что он жил с каждой из двух своих актрис, но старик лишь уклоняется от вопроса, предпочтя промолчать. Может, для того, чтобы избежать очередной полуправды?
Отпраздновав свое тридцатилетие в одном из рыбных мест, которыми так славится скандинавская столица, я по возвращении в Москву решил пересмотреть «Персону» (1966 г.), одну из самых известных картин Бергмана. Это тот самый случай, когда критики изучили фильм вдоль и поперек через. Впрочем загадок и пустых мест осталось достаточно еще для сотни многословных рецензий.
По сюжету известная театральная актриса Элизабет Фоглер (Лив Ульман) внезапно принимает решение (сознательное!) больше не произносить ни слова. По совету психиатра вместе с молодой медсестрой Альмой (Биби Андресон) Элизабет едет на лето к морю, в дом, где разворачиваются все остальные события. Суровый и пустынный остров Фарё, где впоследствии поселился сам Бергман, залит солнцем, а в кадре море сменяется крупными планами двух бергмановских муз. Одна говорит, другая молчит.
С первых минут зрителя тревожит вопрос о том, почему молчит Элизабет? Конечно, актриса могла устать лицедействовать, но тогда можно было бы просто повесить маску в гримерной. Неправдоподобна и версия о том, что Элизабет устала от жизни: она читает, улыбается, греется на солнце и ласкает Альму. Она совсем непохожа на самоубийцу.
В это время Альма говорит, говорит, говорит обо всем на свете: о своем женихе, о быте, о пустяках, она ведет бесконечный пустой монолог, апогеем которого становится детальный пересказ оргии, в которой Альма участвовала. Вслед за стыдом из ее речи постепенно уходит и смысл.
Возможно, речь - это и не дар вовсе, а компенсация за несовершенство мира, в котором люди с разной степенью глубины и частоты не понимают друг друга. Ведь не зря же предупреждает нас Людвиг Витгенштейн со станиц «Логико-философского тракта»: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать».
Молчание как золото, его можно хранить в смысле сберечь, в отличие от слов - их хранить нельзя, их можно лишь расточать или тратить. Поэтому тишина всегда наступает и воцаряется, в то время, как слова льются и иссякают.
В начале фильма персонажи так непохожи: социальное положение, возраст, характер, манеры. Уже к середине фильма медсестра чем-то начинает напоминать актрису, а их отношения все меньше походят на роли врача и пациента. Кто они: случайные знакомые, подруги, сестры, мать и дочь, любовницы, враги?
По мере того, как нарастает эротическая напряженность между женщинами, знаки силы и слабости в каждой из героинь все чаще начинают меняться. Единственное, что их теперь разделяет - это молчание, которое Альма пытается преодолеть, чтобы стать ближе, переходя на крик, унижение и слезы. Когда Элизабет под принуждением выкрикивает первое и последнее слово, этот рубеж оказывается преодоленным, к финалу они сливаются, становясь плоть от плоти единым существом…
Плоть, как известно, порождает плоть: тщедушный мальчик тянется к фотографии матери в самом конце фильма. Есть в этом кадре что-то ущербное и уничижительное, а именно в таких терминах Бергман описывает (творит) свое детство.
За «бергмановским молчанием» может скрываться пустота, как за позолотой фасада Dramaten можно обнаружить лишь бронзу, но каждый зритель получает шанс додумать свою полуправду как об авторе, так и о фильме. Эта пустота влечет, эта позолота манит, особенно когда на экране молчат две красивые женщины.