куклы, куколки
В своей несказанной жизни я была кукольником. Сшила себе сиреневый подол, за которым можно было прятаться от людей - и куколок себе сшила, ярких, прекрасных.
Петрушка главным среди них - волосы рыжие клоками, изумрудный камзол, рыжие штиблеты. Любимым был моим.
И Марфуша была. Не та, что принцесса, а простая деревенская девка, бабка русская - будущая. Чтобы вы не подумали, что в этой сказке есть принцессы. Кроме меня, конечно. Но и я-то так, сказочница скорее. Когда Петрушка звонко дает затрещину Марфуше, вообще о своем положении забываю.
Еще был пингвин. Мистер Пингвин, если быть уж совсем честной, хотя иногда я - в порыве чувств - называла его Сэр. Он был во фраке, весь черный, угольно-черный с ослепительно белой рубашкой и цветастым задником. Видела цветочки только я, ведь пингвины никогда не поворачиваются к публике задом, ну а зрители мои, само собой, обычно собирались спереди - представление смотреть, а в руки держать я свои сокровища никому не давала - берегла так, хоронила.
Был и заяц. Бо, нарекла я его, но чаще он оставался безымянным зайцем, который боялся всего на всем белом свете и был смешон в своей нелепой, неизбывной, беспричинной пугливости. Я никого не знала так хорошо, как его - с детства приучала себя быть смелой и никого не бояться и с детства ужасалась, извивалась ужом от страха при виде паука, большого, жирного и мохнатого, сидящего на дикой розе в саду, или от майского жука, шарахающегося от меня на полной скорости своего полета. В этом была все нелепость Бо, близкого к природе - как никто из моих персонажей: он жил в лесу, - и более всех ее страшащихся.
Позвольте представить вам Дедулю, печального клоуна на пенсии. В отличие от Петрушки, Дед всего стеснялся, уже не повышал голос и только плакал в уголке моего подола - своего сиреневого океана. Плакал, да и то не в голос, скромно и болезненно, так что всем сразу становилось неловко, но никто не знал, как и чем его утешать. Марфуша как-то пыталась предложить ему конфетку, но Дедуля лишь продолжал нажимать на потайные клапаны у себя за ушами, чтобы поток слез ненавязчиво долетал до зрителей, увлеченных спектаклем.
Куклы появлялись и исчезали. Они сами приходили - во снах, в детишках, играющих в парке, в старушках, сидящих около подъезда, в дружелюбных, подбегающих собаках, с охотой виляющих хвостом. Уходили тоже сами - когда вдумается, когда понятно, что роли кончились, сыграны все, до сухого, неприглядного остатка. Когда сорваны все овации.
Как-то раз я встретила мальчика: на представлении он сидел в первом ряду и явно скучал от моего спектакля. Русый, голубоглазый, еще пухлый той детской, мечтательной наивностью, когда деревья кажутся великанами, способными собрать непослушных детишек в огромный мешок и унести за реку. Кавардак в его голове отражался в его непоседливости снаружи, во внешнем мире. Хотя сказка разворачивалась на его глазах: Бо чуть было не убежал от Мистера Пингвина, благовоспитанного жителя зоопарка, когда тот стал описывать ему ледяные просторы Антарктики, и горестно сетовал на то, что серому зайчишке никак не спрятаться на белых, заснеженных полях, - мальчишке явно было не до нее. Он вертелся, глядел по сторонам, дергал сидящих вокруг внимательных, цепких до происходящего взрослых.
И тогда я поняла все. О себе. И о людях, смотрящих мои импровизированные представления. Сюжеты сыпались, как из рога изобилия, собирались кустистыми ветвями узора на сиреневом подоле моей широкой юбки. Но это были всего лишь сказки - мои сказки, после которых оставался лишь легкий флёр неземной и ускользающей истории. Сказки, в которых жизнь, моя жизнь, какой я ее знала, была сокрыта толщей воды, льющейся ртом моим, моими руками, создающими чудо.
А жизнь была хрупкой. Тонкой пленочкой, покрывалом распадалась, скрывая кукольника. Меня скрывая. И я вновь поняла все. О себе. И о людях, смотрящих мои импровизированные спектакли.
Мне было так удобно. Жить своими героями. Им было удобно смотреть, делая вид, что меня не существует. Кукольник остается за кадром.
Когда-то, в своей другой жизни, я была кукольником.
Куколкой человека.
А потом я стала бабочкой.
И взлетела.
Петрушка главным среди них - волосы рыжие клоками, изумрудный камзол, рыжие штиблеты. Любимым был моим.
И Марфуша была. Не та, что принцесса, а простая деревенская девка, бабка русская - будущая. Чтобы вы не подумали, что в этой сказке есть принцессы. Кроме меня, конечно. Но и я-то так, сказочница скорее. Когда Петрушка звонко дает затрещину Марфуше, вообще о своем положении забываю.
Еще был пингвин. Мистер Пингвин, если быть уж совсем честной, хотя иногда я - в порыве чувств - называла его Сэр. Он был во фраке, весь черный, угольно-черный с ослепительно белой рубашкой и цветастым задником. Видела цветочки только я, ведь пингвины никогда не поворачиваются к публике задом, ну а зрители мои, само собой, обычно собирались спереди - представление смотреть, а в руки держать я свои сокровища никому не давала - берегла так, хоронила.
Был и заяц. Бо, нарекла я его, но чаще он оставался безымянным зайцем, который боялся всего на всем белом свете и был смешон в своей нелепой, неизбывной, беспричинной пугливости. Я никого не знала так хорошо, как его - с детства приучала себя быть смелой и никого не бояться и с детства ужасалась, извивалась ужом от страха при виде паука, большого, жирного и мохнатого, сидящего на дикой розе в саду, или от майского жука, шарахающегося от меня на полной скорости своего полета. В этом была все нелепость Бо, близкого к природе - как никто из моих персонажей: он жил в лесу, - и более всех ее страшащихся.
Позвольте представить вам Дедулю, печального клоуна на пенсии. В отличие от Петрушки, Дед всего стеснялся, уже не повышал голос и только плакал в уголке моего подола - своего сиреневого океана. Плакал, да и то не в голос, скромно и болезненно, так что всем сразу становилось неловко, но никто не знал, как и чем его утешать. Марфуша как-то пыталась предложить ему конфетку, но Дедуля лишь продолжал нажимать на потайные клапаны у себя за ушами, чтобы поток слез ненавязчиво долетал до зрителей, увлеченных спектаклем.
Куклы появлялись и исчезали. Они сами приходили - во снах, в детишках, играющих в парке, в старушках, сидящих около подъезда, в дружелюбных, подбегающих собаках, с охотой виляющих хвостом. Уходили тоже сами - когда вдумается, когда понятно, что роли кончились, сыграны все, до сухого, неприглядного остатка. Когда сорваны все овации.
Как-то раз я встретила мальчика: на представлении он сидел в первом ряду и явно скучал от моего спектакля. Русый, голубоглазый, еще пухлый той детской, мечтательной наивностью, когда деревья кажутся великанами, способными собрать непослушных детишек в огромный мешок и унести за реку. Кавардак в его голове отражался в его непоседливости снаружи, во внешнем мире. Хотя сказка разворачивалась на его глазах: Бо чуть было не убежал от Мистера Пингвина, благовоспитанного жителя зоопарка, когда тот стал описывать ему ледяные просторы Антарктики, и горестно сетовал на то, что серому зайчишке никак не спрятаться на белых, заснеженных полях, - мальчишке явно было не до нее. Он вертелся, глядел по сторонам, дергал сидящих вокруг внимательных, цепких до происходящего взрослых.
И тогда я поняла все. О себе. И о людях, смотрящих мои импровизированные представления. Сюжеты сыпались, как из рога изобилия, собирались кустистыми ветвями узора на сиреневом подоле моей широкой юбки. Но это были всего лишь сказки - мои сказки, после которых оставался лишь легкий флёр неземной и ускользающей истории. Сказки, в которых жизнь, моя жизнь, какой я ее знала, была сокрыта толщей воды, льющейся ртом моим, моими руками, создающими чудо.
А жизнь была хрупкой. Тонкой пленочкой, покрывалом распадалась, скрывая кукольника. Меня скрывая. И я вновь поняла все. О себе. И о людях, смотрящих мои импровизированные спектакли.
Мне было так удобно. Жить своими героями. Им было удобно смотреть, делая вид, что меня не существует. Кукольник остается за кадром.
Когда-то, в своей другой жизни, я была кукольником.
Куколкой человека.
А потом я стала бабочкой.
И взлетела.