Хорошо ловится рыбка в Дананге

[al_nazar]

Превратиться в детей - это значит принимать все буквально; находить всё настолько странным, что ничему не удивляться; быть бессердечным, безжалостным и в то же время настолько ранимым, что лёгкое огорчение или насмешка погружают весь мир во мрак.

Вирджиния Вульф, «Льюис Кэролл»



В гостинице поселились девяносто семь нью-йоркских рекламщиков, и те, едва выдержав неделю инфодетокса, так плотно налегли на полагающуюся квоту связи, что молодой женщине из 507-го номера пришлось ждать с полудня до чуть ли не полшестого, пока так и оставшаяся где-то на рубеже веков сеть гостиницы не позволила сделать видеозвонок. Но она не теряла времени зря. Прочла загруженную ранее статейку в женском журнальчике под заглавием «Секс - либо любо, либо люто». Промыла расчёску и щётку. Вывела пятнышко с юбки от костюма цвета слоновой кости. Переставила пуговку на винтажной блузке из «Сакса». Снова сменила намотку. Выщипнула пару волосков, пробившихся из родинки. Когда зазвучала известная пузырчатая тема, она сидела на диванчике у окна и уже докрашивала лаком ногти на левой руке.

Она была не из тех, кто бросает начатое из-за какого-то звонка. У таких с достижения зрелости, можно подумать, аппарат не замолкает ни на миг. Но созрела ли она для верности, страдания и веры?

Аппарат бурлил, а она наносила маленькой кисточкой лак на ноготь мизинца, тщательно обводя лунку. Потом завинтила крышку на бутылочке с лаком и, встав, помахала в воздухе ещё не просохшей левой рукой. Другой, уже подсушенной, она взяла крохотную переполненную пепельницу с диванчика и перешла с ней к ночному столику - аппарат подпирал лампу там. Сев на край широкой, уже оправленной кровати, она после нескольких повторов мелодии подняла телефонную трубку.

- Алло, - сказала она, держа поодаль растопыренные пальчики левой руки и стараясь не касаться ими белого шёлкового халатика, - единственного, что прикрывало её нагое тело, кроме тапочек; кольца лежали в ванной.

Принудительная видеозаставка с грозившей пальчиком девчулей с сапфировыми волосами на вьетнамском и на английском убеждала, что время вообще-то уже пошло.

- Ясно-понятно, - выдохнула молодая женщина и поставила пепельницу на ночной столик.

Появилась картинка, пробился женский голос:

- Мюриель? Это ты?

Молодая особа отвела трубку от уха:

- Да, мама. Здравствуй, как вы все поживаете?

- Безумно за тебя волнуюсь. Почему не звонила? Как ты, Мюриель?

- Я тебе пробовала звонить и вчера, и позавчера вечером, но аппараты с выходом тут, считай, диета.

- Ну, как ты, Мюриель?

Мюриель ещё немного отодвинула трубку от уха:

- Чудесно. Только жара ужасающая. Такой жары в Дананге не было с…

- Ты почему не звонила? Я волновалась за…

- Мамочка, милая, не кричи на меня, я великолепно тебя слышу и вижу. Я пыталась дозвониться два раза. И сразу после…

- Я уже говорила папе вчера, что ты, наверно, будешь вечером звонить. Нет, он всё равно… Скажи, как ты, Мюриель? Только правду!

- Пре-крас-но. Перестань спрашивать одно и то же…

- Вы когда доехали?

- Чтоб я помнила. Во сколько-то утром в среду.

- Ну, в выписке посмотри.

- Да он сам арендовал машину, ключ-талон где-то у него в…

- Арендовал! И вёл, поди, сам?

- Он сам, - ответила дочь. - Только не ахай. Он вёл осторожно. Я просто удивилась.

- Он сам вёл? Но, Мюриель, ты мне дала честное слово…

- Мама, я же тебе сказала, - перебила дочь, - он правил очень осторожно. Кстати, не больше пятидесяти в час, ни разу…

- А с деревьями он не дурковал?

- Мамочка, я же тебе говорю - он правил о-очень осторожно. Перестань, пожалуйста. Я его просила держаться у сплошной, и он послушался, он меня понял. Он даже старался не смотреть на эти деревья, видно было, как он старается. Кстати, папа уже отдал тот «и» в ремонт?

- Нет ещё. Запросили четыреста долларов за одну только…

- Но, мамочка, Сеймор обещал папе, что он сам заплатит. Не понимаю, чего ты…

- Посмотрим, посмотрим. А как он себя вёл в машине и в целом?

- Нормально, - сказала дочь.

- Он тебя не называл этой ужасной…

- Не. У него кое-что новенькое.

- Что?

- Да акая разница, мама?

- Мюриель, я хочу знать. Твой папа…

- Ну ладно, ладно! Он меня называет Горошиной-бродяжкой выпуска тысяча невестьсот восемьдесят четвёртого, - проговорила дочка и засмеялась.

- Ничего тут нет смешного, Мюриель. Абсолютно не смешно. Кошмарно. Нет, это просто очень грустно. Когда подумаешь, как…

- Мам, - прервала её дочь, - погоди, послушай. Помнишь ту книжку, он её прислал мне из Бельгии? Скажи и я скажу - какие-то фламандские стихи. Куда я её девала? Ломаю голову и…

- Она у тебя.

- Уверена?

- Конечно. А, точно, она у нас. У Фредди в комнате. Ты её тут оставила, а места в шкафу… В чём дело? Она ему нужна?

- Нет. Но он про неё спрашивал по дороге сюда. Все допытывался - читала я её или нет.

- Но книга фламандская с исписанными русским полями!

- Да, мам. А ему всё равно, - сказала дочь и закинула ногу на ногу. - Он говорит, что стихи написал единственный великий поэт нашего века. И иллюстрации к ней, да. К… Ку… Не помню. Надо было мне, говорит, хотя бы достать перевод. Или выучить фламандский, коль угодно.

- Ужас. Ужас! Просто грустно… Папа вчера говорил…

- Одну секунду, мамочка! - сказала дочь. Она пошла к окну - взять с диванчика дрипку. За стеклом она видела дерево, раскачиваемое ветром…

Залила жижу и снова села на кровать.

- Мама? - сказала она, скрываясь в густом облаке.

- Мюриель, выслушай меня внимательно, если уж отказываешься видеть.

- Слушаю.

- Папа говорил с доктором Сиветским…

- И-и? - поинтересовалась дочь.

- Он все ему рассказал. По крайней мере, так он мне говорит, но ты знаешь папу. И про деревья. И про историю с флагом. И про то, кого и как он там цитировал, выдавая бабуле речитативы по десять минут в ответ на её думы о кончине. Вогнал в краску, а мог и в гроб! И что он учинил с бермудскими карточками.

- И? - коротко спросила дочь.

- Ну и вот. Для начала, сказал - сущее преступление, что врачи выпустили его из госпиталя, честное слово! Как он боролся! Его усталый мозг был словно одержим туманными видениями… Это самая скучная борьба, какую только можно себе представить. Она происходит в серой пустоте, когда нет опоры под ногами, нет ничего вокруг, нет зрителей, нет блеска и славы; нет страстного желания одержать победу, нет великого страха перед поражением; борьба в нездоровой атмосфере умеренного скептицизма, нет уверенности в своей правоте и ещё меньше веры в правоту своего противника. Он остался один, и мы, смотря на него, не знаем, стоим ли мы на земле или парим в воздухе. Доктор определённо сказал папе, что не исключено, никак не исключено, что Сеймор совершенно может потерять способность владеть собой. Честное благородное слово. Он так и не вернулся. Не вернулся из какой-то призрачной страны, где он намеревался совершить великие дела. Ты знаешь, какие грандиозные у него были планы. А что осталось от всех его обещаний, его величия, его доброй души и благородного сердца не осталось? Ничего… ничего, кроме воспоминания. Никогда ещё не казались эта страна, этот поток сознания, эти заросли, ослепительный купол мечтаний такими безнадёжными и сумрачными, непроницаемыми для человеческой мысли и безжалостными к человеческой слабости.

- А здесь в гостинице есть психиатр, - сказала дочь.

- Кто? Как фамилия?

- Не помню. Ризер, что ли. Говорят, очень хороший врач.

- Ни разу не слыхала!

- Это ещё не значит, что он плохой.

- Не дерзи мне, Мюриель, пожалуйста! Мы ужасно за тебя волнуемся. Папа даже хотел дать тебе вчера - подумай только! - телеграмму, чтобы ты вернулась домой, и потом…

- Нет, мамочка, домой я пока не вернусь, успокойся! Да и Сеймор сам просил правление прислать его сюда, имея в виду показать, что он может сделать. С соответствующими инструкциями. Ты, говорит, Ты никогда не поймёшь, что ты за человек, работая где-нибудь на заводе в Огайо. Подумай только, каким влиянием пользуется этот человек!

- Всё может… один человек… правление… Водит за нос… Болен… Болен!

- Не так сильно болен, как вам хочется думать, мамуля. Ничего! Он ещё проведёт свои планы. Он и отчёт написал.

- Видела? Читала?

- Отчёт красноречивый, но, сказала бы я, написанный на высоких нотах. Он нашёл время исписать мелким почерком семнадцать страниц!

- Мюриель, честное слово, доктор Сиветский сказал, что у Сеймора в голове такие непролазные дебри, неудивительно, что они прячутся там… Трудно поверить, что профессия влекла его не вперёд, к этому ослепительному устью, но назад - туда, где сгустился мрак. Дикая глушь рано его отметила и жестоко ему отомстила за фанатическое вторжение. Думаю, она шёпотом рассказала ему о нём самом то, чего он не знал, о чём не имел представления, пока не прислушался к своему одиночеству, и этот шёпот зачаровал его и гулким эхом отдавался в нём, ведь в глубине его была пустота…

- Мама, мы только выбрались. За столько лет я в первый раз по-настоящему отдыхаю, не стану же я хватать вещички и мчаться домой. Да я и не могла бы сейчас ехать. Я так обожглась на солнце, что еле хожу.

- Ты обгорела? И сильно? Отчего же ты не мазалась «Бронзой»? Я ж тебе положила в чемодан, он в самом…

- Мазалась, мазалась. И все равно сгорела.

- Жуть! Где ты обожглась?

- Вся, мамочка, вся. Я как дикарь в красной глине.

- Жуть!

- Я выживу.

- Скажи, а ты говорила с этим психиатром?

- Ну, вроде…

- И что же? И где в это время был Сеймор?

- В Морской гостиной, играл на рояле. Оба вечера, что мы здесь, играл на рояле.

- Что же сказал врач?

- Ничего такого. Раздражения избегайте ещё в большей степени, чем солнцепёка. На тропиках прежде всего нужно сохранять спокойствие… Вы не знаете, как эта жизнь испытывает терпение такого человека… Он сам заговорил со мной. Я сидела рядом с ним - мы играли в бинго, и он меня спросил, не мой ли муж в соседнем зале заставляет отблески пробегать по тёмной - этого рояля - поверхности, словно по мрачному полированному саркофагу. Я сказала, что да, и он спросил, не болел ли Сеймор недавно. Ну, так я ответила…

- А почему он вдруг спросил?

- Чтоб я знала. Наверное, потому, что Сеймор такой бледный и вообще как статуя смерти. Короче, после бинго он и его жена пригласили меня что-нибудь выпить. Я согласилась. Жена у него чудовище. Помнишь то жуткое вечернее платье из «Бонуита»? Ты ещё сказала, что для такого платья нужна тоненькая-претоненькая…

- То, зелёное?

- Вот в нём она и была! А бедра у неё! Она всё ко мне приставала, не родня ли Сеймор той Сюзанне Гласс, у которой мастерская на Мэдисон-авеню - шляпная.

- А сказал-то он что? Ну, этот врач?

- Да так, ничего особенного. - Вы это называете «нерациональным методом»? - спросила я, глядя на берег. Конечно! - воскликнул он с жаром. - А вы?.. - А никакого метода не было, - пробормотала я. Совершенно верно, - обрадовался он. - Я это предвидел. - Мне же казалось, что никогда ещё я не дышала таким отравленным воздухом, и мысленно обратилась к Сеймору, ища успокоения… да, успокоения. - И тем не менее я считаю, что Сеймор - замечательный человек, - сказала я внушительно, перебивая шум.

- Был замечательным человеком.

- Вот, мамочка, и он так сказал.

- Что ещё?

- И того довольно. Мы же в баре сидели. Ужасно шумно.

- Да, но всё-таки ты ему сказала, что он хотел сделать с бабусиным креслом?

- Нет, мамочка, до таких подробностей пока не дошло. Может быть, удастся с ним ещё поговорить. Он целыми днями сычует в баре на пару со своим калиберным кронциркулем или как там его. Говорит, отправился в путь, забирался понемногу все дальше и дальше и наконец зашёл так далеко, что не знает, как вернуться назад. Ну, ничего! Времени много. А вот нам…

- А он не говорил, что может так случиться… ну, в общем, что у Сеймора появятся какие-нибудь, ну, причуды? Опасные для тебя?

- Да нет, - сказала дочь. - Ему, мама, нужно собрать побольше всяких фактов. Про детство и всякое такое. Не до того было, шумно, говорю же.

- Угу… А как твоё синее пальтишко?

- Ничего. Прокладку из-под плеч пришлось вынуть.

- А как там вообще одеваются?

- Ужасающе. Но не от мира сего. Сплошь стразики-блёстки.

- А как номер?

- Ничего. Вполне терпимо. Тот, где мы жили когда-то, нам не достался, - сказала дочь. - Публика в этом году жуткая. Ты бы посмотрела, с кем мы сидим рядом в столовой. Прямо тут же, за соседним столиком. Вид такой, будто они приехали на пикапе. Одно что вся эта толпа незаметно исчезает, будто этажи и коридоры, выбросившие внезапно этих людей, снова втягивают их в себя, как лёгкие втягивают воздух. Воют, прыгают, корчат страшные гримасы. Но в трепет, говорит Сеймор, приводит мысль о том, что они - такие же люди, как мы. Мы скользим мимо, словно призраки, удивлённые и втайне испуганные, как испугался бы нормальный человек взрыва энтузиазма в сумасшедшем доме. Впрочем, был один швед. Повесился.

- Повесился! Ох мой! Но почему?

- Кто знает? Быть может, солнце его одолело… или эта страна.

- Сейчас везде так. Юбочку носишь?

- Она слишком длинная. Я же тебе говорила.

- Мюриель, ответь мне в последний раз - как ты? Все в порядке?

- Да, мамочка, да! - сказала дочка. - В девяностый раз - да!

- И тебе не хочется домой?

- Нет, маменька.

- Папа вчера сказал, что он с удовольствием даст тебе денег, чтобы ты уехала куда-нибудь одна и все хорошенько обдумала. Могла бы выбрать премиленький круиз. Мы оба считаем, что…

- Нет, спасибо, - сказала дочь и села прямо. - Мама, у меня тут уже лимит подходит…

- Только подумать, как ты ждала этого мальчишку… то есть, как подумаешь про всех этих полоумных жёнушек… И у каждой - эти белокурые волосы, это бледное лицо и чистый лоб как бы окружены пепельным ореолом, взгляд невинный, глубокий, доверчивый и внушающий доверие. Держит свою скорбную голову так, словно гордится этой скорбью, словно хочет сказать: я, я одна умею грустить о нём так, как он того заслуживает.

- Маменька, давай закругляться. Сеймор вот-вот придёт.

- А он где?

- На пляже.

- На пляже? Один? Он себя прилично ведёт на пляже?

- Слушай, мама, ты говоришь про него, словно он буйнопомешанный.

- Ничего подобного, Мюриель, что ты!

- Во всяком случае, прозвучало это так. Даже халат не снимает.

- Не снимает халат? Чего это?

- Не знаю. Наверно, потому, что он такой бледный.

- Боже мой! Но ведь ему необходимо солнце! Ты не можешь его заставить?

- Ты же знаешь Сеймора, - сказала дочь и снова скрестила ножки. - Не хочу, говорит, чтобы всякие дураки глазели на татуировку.

- Но у него же нет никакой татуировки! Когда наколоть успел?

- Никогда, мамочка, что ты, - сказала дочь и встала. - Знаешь, я тебе ещё завтра позвоню, наверное.

- Так, Мюриель, слушай меня.

- Слушаю, мам, - Она переступила с ноги на ногу.

- Звони мне, как только он скажет или сделает что-нибудь странное, - ну, ты меня понимаешь. Слышишь?

- Мама, я не боюсь Сеймора. Он ничего страшнее сна о ползущей по лезвию улитке не рассказывал.

- Мюриель, дай мне слово!

- Хорошо. Даю. До свидания, мамочка! Поцелуй папу. - И она повесила трубку.

- Сей в море глаз, - сказала Сибилла Карпентер, жившая в гостинице со своей мамой. - Ты сеяла в море глаз?

- Котёнок, перестань делать коготочком по мамкиным нервам. Посиди смирно.

Миссис Карпентер растирала маслом от загара плечики Сибиллы, спинку и худенькие, похожие на крылышки лопатки. Сибилла, кое-как удерживаясь на огромном, туго надутом мячике, сидела лицом к океану. На ней был канареечно-белый купальник, без верхней части которого в ближайшие несколько лет она ещё прекрасно могла обойтись.

- А это ж ведь обыкновенный шёлковый платочек, но разглядишь только вблизи, - заметила вязавшая из чёрной шерсти женщина в кресле рядом с миссис Карпентер. - Не слетит при первой же встряске. Знать бы, как это она так умудрилась его завязать. Милота-то какая.

- Да, наверно, мило, - сказала миссис Карпентер. - Сиби, лапонька, не дёргайся.

- Так ты сеяла в море глаз? - спросила Сибилла.

Миссис Карпентер вздохнула.

- Ну вот, - сказала она и завинтила крышку на бутылочке с маслом. - Беги теперь, киска, играй. Мамочка пойдёт в гостиницу и выпьет мартини с миссис Хаббель. А оливку принесёт тебе.

Очутившись на воле, Сибилла стремглав добежала до пляжа, потом свернула к Рыбачьему павильону. По дороге она остановилась, чтобы ножкой подтолкнуть завалившийся, мокрый дворец из песка, и скоро очутилась далеко от курортного пляжа.

День безмятежно догорал в ослепительном блеске. Мирно сверкала вода; небо, не запятнанное ни одним облачком, было залито благостным и чистым светом.

Усатый толстяк зашёл в воду, держа в руке жестяное ведро, и стал уверять, что все «ведут себя превосходно, превосходно». Зачерпнув воды, он помчался назад. Ведро его было продырявлено.

По залитому солнечным светом берегу скользил справа налево чудовищный и великолепный призрак женщины.

Когда человеку приходится уделять внимание вещам такого рода, мелочам, реальность блекнет.

Она прошла с четверть мили и вдруг понеслась бегом по мягкому песочку. Она добежала до места, где на спине, в халате до того тёмном, жадном до света, лежал, будто на дне пропасти, куда никогда не проникает луч солнца, молодой человек. Дикая глушь погладила его по голове, и голова его уподобилась шару - шару из слоновой кости. Глушь его приласкала - и…

- Пойдешь в воду сеять в море глаз? - выплеснула она.

Молодой человек вздрогнул, схватился рукой за отвороты купального халата. Потом перевернулся на живот, и скрученное сосиской полотенце упало с его глаз. Он прищурился. Горящие глаза и усталое спокойное лицо. Его тень выглядела пресыщенной и спокойной, словно в данный момент все страсти её были удовлетворены.

- Посеял, чую. Привет, Шиба!

- Нет, меня зовут Сибилла!

- Надо же, вы прям близняшки.

- Пойдешь купаться?

- Только тебя и ждал, - сказал тот. - Что нового?

- Чего? - спросила Сибилла.

- Что нового? О чём инфасотка?

- Мой папа завтра приедет на гиперпупере! - сказала Сибилла, подкидывая ножкой песок.

- Мне-то в лицо зачем, детонька? - заметил молодой человек, придерживая Сибиллину ножку. - Да, пора бы твоему папе прибыть. Я его с часу на час жду. Да, с часу на час.

- А где та тётя? - спросила Сибилла.

- Та тётя? - Молодой человек стряхнул песок с негустых волос. - Трудно сказать, Сиби. Моя наречённая может быть в тысяче мест. Скажем, у парикмахера - набивать шёрстке цену. Или у себя в номере - шить куклы для бедных деток. Где-то в своём прекрасном мире, чтобы наш мир не сделался ещё хуже. О да, ей суждено было остаться в стороне.

Он все ещё лежал ничком и теперь, сжав кулаки, поставил один кулак на другой и опёрся на него подбородком.

- Сложно. Лучше спроси о чём-то ещё, Сиби, - сказал он. - Вот до чего у тебя костюмчик чудный. Больше всего на свете люблю васильково-чёрные купальнички.

Сибилла посмотрела на него, потом - на свой выпяченный животик.

- Но он жолот… - запнулась она, - жёлто-белый.

- Жолотой и белый? Ну-ка подойди.

Сибилла сделал шажок вперёд.

- Ты совершенно права. Ну я и дурачина, а, Золотинка?

- Пойдём в воду?

- Надо обдумать. Имей в виду, Сиби, что я серьёзно обдумываю это предложение.

Сибилла ткнула ногой надувной матрасик, который юноша использовал как подголовник.

- Надуть надо, - сказала она.

- Ты права. И, признаю, посильнее. - Он убрал кулаки и упёрся подбородком в песок. - Сиби, ты очень милая. Приятно на тебя смотреть. Расскажи мне про себя. - Он протянул руки и обхватил Сибиллины щиколотки. - Я вот козерог, - сказал он. - Не судьба быть Сеятелем.

- Нет такого знака!

- Как это нет? Посмотри, сколько знаков на берегу оставили твои ножки. Твои и других деток.

- Шэрон Липшюц говорила, ты дал ей посидеть за пианино, - сказала Сибилла.

- Неужели Шэрон Липшюц так говорила?

Сибилла энергично закивала.

Он выпустил её ножки, скрестил руки и прижался щекой к правому локтю.

- Ничего не поделаешь, - сказал он, - сама знаешь, как это бывает, Сиби. Сижу, играю. Тебя не видать. А Шэрон Липшюц подходит и садится рядом. Что же - столкнуть её, что ли?

- Столкнуть.

- Ну, нет. Нет, я на это не способен. Но кое-что я сделал. Хочешь знать?

- Да, что?

- Я притворился, что она - это ты.

Сибилла съёжилась и принялась ковырять песок.

- Пошли в воду, - сказала она.

- Так и быть, - ответил юноша. - Кажется, это я могу.

- Придёт ещё - столкни её, - сказала Сибилла.

- Кого это?

- Шэрон Липшюц.

- Ах, Шэрон Липшюц. И как только это имя всплывает? В торжественном свете. В смешеньи желанья и знанья… - Он вдруг поднялся на ноги. Взглянул на океан. - Слушай, Сиби, знаешь, что мы сейчас сделаем? Попробуем поймать банабульку.

- Кого?

- Банабульку, - сказал он и развязал полы. Он снял халат. И обнажилось тело, словно освобождённое от савана, страшное и жалкое. Плечи у него были белые и узкие, плавки - насыщенно-синие. Он сложил халат сначала пополам, в длину, потом свернул втрое. Развернув полотенце, которым перед тем закрывал себе глаза, он разостлал его на песке и положил на него свёрнутый халат. Нагнувшись, он поднял надувной матрасик и засунул его под мышку. Свободной левой рукой он взял Сибиллу за руку.

Они пошли к океану.

- Ты-то уж наверняка не раз видела банабулек? - спросил он.

Сибилла помотала головой.

- Не может быть! Да где ж ты живешь?

- Не знаю, - сказала Сибилла.

- Зна-аешь. Как не знать? Шэрон Липшюц и то знает, где она живёт, а ей-то всего три с половиной!

Сибилла остановилась и выдернула руку. Потом подняла ничем не приметную ракушку и принялась рассматривать с подчёркнутым интересом. Потом бросила её.

- Шошновый лес, Конекуст, - сказала она и потопала дальше, выпятив животик.

- Шошновый лес, Конекуст, - повторил молодой человек. - А это случайно не около Соснового леса, что в Коннектикуте?

Сибилла посмотрела на него.

- Я там и живу! - сказала она раздражённо. - Я и живу в Со-сно-вом ле-су, ш-тат Кон-не-кти-кут. - Она пробежала несколько шажков, подхватила левую ступню левой же рукой и запрыгала на одной ножке.

- И представить сложно, как всё стало просто, - произнёс молодой человек.

Сибилла выпустила ступню.

- Ты читал «Негритёнка Самбо»? - спросила она.

- Как чудно, что ты меня об этом спросила. Понимаешь, только вчера вечером я его дочитал. - Он нагнулся, взял ручонку Сибиллы, затем спросил: - И как тебе?

- А тигры бегали вокруг дерева?

- А то! Думал, уж никогда не остановятся! В жизни не видел столько тигров.

- Их всего-то шесть, - сказала Сибилла.

- Всего-то? - переспросил он. - По-твоему, это мало?

- А ты люблю? - переспросил он.

- Ну, воск.

- Очень. Прям не могу. А ты?

Сибилла кивнула.

- А ты любишь оливки? - спросила она.

- Оливки? Ну, ещё бы! Оливки с воском. Я без них никуда.

- А ты любишь Шэрон Липшюц? - спросила девочка.

- Да, конечно, - ответил молодой человек. - А особенно за то, что она никогда не обижает собачек в холле, в гостинице. Например, того карликового бульдожку, что живёт с дамой из Канады. Ты, может быть, не поверишь, но есть такие девочки, которые любят тыкать этого бульдожку палочками. А вот Шэрон - ни разу. Никого она не обижает, не дразнит. Поэтому-то я её так люблю.

Сибилла притихла.

- А я люблю жевать свечки, - выдала она наконец.

- А кто ж нет? - сказал он, пробуя воду ногой. - Ух, холодная! - Он отправил надувной матрасик на воду. - Нет, погоди, Сиби. Давай зайдём где поглубже.

Они пошли вброд, пока вода не дошла Сибилле до пояса. Тогда молодой человек поднял её на руки и положил на матрасик.

- А ты не носишь купальную шапочку? - спросил он.

- Не отпускай меня! - приказала девочка. - Держи крепче!

- Мисс Карпентер. Прошу. Я своё дело знаю, - сказал молодой человек. - Ты лучше смотри в воду, карауль банабульку. Сегодня хороший день для банабульки.

- Ни одной не вижу, - сказала Сибилла.

- Вполне понятно. Повадки у них чудесатые. - Он толкал матрасик вперёд. Вода ещё не дошла ему до груди. - И жизнь у них печальная, - сказал он. - Знаешь, что они делают?

Она помотала головой.

- Ну, они вплывают в норы, где лежит куча бананов. Вроде, рыбы как рыбы, пока плывут. Но внутри себя они просто по-свински. Да что там! Знакома мне одна такая банабулька, что заплыла в бананору и съела там семьдесят восемь бананов. - Он подтолкнул матрас с пассажиркой ещё ближе к горизонту. - Естественно, они от этого так округляются, что наружу им уже никак. Только ход затворяют. Ход. Затворяют.

- Дальше не надо, - сказала Сибилла. - А что с ними потом?

- С ними это с кем?

- С банабульками.

- Ах, ты хочешь сказать - после того как они объедаются бананов и не могут выбраться из бананорки?

- Да.

- Ох, тяжко тебе это говорить, Сиби, но помирают они.

- Почему? - спросила Сибилла.

- Их, гм, сражает бананемение. Страшная штука.

- Смотри, волна идёт, - встревожилась Сибилла.

- И не одна. Или все волны - одна? Мы им, курносая, нос-то покажем, - сказал он, - Гордо задерём. - Он взял в руки Сибиллины щиколотки и нажал вниз. В такт налетающим на матрас волнам он прочёл:
- А юных устриц удержать

Какой бы смертный мог?

Они в нарядных башмачках

Выходят на песок,

Что очень странно - ведь у них

Нет и в помине ног.

Матрасик обнюхал последний гребень. Светлые волосики Сибиллы изрядно окатило, но в её визге слышался только восторг.

Когда волнение прекратилось, она отвела со лба прилипшую мокрую прядку и заявила:

- А я её видела!

- Кого же, прелесть?

- Банабульку!

- Невозбожно! А у неё были бананы во рту?

- Да, - сказала Сибилла. - Шесть.

Молодой человек побарабанил по матрасику и вдруг схватил мокрую ножку Сибиллы - та свесила её - и поцеловал пятку.

- Эй!

- Сама ты эй! Возвращаемся. Тебе довольно?

- Нет!

- Ну, извини! - сказал он и повёл матрасик обратно, пока Сибилла не слезла. До берега плавсредство добралось у него под мышкой.

- Прощай! - крикнула Сибилла и без задней мысли побежала к гостинице.

- Берегись Моржа и Плотника.

Молодой человек надел халат, туго запахнул его, а сосиску полотенца запихал в карман. Он поднял мокрый, скользкий, неудобный матрасик и взял его под мышку. И в одиночестве побрёл по горячему, мягкому песку к гостинице.

В какую тьму первобытных веков забредёт свободный человек, вступивший на путь одиночества - полного одиночества - на путь молчания, полного молчания…

В цоколе, который в качестве входа отрядила купальщикам дирекция, какая-то женщина с намазанным цинковой мазью носом вошла в лифт вместе с молодым человеком.

- Я вижу, вы смотрите на мои ноги, - сказал молодой человек, когда лифт пришёл в движение.

- Прошу прощения? - вопросила женщина.

- Я сказал: вижу, вы смотрите на мои ноги.

- Простите, но я смотрела на планшет! - ответила женщина и, улыбаясь странной улыбкой, словно запечатывавшей подлую её душонку, отвернулась к дверцам.

- Хотите смотреть мне на ноги, так и говорите, - сказал молодой человек. - Зачем это вечное притворство, черт возьми?

- Выпустите меня, пожалуйста! - торопливо сказала женщина девчушке-лифтёрше, чьи курчавые волосы были выбриты так, что череп был как бы расписан узорами, и на каждой щеке красовалось по три шрама. Чтобы объяснить своё присутствие, она не нуждались в оправдании.

Дверцы открылись, и женщина вышла не оглядываясь.

- Нормальные у меня ноги, не вижу ни единой причины, чтобы так на них глазеть, - сказал молодой человек. - Пятый, пожалуйста, - и вынул ключ от номера из кармана халата.

Выйдя на пятом этаже, он прошёл по коридору и открыл своим ключом двери 507-го номера. Там пахло новыми кожаными чемоданами и лаком для ногтей.

Он посмотрел на молодую женщину - та спала на одной из кроватей. Он подошёл к своему чемодану, открыл его и достал из-под груды рубашек и белья штучку. Он ковырнул фиксатор, осмотрел отпружинившее, вставил обратно. Он скользнул по клавише. Штучка щёлкнула. Затем подошёл к пустой кровати, сел, посмотрел на молодую женщину, поднял штучку ближе к своему лицу и произвёл единственный выстрел необъявленной войны.

- Джозеф К. Сэлинджер