Зодчие (5)
Священник и Фоминична дошагали, наконец, до поповского двора. Изба у Онуфрия была справная - в год, как преставился на Москве митрополит Иона 1, миром срубили батюшке новую избу взамен старой, покосившейся. В то время еще старший сын пособлял, жил тогда Андриян при родителях, да и матушка здравствовала, да дщерица младшая на выданье была. Весело тогда было на дворе, шумно. Недавно Никита вырезал новые наличники, такие узорные да мудреные, что все соседи дивились, заглядывали. Бревна сруба еще не потемнели от времени и ненастий, старая крохотная церквушка рядом с поповской избой выглядела сиротой неприкаянной.
Онуфрий с гостьей прошли в ворота. Возле избы видны были следы недавней битвы: Никита угрюмо собирал у скамьи осколки свистулек, то и дело бросая злобный взор на икающую от рыданий Машку. Девка, подвывая, размазывала слезы по чумазому лицу. Кровь из ссадины сочиться перестала, но губа распухла, уродуя я без того нехорошее Машкино лицо.
Священник ахнул и подбежал к девчушке. Он отвел ее подрагивающие кулачонки от заплаканного лица, чтобы получше рассмотреть ее рассеченную губу.
-Батюшки-святы! - ахнул он, - Никак Никитка тебя пришиб?!
-Ы-ы-ы-ы-ы! - выла Машка, - О-о-он, вражина!
- Ирод окаянный! - вскричал батюшка. Он сжал кулаки и грозно вытянулся, так, что стал казаться даже росту повыше своего обычного. Никита, привыкший к отцовским укорам и обычно слушавший их в вполуха, на этот раз засопел в смущении.
- Никогда, слышишь? - Никогда не смей кулак на бабу поднимать! Не смей даже в шутку, иначе не будет тебе моего отеческого благословения!
- Дык все лупят…
- Ты - ни все! Ты - своего отца сын, слуги Господнего отпрыск, не позорь ты имя мое! Мы с матушкой твоей покойницей уж на что разругаться могли, но чтобы колотить друг друга иль за патлы таскать - отродясь такого в доме не водилось! С такими же, как сам, дубинами стоеросовыми, хоть смертным боем бейтесь, а бабский народец и пальцем тронуть не смей и другим не давай. Узнаю, что завет мой нарушил - прокляну! - голос священника был высок и зычен.
- Что ты, тятя, так разошелся, - обижено загудел Никита, - змеюка эта, подлая да зловредная, сама виновата…
- Прокляну!!! - повторил еще звонче Онуфрий, задыхаясь от волнения.
- Собирай вещи, Машка, - скомандовал Онуфрий, обратясь к девчонке. Воспаленный голос его все еще звенел, - Кончились, девонька, твои мучения. Дарья Фоминична доброй своей волей тебя к себе забирает.
Машка мигом перестала выть и с изумлением уставилась на Фоминичну. Та все это время топталась и отводила взгляд, корячась от неловкости, став невольно свидетельницей семейной распри.
- Одинокая она совсем, к старости дело идет, вспомощница ей нужна. Вдовица она уж многие лета, дочь ее, зять и внучечка о прошлом годе во время язвы моровой в Твери сгинули. Будешь ей отрада на склоне лет.
- Никак, колотить будет? - спросила Машка с великим подозрением.
- Господь с тобой, дитятко! - спешно отозвалась Фоминична. - Нечто я сиротку обижу? Обучу всему, чего сама знаю, приголублю, как родную. Житье у меня не княжеское, да, авось, вдвоем с голоду не помрем.
- Ага, шагай, шагай со двора, рохля! - воскликнул в радости Никита. - Одним ртом меньше будет.
При этих его словах Онуфрий приподнялся и хлопнул-таки по звонкому затылку бестолкового отпрыска:
- Ступай вон! В избу иди, проклятый! Ишь, оскалился, татарва злобная.
Никита фыркнул, как матерый котище, развернулся и пошел со двора, не глядя в сторону Машки.
Девчушка побрела следом, поотстав на несколько шагов. Если б не надо было ей пожитки собирать, она бы и в один дом боле не вошла с обидчиком - боязно, да и зло берет от одного взгляда на рожу его бесстыжую.
- Вовремя ты решилась, Дарья, - вздохнул священник, обращаясь к гостье. - Если б не забрала девку, боюсь, прибили б они друг друга смертным боем. Я уж и мыслить стал нелепое: и в избе с ними страшно ночевать стало - а ну как не ровен час, что недоброе сотворить удумают - придушить там во сне, или дубьем забить. Такая брань промеж ними стала, хуже самых лютых врагов. Машка-то того… девка норовистая. Спорая да ловкая, да уж если взъестся… Как уж ты с ней сладишь?
- Да уж как-то слажу, родимый. Она, чай, тоже натерпелась без отца-матери.
Машка тем временем показалась на пороге с малым узелком в руках - скоро обернулась. Через плечо перекинула она не истоптанные еще лапти, сама была босонога. Повязала она, чтоб в избе не забыть, на голову и новый платочек, что Онуфрий ей на Пасху подарил - всего-то и пожитков.
- Готова я, - сказала она, сбегая с крыльца. Проходя мимо священника, поклонилась ему в пояс:
- Спаси Господь, батюшка Онуфрий, за хлеб твой да соль.
- Чай, не в последний раз видимся, - кивнул Онуфрий, - Пребывай и ты с миром. Ярый норов свой, смотри, Дарье не кажи. Она баба почтенная, искусница, поучись у нее. Ступай, ступай.
Машка и Дарья пошли со двора. Онуфрий вздохнул с облегчением - никогда не знал, как с девками ладить, своими всегда матушка занималась.
Путницы шагали все той же дорогой, вдоль нарезанных клиньями межей.
- Ты вышивать умеешь, Машутка? - спросила Дарья, чтобы прервать неловкое молчание.
- Угу, маменька учила немного.
- А уж у меня Алена такая мастерица была, во всей округе не сыскать, - вздохнула тяжело Фоминична. - Сама ее обучила, а она со временем ловчее меня справлялась. Глаз верный был, да рука проворная, да на свете этом, вишь, не задержалась. Прибрал ее Господь преждевременно. Ничего, ничего, девонька, заживем теперь вдвоем, веселей так-то.
- … Она добрая у меня была, маменька, - словно не слыша старуху проговорила Машка и заплакала вдруг горько-горько, размазывая по лицу кулачком дорожную пыль.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Онуфрий с гостьей прошли в ворота. Возле избы видны были следы недавней битвы: Никита угрюмо собирал у скамьи осколки свистулек, то и дело бросая злобный взор на икающую от рыданий Машку. Девка, подвывая, размазывала слезы по чумазому лицу. Кровь из ссадины сочиться перестала, но губа распухла, уродуя я без того нехорошее Машкино лицо.
Священник ахнул и подбежал к девчушке. Он отвел ее подрагивающие кулачонки от заплаканного лица, чтобы получше рассмотреть ее рассеченную губу.
-Батюшки-святы! - ахнул он, - Никак Никитка тебя пришиб?!
-Ы-ы-ы-ы-ы! - выла Машка, - О-о-он, вражина!
- Ирод окаянный! - вскричал батюшка. Он сжал кулаки и грозно вытянулся, так, что стал казаться даже росту повыше своего обычного. Никита, привыкший к отцовским укорам и обычно слушавший их в вполуха, на этот раз засопел в смущении.
- Никогда, слышишь? - Никогда не смей кулак на бабу поднимать! Не смей даже в шутку, иначе не будет тебе моего отеческого благословения!
- Дык все лупят…
- Ты - ни все! Ты - своего отца сын, слуги Господнего отпрыск, не позорь ты имя мое! Мы с матушкой твоей покойницей уж на что разругаться могли, но чтобы колотить друг друга иль за патлы таскать - отродясь такого в доме не водилось! С такими же, как сам, дубинами стоеросовыми, хоть смертным боем бейтесь, а бабский народец и пальцем тронуть не смей и другим не давай. Узнаю, что завет мой нарушил - прокляну! - голос священника был высок и зычен.
- Что ты, тятя, так разошелся, - обижено загудел Никита, - змеюка эта, подлая да зловредная, сама виновата…
- Прокляну!!! - повторил еще звонче Онуфрий, задыхаясь от волнения.
- Собирай вещи, Машка, - скомандовал Онуфрий, обратясь к девчонке. Воспаленный голос его все еще звенел, - Кончились, девонька, твои мучения. Дарья Фоминична доброй своей волей тебя к себе забирает.
Машка мигом перестала выть и с изумлением уставилась на Фоминичну. Та все это время топталась и отводила взгляд, корячась от неловкости, став невольно свидетельницей семейной распри.
- Одинокая она совсем, к старости дело идет, вспомощница ей нужна. Вдовица она уж многие лета, дочь ее, зять и внучечка о прошлом годе во время язвы моровой в Твери сгинули. Будешь ей отрада на склоне лет.
- Никак, колотить будет? - спросила Машка с великим подозрением.
- Господь с тобой, дитятко! - спешно отозвалась Фоминична. - Нечто я сиротку обижу? Обучу всему, чего сама знаю, приголублю, как родную. Житье у меня не княжеское, да, авось, вдвоем с голоду не помрем.
- Ага, шагай, шагай со двора, рохля! - воскликнул в радости Никита. - Одним ртом меньше будет.
При этих его словах Онуфрий приподнялся и хлопнул-таки по звонкому затылку бестолкового отпрыска:
- Ступай вон! В избу иди, проклятый! Ишь, оскалился, татарва злобная.
Никита фыркнул, как матерый котище, развернулся и пошел со двора, не глядя в сторону Машки.
Девчушка побрела следом, поотстав на несколько шагов. Если б не надо было ей пожитки собирать, она бы и в один дом боле не вошла с обидчиком - боязно, да и зло берет от одного взгляда на рожу его бесстыжую.
- Вовремя ты решилась, Дарья, - вздохнул священник, обращаясь к гостье. - Если б не забрала девку, боюсь, прибили б они друг друга смертным боем. Я уж и мыслить стал нелепое: и в избе с ними страшно ночевать стало - а ну как не ровен час, что недоброе сотворить удумают - придушить там во сне, или дубьем забить. Такая брань промеж ними стала, хуже самых лютых врагов. Машка-то того… девка норовистая. Спорая да ловкая, да уж если взъестся… Как уж ты с ней сладишь?
- Да уж как-то слажу, родимый. Она, чай, тоже натерпелась без отца-матери.
Машка тем временем показалась на пороге с малым узелком в руках - скоро обернулась. Через плечо перекинула она не истоптанные еще лапти, сама была босонога. Повязала она, чтоб в избе не забыть, на голову и новый платочек, что Онуфрий ей на Пасху подарил - всего-то и пожитков.
- Готова я, - сказала она, сбегая с крыльца. Проходя мимо священника, поклонилась ему в пояс:
- Спаси Господь, батюшка Онуфрий, за хлеб твой да соль.
- Чай, не в последний раз видимся, - кивнул Онуфрий, - Пребывай и ты с миром. Ярый норов свой, смотри, Дарье не кажи. Она баба почтенная, искусница, поучись у нее. Ступай, ступай.
Машка и Дарья пошли со двора. Онуфрий вздохнул с облегчением - никогда не знал, как с девками ладить, своими всегда матушка занималась.
Путницы шагали все той же дорогой, вдоль нарезанных клиньями межей.
- Ты вышивать умеешь, Машутка? - спросила Дарья, чтобы прервать неловкое молчание.
- Угу, маменька учила немного.
- А уж у меня Алена такая мастерица была, во всей округе не сыскать, - вздохнула тяжело Фоминична. - Сама ее обучила, а она со временем ловчее меня справлялась. Глаз верный был, да рука проворная, да на свете этом, вишь, не задержалась. Прибрал ее Господь преждевременно. Ничего, ничего, девонька, заживем теперь вдвоем, веселей так-то.
- … Она добрая у меня была, маменька, - словно не слыша старуху проговорила Машка и заплакала вдруг горько-горько, размазывая по лицу кулачком дорожную пыль.
ПРОДОЛЖЕНИЕ