Горького начиталась?
У окна тихо, покойно сидеть Человеку.
Белая тюлевая занавеска, уже пожелтевшая от табачного дыма, обвисла, не шевельнется, тяжелая, мертвая. Вряд ли она может служить защитой. Но за ней зато есть твердое, прозрачное стекло, надежно закрывающее все, что по ту сторону, заглушающее, гасящее все звуки. Залитое тусклым потоком холодных, безвкусных слез. Чьих? Человек не знает. Ему тихо, покойно. Ему все равно.
А дальше, за стеклом, ничего не видать. Человек знает, что где-то близко, в слепой темноте, мечется каштан с усохшими листьями. Тоскливо, немо вскидывает, моля кого-то, ветви с мокрыми, обвисшими, грязно-желтыми листьями. Но до Человека ни звука не доносится из его заоконной молитвы. Расползаются струи дождя по стеклу, машет, машет ветвями невидимое дерево, будто чья-то тень неугомонная носится во мраке за окном. Чья? Человеку безразлично.
В суетящимся метании под безмолвные порывы ветра открываются точечные огоньки. Это где-то там, за бездной мрака. Огоньки маленькие, как искры, растворяются в размазанных по стеклу слезах. Но они никуда не зовут Человека. Он знает, что на той стороне сидят за такими огоньками такие же люди, как он. И они ему, конечно, не интересны.
Вот только между теми искрами и мечущейся тенью, в самой середине унылой ночи, есть костер. Его пульсирующее, ярко-алое пламя не гаснет под бесконечным потоком ливня. Он единственный живой среди всей этой мертвой картины, бунтующий, он один манит к себе Человека. Страстный призыв в хаосе его непокоренного пламени, призыв идти, не глядя на внезапный ветер и слепую тьму, на хлещущие по широко открытым глазам плети черного дождя.
Но вот пламя опять закрывается на миг черной тенью - какое же оно маленькое по сравнению с ней - и Человек видит за окном, погребенным под слоем дождя, отражение своих глаз. И на миг он сам кажется себе погребенным под этой оглушительной тишиной. Но опять он видит пламя, а за ним тысячи тысяч равнодушных огоньков. И Человеку опять тихо и покойно. Там за огоньками такие же, как он, не желающие шагать в оглушающее, мокро-хлещущее ненастье к маленькому костру в середине ночи.
И в глазах его, застывших на стекле, гаснут всплески всю ночь тщетно зовущего к себе костра, то исчезающего, то вновь возникающего за безмолвно стонущим деревом. Это на той стороне, а Человек - в тишине и покое, под надежно защищающим стеклом. И надоест ему укор живого огня, и захочет Человек затоптать его.
Но может случиться так, что однажды бешеный порыв ветра раскроет, выбьет стекло, и тотчас обрушится на Человека и пронизывающий холод ветра, и стон каштана, и безжалостно хлещущий дождь, и не безразличны станут ему и эти слезы, и этот стон, и упадет Человек на колени, и вспомнит тогда о почти угасшем горячем пламени, и пойдет к нему, переступив осколки, сквозь дождь и грязь, не закрывая глаз от плетей ливня, и разгорится костер с новой силой, и скажет Человек тем, за огоньками…
А может, просто закроет выбитое стекло подушкой.
1983
Белая тюлевая занавеска, уже пожелтевшая от табачного дыма, обвисла, не шевельнется, тяжелая, мертвая. Вряд ли она может служить защитой. Но за ней зато есть твердое, прозрачное стекло, надежно закрывающее все, что по ту сторону, заглушающее, гасящее все звуки. Залитое тусклым потоком холодных, безвкусных слез. Чьих? Человек не знает. Ему тихо, покойно. Ему все равно.
А дальше, за стеклом, ничего не видать. Человек знает, что где-то близко, в слепой темноте, мечется каштан с усохшими листьями. Тоскливо, немо вскидывает, моля кого-то, ветви с мокрыми, обвисшими, грязно-желтыми листьями. Но до Человека ни звука не доносится из его заоконной молитвы. Расползаются струи дождя по стеклу, машет, машет ветвями невидимое дерево, будто чья-то тень неугомонная носится во мраке за окном. Чья? Человеку безразлично.
В суетящимся метании под безмолвные порывы ветра открываются точечные огоньки. Это где-то там, за бездной мрака. Огоньки маленькие, как искры, растворяются в размазанных по стеклу слезах. Но они никуда не зовут Человека. Он знает, что на той стороне сидят за такими огоньками такие же люди, как он. И они ему, конечно, не интересны.
Вот только между теми искрами и мечущейся тенью, в самой середине унылой ночи, есть костер. Его пульсирующее, ярко-алое пламя не гаснет под бесконечным потоком ливня. Он единственный живой среди всей этой мертвой картины, бунтующий, он один манит к себе Человека. Страстный призыв в хаосе его непокоренного пламени, призыв идти, не глядя на внезапный ветер и слепую тьму, на хлещущие по широко открытым глазам плети черного дождя.
Но вот пламя опять закрывается на миг черной тенью - какое же оно маленькое по сравнению с ней - и Человек видит за окном, погребенным под слоем дождя, отражение своих глаз. И на миг он сам кажется себе погребенным под этой оглушительной тишиной. Но опять он видит пламя, а за ним тысячи тысяч равнодушных огоньков. И Человеку опять тихо и покойно. Там за огоньками такие же, как он, не желающие шагать в оглушающее, мокро-хлещущее ненастье к маленькому костру в середине ночи.
И в глазах его, застывших на стекле, гаснут всплески всю ночь тщетно зовущего к себе костра, то исчезающего, то вновь возникающего за безмолвно стонущим деревом. Это на той стороне, а Человек - в тишине и покое, под надежно защищающим стеклом. И надоест ему укор живого огня, и захочет Человек затоптать его.
Но может случиться так, что однажды бешеный порыв ветра раскроет, выбьет стекло, и тотчас обрушится на Человека и пронизывающий холод ветра, и стон каштана, и безжалостно хлещущий дождь, и не безразличны станут ему и эти слезы, и этот стон, и упадет Человек на колени, и вспомнит тогда о почти угасшем горячем пламени, и пойдет к нему, переступив осколки, сквозь дождь и грязь, не закрывая глаз от плетей ливня, и разгорится костер с новой силой, и скажет Человек тем, за огоньками…
А может, просто закроет выбитое стекло подушкой.
1983