О себе, о вас и обо мне...
Оригинал взят у arktal в О себе, о вас и обо мне...
Я иудеянка из рода Авраама
Шуламит ШалитОригинал на сайте "МЫ ЗДЕСЬ"
Представим себе сцену, зал. И зал огромен, и сцена велика, а в тишине - навстречу сотням глаз - подходит к микрофону хрупкая женщина. Из уважения к слову, к поэзии и смелости Елены Аксельрод нарушим правила, и вместо высокой чести сначала представить гостью позвольте немедленно дать слово ей самой. Она направит нашу мысль, своею болью сожмет нам сердце, и чистым голосом поднимет нас высоко, в ту высь, где много воздуха, и ветра, и свободы. И чудится, что голос, возникший из глубины веков и нерасплесканный сквозь ураган столетий, поведал мне историю мою… А вечером я эти строки перечитаю снова, растягивая звук, местами нараспев…
Я иудеянка из рода Авраама,
Лицом бела и помыслом чиста.
Я содомитка, я горю от срама,
Я виленских местечек нищета,
Где ласковые свечи над субботою,
Где мать худа и слишком толст Талмуд,
Я та, на чьих лохмотьях звёзды жёлтые
Взойдут однажды и меня сожгут.
Я дую в горн, и галстук цвета крови,
Я комиссарша, грозен взгляд мой зоркий,
И я же заплутавшаяся в слове,
Избравшая безлюдные задворки
Российского стиха, и этой долей
Вернуть бы мне себя, ещё одну -
Ту, что когда-то не своею волей
Валила в снег таёжную сосну.
И представлять не надо. Поэт все скажет сам.
Написано в 1977 году, а переносит в разные эпохи и пространства. Останови свой бег, ни мимолетом, ни мимоходом не читай, отдайся музыке и мысли, прочти, перечитай. И вслушайся, в тебе все отзовется.
Меня уже не поражает боль, как поражала прежде,
Безысходность рождает и покой, и беззаботность,
Я не болею, исполняю боль,
Я не жалею, не желаю, в роль
Каждую вхожу я в той лишь мере,
Чтоб удержаться на подмостках скользких.
Чтоб неудачи, беды и потери,
С ног не валили, как валили стольких,
Что были лучше и щедрей меня.
А я им только дальняя родня.
Насыщенны и прочны все её стихи, и характер в них чувствуется сильный. Только подумалось о густом замесе её стихов, как открылась страничка, где она сама сказала мне, что писать, конечно, трудно, но удивительно легко, как родить ребёнка: «слово толкнулось и замерло, будто под сердцем дитя, я его переупрямила, жизнь подарила шутя».
Мне показалось, ей, Лене Аксельрод, совсем не важно, что я скажу о ней.
Она сама мне выстроила схему, подсказками - названьями стихов. А я решила втихомолку, что сделаю по-своему, как сложится. И вот, прочитав, возможно, все сборники стихов, с повинной головой признаюсь, и с радостью, что не скажу о ней ни лучше, ни полнее, чем о себе она сама сказала. Как впрочем, и о вас, и обо мне. О нашем общем прошлом, наших встречах, сомнениях, о боли, памяти, утратах, дорогах, о детях, вере и любви.
Вместе и врозь, кто был дорог - исчезли, /Не уступив ничего,/
Мама, согнувшись в рассохшемся кресле, /Пишет всю жизнь, для кого?/
Осиротевшей памяти муки, /Песнь ещё не допета./
Кто же поймёт эти скорбные звуки? /Голос местечка и гетто?/
Жил мой отец, неразлучен с мольбертом. /Не уступив ничего,/
Не рассуждал о пути своём смертном, /Только писал, для кого?/
В гетто бессрочном пылятся картины, /Не на стене, а в застенке,/
Гаснут на полках, в удушье квартиры,/Линии, краски, оттенки.
Только для сына прошу я другого:/Не уступив ничего,/
Пусть он не знает вопроса такого - /Жить и писать для кого?
Можно не знать её биографии, она встаёт из стихов, и место обозначено и время. Но все-таки, пунктиром…
Печать фамильной судьбы лежит на творчестве Елены Аксельрод. Её мать - Ривка Рубина, прозаик и литературовед, писала на идише и на русском. Отец - известный художник Меер Аксельрод, дядя - талантливый еврейский поэт Зелик Аксельрод, замученный и расстрелянный в сталинских застенках. Всем и каждому из них Елена Аксельрод не только посвящает стихи, но и обращается к ним памятью и сердцем и чувствует постоянно свою ответственность перед ними. "О том, что я еврейка, - сказала Елена, - я знаю, кажется, с пелёнок. Во всяком случае, с тех пор, как помню себя. В доме говорили на двух языках, на русском и на идише, хотя это был вполне или даже в высшей степени интеллигентный московский дом. Почему-то принято считать, что на идише говорили только в украинских, белорусских, литовских провинциях. Впрочем, и отец был родом из белорусского местечка Молодечно, и мать родилась и училась в Минске». В начале 1920-х годов Меер Аксельрод едет учиться в Москву, во ВХУТЕМАС, (Всероссийские художественные мастерские), где преподавали и Фальк, и Фаворский, и Кончаловский, где затем и сам станет преподавать.
Отец её был настоящим еврейским художником. Излюбленные образы его живописи и графики - еврейская беднота, переселенцы, дети, старики, он иллюстрировал и еврейскую классику, был художником-постановщиком многих спектаклей в еврейских театрах, в том числе, в московском ГОСЕТе, куда его пригласил Михоэлс.
Мать писала о классиках еврейской литературы. Откройте известный шеститомник Шолом-Алейхема, там её вступительная статья и существенная часть переводов. Писала об Ицхаке Лейбуше Переце и о своих талантливых друзьях - Галкине, Бергельсоне, Квитко, Гофштейне, об уже упомянутом брате мужа Зелике Аксельроде.
«В фанерных стенах нашей крошечной коммунальной хибарки на Баррикадной улице, - вспоминает Елена, - собирались писатели и актёры, говорившие на идише, художники говорили, в основном, на русском. Мама подавала ритуальный чай с баранками, на угощение побогаче никогда не было денег».
Об этом же периоде, об этих чаепитиях, рассказывал мне и Элиэзер Подрядчик, знаток идиша и иврита, педагог, литературовед. Его жена, прекрасная актриса Дина Ройткоп, играла у Михоэлса, в ГОСЕТе, а потом и в Тель-Авиве, в театре «Габима». Вот такое братство, гостеприимный тёплый дом, высокая духовность чаепития, созвездие талантливых людей. «В недружную семью людей не тянет, - сказал Подрядчик, - Меера и Ривку все любили!». Но очень скоро для многих из них и за происхождение и за талант придёт расплата.
А что осталось мне в наследство, /От дома ветхого, от детства /Под закопченным потолком? /По вечерам, сойдясь кружком, /Грядущих бед не замечая, /Художники за чашкой чая /Ведут беседы без опаски. /Отец в углу разводит краски. /За шаткой стенкою, одна,/ Не засыпая допоздна,/ Прислушиваюсь к разговорам,/ Которых не услышу скоро, /И к маминым друзьям - поэтам,/ И песням, столько раз пропетым //На двух родных мне языках…/ Но вдруг в глазах у мамы страх, /И быстрое моё взросленье,/ И детское недоуменье, /Когда насторожён и тих /Стал дом родителей моих./ Как быстро люди убывали!/ Оплакивать не успевали /Друзей, убитых в заключенье,/ Друзей, убитых в ополченье...
Эта память уводит ещё дальше, к бабушке, которая русского языка вообще не знала. Какой зигзаг судьбы еврейской, и как актуально выкрикнутое поэтом много лет назад тем, кто и сегодня не в состоянии ни осмыслить, ни сделать выбора. И какая графика запечатленной мысли, правда, надо сделать скидку на несколько десятилетий, где «мой язык» только русский, родной язык - не еврейский, «моя страна» - Россия.
Бабка моя читала /Только справа налево. /Моего языка моя бабка/ Так и не одолела. /Справа строка, слева строка - /мамины строки скрестились. /Предков моих языка /Мне не пришлось осилить. /Строчки мои по странице /Слева бегут направо. /Но в этой стране родиться /Я не имела права. /На языке моём, /на языке родном /Будет орать погромщик, /Когда ворвётся в мой дом. /Мне не смешаться с толпой, /Мне от неё не скрыться. /Мама, родство с тобой/ Мне никогда не простится.
Эти последние строки, мне, репатриантке 80-х, промежуточных, чувством уже не постичь, только рассудком. Но как тонко и сильно! Как Вы, Елена, точно это сказали, и за меня, и за всё поколение:
Отец умер в 1970 году, она писала, как молилась.
Вот одно из самых пронзительных стихотворений, сердца-творений:
МОЛЕНИЕ О ДОБРОТЕ
Памяти отца
Господь, помилуй и спаси -
не оставляй меня одну.
Не забирай, кого люблю,
не дай утратить дар любви.
Покуда я могу дышать,
оставь мне хоть одну струну -
Струну любви и доброты,
а остальные все порви.
Господь, спаси и помоги -
чтоб не иссякла доброта
Поодаль, рядом и во мне -
прости, Господь, мою корысть -
Мне к миру нежность подари,
что так трудна и так проста,
Я помню, как в руке отца
в предсмертный час дышала кисть.
Мне есть в кого счастливой быть.
Дай силы мне, Господь,
И ясность красок перенять, и линий чистоту.
Позволь любить и горевать,
не усмиряя плоть,
Не дай утратить веру в свет,
живя не на свету.
«Мама всегда была моим первым читателем и строгим критиком. Она хорошо пела песни на идиш, читала мне стихи еврейских поэтов, редактировала мои переводы из Шолом-Алейхема и Переца. Мамина проза была мне очень близка, я переводила многие её повести и рассказы. Она в эти переводы включала мои стихи. Уже после смерти отца, оставшись одна и мучаясь страшной тоской, мама написала лучшие свои вещи. Она пережила отца на 17 лет. Только благодаря маминой преданности и энергии состоялись большие посмертные выставки отца и вышла в свет монография «Меер Аксельрод».
И через год после смерти матери рана была всё так же свежа: «Я пробегаю мимо балкона, /Где её дух одинокий витает. /Что же так тихо, ни зова, ни стона. /Только ольшаник кадиш читает…».
Или другое стихотворение:
Даже песен твоих я забыла начала, /И забыла концы - лишь обрывки звучат. /Смолкнув, слово родное ты мне завещала, /Мне об этом твердил пробудившийся взгляд. /Я, транжиря при жизни твоей, после смерти /Без подсказки едва ли словцо воскрешу. /Семью семь сургучей на заветном конверте /Вскрыть не в силах сама, а кого попрошу? /Слово предков моих иссыхает, забито /Мощной россыпью речи, звучащей вокруг. /Только душу щемит тот напев позабытый, /Тот возлюбленный твой, тот задушенный звук.
Вы знаете, какие стихи я выбрала из множества любимых мною у Лены Аксельрод? Не из книг последних лет, а те, что на еврейскую тему, крамольные, те, что выбрасывали из её сборников, да их и сегодня меньше знают, а мне именно они стали как родные. Одна книжка ждала выхода семь лет, другая десять, но и в чисто любовной и пейзажной лирике редакторов смущала её драматичность, и она же волновала и привлекала читателей. И каждая новая книжка становилась библиографической редкостью. Лена рассказывала, что дарила друзьям сборники своих стихов, от руки вписывая в искореженные стихи выброшенные строки и слова. И все-таки еврейская тема, сквозная, окаянная, из глуби веков, через бабушку, папу и маму, через дядю Зелика, через свою кровь и собственную кожу, израненную чужой ненавистью, выплеснулась на страницы ее книг. Я не говорю о таких стихах, как «Польские евреи», об их мытарствах и вечных скитаниях, от фашистских лагерей до сибирских тюрем, из России обратно на польские пепелища, оплакивать три миллиона родных и близких. Я не говорю об армянском цикле стихов, пронзительных как армянский «Двин»… Но как умолчать о «Старом вальсе в новой Варшаве»? Где леках и тэйглах, пейсы, ермолка, рабби, меламед? Всех и всё поглотили Освенцим и Майданек… И я тихонечко, на мелодию «Тум-балалайки», причитаю:
Раз-два-три, раз-два-три. Скрипка запела.
В сумраке пары кружатся несмело.
Марля колышется на авансцене.
Кружатся призраки, кружатся тени.
Раз-два-три, раз-два-три. Свадьба в местечке.
Вот в семисвечниках вспыхнули свечки.
Ясно горит бутафорское пламя,
Гости и сваты, рабби, меламед.
Рада невеста, весел жених,
Леках и тэйглах поспели для них,
Пары кружатся на сцене Варшавы,
Что же за праздник без острой приправы?
Раз-два-три, раз-два-три - замерли пары,
Вздрогнул смычок в ожидании кары.
Может в изгнание прямо со сцены?
Может Майданек, может Освенцим?
Старый скрипач сдёрнул пейсы, ермолку
И за кулисой всплакнул втихомолку.
Раз-два-три, раз-два-три. Скрипка, футляр.
Ночь у порога. Пустой тротуар.
И я допеваю про себя: Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка…
Это стихотворение в сопровождении скрипки звучит и в спектакле Петербургского спектакля Юрия Томошевского «Сидел человек на дороге» по стихам Елены Аксельрод.
В ее стихах беспредельно разнообразна Россия, которую не оставляет память (где «над оврагом ели да осины / и у пруда зеленая скамья» или где видит и себя: «мокрой варежкой зиму смахнуть / со скамейки над кромкой оврага»).
Но она давно и прочно душой израильтянка, о чем говорят сами названия стихотворений: Канун субботы в Маале Адумим, Ветер в Араде, Дорога на Арад, Автобус в Негеве, Вдоль Мёртвого моря, Иерусалим, От Арада до Эйлата. Есть и грусть, есть и милые-шутливые стихи. Не удержусь, прочту одно такое, очень местное и каждым словом меткое:
НА РЫНКЕ
Ей в спину кричали: «БабУшка, бабУшка!
Картошку бери! Один шекель - картошка!»
Старушка, прикрытая шляпкой макушка,
Зачерпнута жгучей, как день, поварешкой -
С картошкою вместе и перцем пунцовым,
С коврами, ворами, изюмом, клубникой.
Торговцы, торговки плутуют над пловом
На кухне базара разноязыкой.
Увяла, свернулась, как в супе петрушка,
БабУшка пугливая, интеллигентка -
Старушка-вострушка, шутиха, Петрушка -
Соломка свалялась, отклеилась лента.
Можно ли, прожив большую жизнь с ее печалями и невзгодами, любить людей, сохранить в душе нежность? Мне кажется, в Лене доброе начало сохранилось. Редко встретишь у поэта такое количество посвящений, благодарностей людям, судьбе за встречу вот с этим, конкретным человеком, будь это Евгения Семеновна Гинзбург, Юлий Даниэль, Арсений Тарковский или отказник-лифтер и старушка по квартире из «бывших». В Израиль Елена и её муж Фритьоф Яхилевич приехали по инициативе сына Миши. Михаил Яхилевич - своеобразный и серьёзный художник.
Елена сделала за годы жизни в Израиле очень много. В Беэр-Шеве, столице Негева, основала литературную студию «Среда», ставшую знаменитой во всём русскоязычном Израиле. В Араде руководила литературным объединением «Строка». Много печатается в периодике - и в Израиле, и в России, и в Америке. Назову, к сожалению, не все ее книги, но хотя бы те, которые могу снять с полки: 1992 год - сборник «Стихи», 1995-й - «В другом окне», за которую получила премию Союза писателей Израиля, 1997-й - «Лирика», 2000-й - «Стена в пустыне», 2002-й - «Избранное», изданное в Санкт-Петербурге, куда вошли и опубликованные, и не публиковавшиеся ранее стихи, и совсем новые. Недавно узнала, что в 2010 году в Москве вышел самый полный сборник стихов Елены Аксельрод «Меж двух пожаров», а в 2012 сборник детских стихов «В море мылся великан». Событием в художественной жизни Москвы в 2006 году стала выставка «Три поколения семьи Аксельрод» в Музее изобразительных искусств им. Пушкина и книга-каталог «Общая тетрадь», где воспроизведены произведения Меера Аксельрода и его внука Михаила Яхилевича, а также опубликованы стихи Елены Аксельрод и Зелика Аксельрода в ее переводах…
Наконец, искренняя, почти исповедальная книга прозы «Двор на Баррикадной» (2008). Там и воспоминания, и письма, и стихи, посвященные памяти дорогих людей, много редких фотографий, и своих, и своих друзей, а также, что мне показалось особенно ценным и очень тронуло, там цикл цветных репродукций с работ отца. Это замечательно еще и тем, что не каждому доступен изданный Еленой Аксельрод вместе с ее сыном Михаилом Яхилевичем художественный альбом (Иерусалим, 1993), посвященный творчеству отца Лены, с ее же предисловием. В этот альбом они оба вложили и талант, и любовь. Великое это дело - сознавать, что исполнил хоть какую-то часть долга перед ушедшими дорогими нам людьми. Знакомство с такой семьей, с творческим потенциалом одной, казалось бы, семьи, но в то же время и каждого из них как праздник духа. Будь то книги стихов и воспоминаний самой Елены Аксельрод, с музыкой ее поэзии, в которой всегда блеснет умная и часто неожиданная мысль, с искренностью интонации и точно найденным словом.
Или альбом отца, или письма родителей и друзей, художников и писателей, да и персональные выставки сына Миши, помню даже необычный еврейский календарь его работы - все пронизано талантом и все отмечено успехом. Почему же глаза у Лены остаются грустными? - «Такова уж моя природа, что на языке у меня всегда привкус горечи», - так она сказала. А меня в тот миг обожгли её слова. Тем более дорого, что ее стихи, даже если они об одиночестве, о ветке, о себе, возвращают душе гармонию.
Ветка качалась, качалась, качалась
И от соседок своих отличалась
Тем, что качалась вместе с гнездом,
Тем, что заботиться было о ком
И не к себе ее мучила жалость...
Страхом она и отвагой держалась,
Так как страшилась не за себя.
Ветер грозил ей, истошно трубя,
Гнул и ломал он послушных соседок,
Ветка качалась без дружеских веток -
Только упрямство, надежда на чудо -
Ни от кого, ни зачем, ниоткуда.
А вот другой сюжет, нечто, казалось бы, личное, как будто касается их двоих - матери и сына, но кому не знакома потребность преодолеть отчаянье:
ПОСЛЕ ВЫСТАВКИ
Закрылась выставка. Художник увозил
Не тронутые взглядами картины.
С досадою холсты свои грузил
Под фонарем на улице пустынной.
Картины втиснув кое-как, плашмя,
В машину сел и сгорбился под ними.
Подумал, сигаретою дымя:
"Зачем писал? Где зритель твой?
Где имя?
Вот баловень судьбы! Что вспоминать
Счастливцев, слишком поздно
воскрешенных?"
И спохватился: "Как скомпоновать
Разбросанные домики на склонах?"
Утешимся, что творчество, литература и искусство спасают не только поэтов и художников…
До переезда в Маале Адумим (город в Иудее, на западном берегу Иордана, в восьми километрах от Иерусалима) они жили в Араде (город на юге Израиля), где мне когда-то хотелось снять фильм по сказкам Андерсена. Но надеюсь, он будет славен и тем, что в нём написаны почти библейского звучания стихи бывшей москвички Елены Аксельрод:
О если б я могла войти во храм, /когда осталась лишь одна граница. /Неспешно перейти ее и там /с любимыми навек соединиться. /Переступала столько я границ, боясь на провожавших обернуться. /Чтобы при виде дорогих мне лиц/ с дороги непосильной не вернуться. /Транжирила, не обретя взамен /ни легкого дыханья, /ни покоя, /ни утоленья, ни надежных стен, /ни милосердной свежести прибоя, /ни веры, ни безверья, лишь одна /едва осознанная мысль о встрече. /Не потому ль, по-детски смущена, /я по субботам зажигаю свечи…
Я иудеянка из рода Авраама,
Я иудеянка из рода Авраама,
Я иудеянка из рода Авраама...
(Опубл. в газете "Новости недели", в приложении "Еврейский камертон", 10 окт. 2013)
P.S. Много интересного от самой Елены Аксельрод и о ней - талантливом поэте и незаурядной личности в авторском блоге интернет-журнала "Семь искусств" (гл. редактор Е. Беркович) и на персональном сайте Елена Аксельрод.
Фотографии из архива Е.Аксельрод, с сайта художника Меира Аксельрод. Фото на рынке "Механе Йегуда" - А.Таль
Я иудеянка из рода Авраама
Шуламит ШалитОригинал на сайте "МЫ ЗДЕСЬ"
Представим себе сцену, зал. И зал огромен, и сцена велика, а в тишине - навстречу сотням глаз - подходит к микрофону хрупкая женщина. Из уважения к слову, к поэзии и смелости Елены Аксельрод нарушим правила, и вместо высокой чести сначала представить гостью позвольте немедленно дать слово ей самой. Она направит нашу мысль, своею болью сожмет нам сердце, и чистым голосом поднимет нас высоко, в ту высь, где много воздуха, и ветра, и свободы. И чудится, что голос, возникший из глубины веков и нерасплесканный сквозь ураган столетий, поведал мне историю мою… А вечером я эти строки перечитаю снова, растягивая звук, местами нараспев…
Я иудеянка из рода Авраама,
Лицом бела и помыслом чиста.
Я содомитка, я горю от срама,
Я виленских местечек нищета,
Где ласковые свечи над субботою,
Где мать худа и слишком толст Талмуд,
Я та, на чьих лохмотьях звёзды жёлтые
Взойдут однажды и меня сожгут.
Я дую в горн, и галстук цвета крови,
Я комиссарша, грозен взгляд мой зоркий,
И я же заплутавшаяся в слове,
Избравшая безлюдные задворки
Российского стиха, и этой долей
Вернуть бы мне себя, ещё одну -
Ту, что когда-то не своею волей
Валила в снег таёжную сосну.
И представлять не надо. Поэт все скажет сам.
Написано в 1977 году, а переносит в разные эпохи и пространства. Останови свой бег, ни мимолетом, ни мимоходом не читай, отдайся музыке и мысли, прочти, перечитай. И вслушайся, в тебе все отзовется.
Меня уже не поражает боль, как поражала прежде,
Безысходность рождает и покой, и беззаботность,
Я не болею, исполняю боль,
Я не жалею, не желаю, в роль
Каждую вхожу я в той лишь мере,
Чтоб удержаться на подмостках скользких.
Чтоб неудачи, беды и потери,
С ног не валили, как валили стольких,
Что были лучше и щедрей меня.
А я им только дальняя родня.
Насыщенны и прочны все её стихи, и характер в них чувствуется сильный. Только подумалось о густом замесе её стихов, как открылась страничка, где она сама сказала мне, что писать, конечно, трудно, но удивительно легко, как родить ребёнка: «слово толкнулось и замерло, будто под сердцем дитя, я его переупрямила, жизнь подарила шутя».
Мне показалось, ей, Лене Аксельрод, совсем не важно, что я скажу о ней.
Она сама мне выстроила схему, подсказками - названьями стихов. А я решила втихомолку, что сделаю по-своему, как сложится. И вот, прочитав, возможно, все сборники стихов, с повинной головой признаюсь, и с радостью, что не скажу о ней ни лучше, ни полнее, чем о себе она сама сказала. Как впрочем, и о вас, и обо мне. О нашем общем прошлом, наших встречах, сомнениях, о боли, памяти, утратах, дорогах, о детях, вере и любви.
Вместе и врозь, кто был дорог - исчезли, /Не уступив ничего,/
Мама, согнувшись в рассохшемся кресле, /Пишет всю жизнь, для кого?/
Осиротевшей памяти муки, /Песнь ещё не допета./
Кто же поймёт эти скорбные звуки? /Голос местечка и гетто?/
Жил мой отец, неразлучен с мольбертом. /Не уступив ничего,/
Не рассуждал о пути своём смертном, /Только писал, для кого?/
В гетто бессрочном пылятся картины, /Не на стене, а в застенке,/
Гаснут на полках, в удушье квартиры,/Линии, краски, оттенки.
Только для сына прошу я другого:/Не уступив ничего,/
Пусть он не знает вопроса такого - /Жить и писать для кого?
Можно не знать её биографии, она встаёт из стихов, и место обозначено и время. Но все-таки, пунктиром…
Печать фамильной судьбы лежит на творчестве Елены Аксельрод. Её мать - Ривка Рубина, прозаик и литературовед, писала на идише и на русском. Отец - известный художник Меер Аксельрод, дядя - талантливый еврейский поэт Зелик Аксельрод, замученный и расстрелянный в сталинских застенках. Всем и каждому из них Елена Аксельрод не только посвящает стихи, но и обращается к ним памятью и сердцем и чувствует постоянно свою ответственность перед ними. "О том, что я еврейка, - сказала Елена, - я знаю, кажется, с пелёнок. Во всяком случае, с тех пор, как помню себя. В доме говорили на двух языках, на русском и на идише, хотя это был вполне или даже в высшей степени интеллигентный московский дом. Почему-то принято считать, что на идише говорили только в украинских, белорусских, литовских провинциях. Впрочем, и отец был родом из белорусского местечка Молодечно, и мать родилась и училась в Минске». В начале 1920-х годов Меер Аксельрод едет учиться в Москву, во ВХУТЕМАС, (Всероссийские художественные мастерские), где преподавали и Фальк, и Фаворский, и Кончаловский, где затем и сам станет преподавать.
Отец её был настоящим еврейским художником. Излюбленные образы его живописи и графики - еврейская беднота, переселенцы, дети, старики, он иллюстрировал и еврейскую классику, был художником-постановщиком многих спектаклей в еврейских театрах, в том числе, в московском ГОСЕТе, куда его пригласил Михоэлс.
Мать писала о классиках еврейской литературы. Откройте известный шеститомник Шолом-Алейхема, там её вступительная статья и существенная часть переводов. Писала об Ицхаке Лейбуше Переце и о своих талантливых друзьях - Галкине, Бергельсоне, Квитко, Гофштейне, об уже упомянутом брате мужа Зелике Аксельроде.
«В фанерных стенах нашей крошечной коммунальной хибарки на Баррикадной улице, - вспоминает Елена, - собирались писатели и актёры, говорившие на идише, художники говорили, в основном, на русском. Мама подавала ритуальный чай с баранками, на угощение побогаче никогда не было денег».
Об этом же периоде, об этих чаепитиях, рассказывал мне и Элиэзер Подрядчик, знаток идиша и иврита, педагог, литературовед. Его жена, прекрасная актриса Дина Ройткоп, играла у Михоэлса, в ГОСЕТе, а потом и в Тель-Авиве, в театре «Габима». Вот такое братство, гостеприимный тёплый дом, высокая духовность чаепития, созвездие талантливых людей. «В недружную семью людей не тянет, - сказал Подрядчик, - Меера и Ривку все любили!». Но очень скоро для многих из них и за происхождение и за талант придёт расплата.
А что осталось мне в наследство, /От дома ветхого, от детства /Под закопченным потолком? /По вечерам, сойдясь кружком, /Грядущих бед не замечая, /Художники за чашкой чая /Ведут беседы без опаски. /Отец в углу разводит краски. /За шаткой стенкою, одна,/ Не засыпая допоздна,/ Прислушиваюсь к разговорам,/ Которых не услышу скоро, /И к маминым друзьям - поэтам,/ И песням, столько раз пропетым //На двух родных мне языках…/ Но вдруг в глазах у мамы страх, /И быстрое моё взросленье,/ И детское недоуменье, /Когда насторожён и тих /Стал дом родителей моих./ Как быстро люди убывали!/ Оплакивать не успевали /Друзей, убитых в заключенье,/ Друзей, убитых в ополченье...
Эта память уводит ещё дальше, к бабушке, которая русского языка вообще не знала. Какой зигзаг судьбы еврейской, и как актуально выкрикнутое поэтом много лет назад тем, кто и сегодня не в состоянии ни осмыслить, ни сделать выбора. И какая графика запечатленной мысли, правда, надо сделать скидку на несколько десятилетий, где «мой язык» только русский, родной язык - не еврейский, «моя страна» - Россия.
Бабка моя читала /Только справа налево. /Моего языка моя бабка/ Так и не одолела. /Справа строка, слева строка - /мамины строки скрестились. /Предков моих языка /Мне не пришлось осилить. /Строчки мои по странице /Слева бегут направо. /Но в этой стране родиться /Я не имела права. /На языке моём, /на языке родном /Будет орать погромщик, /Когда ворвётся в мой дом. /Мне не смешаться с толпой, /Мне от неё не скрыться. /Мама, родство с тобой/ Мне никогда не простится.
Эти последние строки, мне, репатриантке 80-х, промежуточных, чувством уже не постичь, только рассудком. Но как тонко и сильно! Как Вы, Елена, точно это сказали, и за меня, и за всё поколение:
Отец умер в 1970 году, она писала, как молилась.
Вот одно из самых пронзительных стихотворений, сердца-творений:
МОЛЕНИЕ О ДОБРОТЕ
Памяти отца
Господь, помилуй и спаси -
не оставляй меня одну.
Не забирай, кого люблю,
не дай утратить дар любви.
Покуда я могу дышать,
оставь мне хоть одну струну -
Струну любви и доброты,
а остальные все порви.
Господь, спаси и помоги -
чтоб не иссякла доброта
Поодаль, рядом и во мне -
прости, Господь, мою корысть -
Мне к миру нежность подари,
что так трудна и так проста,
Я помню, как в руке отца
в предсмертный час дышала кисть.
Мне есть в кого счастливой быть.
Дай силы мне, Господь,
И ясность красок перенять, и линий чистоту.
Позволь любить и горевать,
не усмиряя плоть,
Не дай утратить веру в свет,
живя не на свету.
«Мама всегда была моим первым читателем и строгим критиком. Она хорошо пела песни на идиш, читала мне стихи еврейских поэтов, редактировала мои переводы из Шолом-Алейхема и Переца. Мамина проза была мне очень близка, я переводила многие её повести и рассказы. Она в эти переводы включала мои стихи. Уже после смерти отца, оставшись одна и мучаясь страшной тоской, мама написала лучшие свои вещи. Она пережила отца на 17 лет. Только благодаря маминой преданности и энергии состоялись большие посмертные выставки отца и вышла в свет монография «Меер Аксельрод».
И через год после смерти матери рана была всё так же свежа: «Я пробегаю мимо балкона, /Где её дух одинокий витает. /Что же так тихо, ни зова, ни стона. /Только ольшаник кадиш читает…».
Или другое стихотворение:
Даже песен твоих я забыла начала, /И забыла концы - лишь обрывки звучат. /Смолкнув, слово родное ты мне завещала, /Мне об этом твердил пробудившийся взгляд. /Я, транжиря при жизни твоей, после смерти /Без подсказки едва ли словцо воскрешу. /Семью семь сургучей на заветном конверте /Вскрыть не в силах сама, а кого попрошу? /Слово предков моих иссыхает, забито /Мощной россыпью речи, звучащей вокруг. /Только душу щемит тот напев позабытый, /Тот возлюбленный твой, тот задушенный звук.
Вы знаете, какие стихи я выбрала из множества любимых мною у Лены Аксельрод? Не из книг последних лет, а те, что на еврейскую тему, крамольные, те, что выбрасывали из её сборников, да их и сегодня меньше знают, а мне именно они стали как родные. Одна книжка ждала выхода семь лет, другая десять, но и в чисто любовной и пейзажной лирике редакторов смущала её драматичность, и она же волновала и привлекала читателей. И каждая новая книжка становилась библиографической редкостью. Лена рассказывала, что дарила друзьям сборники своих стихов, от руки вписывая в искореженные стихи выброшенные строки и слова. И все-таки еврейская тема, сквозная, окаянная, из глуби веков, через бабушку, папу и маму, через дядю Зелика, через свою кровь и собственную кожу, израненную чужой ненавистью, выплеснулась на страницы ее книг. Я не говорю о таких стихах, как «Польские евреи», об их мытарствах и вечных скитаниях, от фашистских лагерей до сибирских тюрем, из России обратно на польские пепелища, оплакивать три миллиона родных и близких. Я не говорю об армянском цикле стихов, пронзительных как армянский «Двин»… Но как умолчать о «Старом вальсе в новой Варшаве»? Где леках и тэйглах, пейсы, ермолка, рабби, меламед? Всех и всё поглотили Освенцим и Майданек… И я тихонечко, на мелодию «Тум-балалайки», причитаю:
Раз-два-три, раз-два-три. Скрипка запела.
В сумраке пары кружатся несмело.
Марля колышется на авансцене.
Кружатся призраки, кружатся тени.
Раз-два-три, раз-два-три. Свадьба в местечке.
Вот в семисвечниках вспыхнули свечки.
Ясно горит бутафорское пламя,
Гости и сваты, рабби, меламед.
Рада невеста, весел жених,
Леках и тэйглах поспели для них,
Пары кружатся на сцене Варшавы,
Что же за праздник без острой приправы?
Раз-два-три, раз-два-три - замерли пары,
Вздрогнул смычок в ожидании кары.
Может в изгнание прямо со сцены?
Может Майданек, может Освенцим?
Старый скрипач сдёрнул пейсы, ермолку
И за кулисой всплакнул втихомолку.
Раз-два-три, раз-два-три. Скрипка, футляр.
Ночь у порога. Пустой тротуар.
И я допеваю про себя: Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка…
Это стихотворение в сопровождении скрипки звучит и в спектакле Петербургского спектакля Юрия Томошевского «Сидел человек на дороге» по стихам Елены Аксельрод.
В ее стихах беспредельно разнообразна Россия, которую не оставляет память (где «над оврагом ели да осины / и у пруда зеленая скамья» или где видит и себя: «мокрой варежкой зиму смахнуть / со скамейки над кромкой оврага»).
Но она давно и прочно душой израильтянка, о чем говорят сами названия стихотворений: Канун субботы в Маале Адумим, Ветер в Араде, Дорога на Арад, Автобус в Негеве, Вдоль Мёртвого моря, Иерусалим, От Арада до Эйлата. Есть и грусть, есть и милые-шутливые стихи. Не удержусь, прочту одно такое, очень местное и каждым словом меткое:
НА РЫНКЕ
Ей в спину кричали: «БабУшка, бабУшка!
Картошку бери! Один шекель - картошка!»
Старушка, прикрытая шляпкой макушка,
Зачерпнута жгучей, как день, поварешкой -
С картошкою вместе и перцем пунцовым,
С коврами, ворами, изюмом, клубникой.
Торговцы, торговки плутуют над пловом
На кухне базара разноязыкой.
Увяла, свернулась, как в супе петрушка,
БабУшка пугливая, интеллигентка -
Старушка-вострушка, шутиха, Петрушка -
Соломка свалялась, отклеилась лента.
Можно ли, прожив большую жизнь с ее печалями и невзгодами, любить людей, сохранить в душе нежность? Мне кажется, в Лене доброе начало сохранилось. Редко встретишь у поэта такое количество посвящений, благодарностей людям, судьбе за встречу вот с этим, конкретным человеком, будь это Евгения Семеновна Гинзбург, Юлий Даниэль, Арсений Тарковский или отказник-лифтер и старушка по квартире из «бывших». В Израиль Елена и её муж Фритьоф Яхилевич приехали по инициативе сына Миши. Михаил Яхилевич - своеобразный и серьёзный художник.
Елена сделала за годы жизни в Израиле очень много. В Беэр-Шеве, столице Негева, основала литературную студию «Среда», ставшую знаменитой во всём русскоязычном Израиле. В Араде руководила литературным объединением «Строка». Много печатается в периодике - и в Израиле, и в России, и в Америке. Назову, к сожалению, не все ее книги, но хотя бы те, которые могу снять с полки: 1992 год - сборник «Стихи», 1995-й - «В другом окне», за которую получила премию Союза писателей Израиля, 1997-й - «Лирика», 2000-й - «Стена в пустыне», 2002-й - «Избранное», изданное в Санкт-Петербурге, куда вошли и опубликованные, и не публиковавшиеся ранее стихи, и совсем новые. Недавно узнала, что в 2010 году в Москве вышел самый полный сборник стихов Елены Аксельрод «Меж двух пожаров», а в 2012 сборник детских стихов «В море мылся великан». Событием в художественной жизни Москвы в 2006 году стала выставка «Три поколения семьи Аксельрод» в Музее изобразительных искусств им. Пушкина и книга-каталог «Общая тетрадь», где воспроизведены произведения Меера Аксельрода и его внука Михаила Яхилевича, а также опубликованы стихи Елены Аксельрод и Зелика Аксельрода в ее переводах…
Наконец, искренняя, почти исповедальная книга прозы «Двор на Баррикадной» (2008). Там и воспоминания, и письма, и стихи, посвященные памяти дорогих людей, много редких фотографий, и своих, и своих друзей, а также, что мне показалось особенно ценным и очень тронуло, там цикл цветных репродукций с работ отца. Это замечательно еще и тем, что не каждому доступен изданный Еленой Аксельрод вместе с ее сыном Михаилом Яхилевичем художественный альбом (Иерусалим, 1993), посвященный творчеству отца Лены, с ее же предисловием. В этот альбом они оба вложили и талант, и любовь. Великое это дело - сознавать, что исполнил хоть какую-то часть долга перед ушедшими дорогими нам людьми. Знакомство с такой семьей, с творческим потенциалом одной, казалось бы, семьи, но в то же время и каждого из них как праздник духа. Будь то книги стихов и воспоминаний самой Елены Аксельрод, с музыкой ее поэзии, в которой всегда блеснет умная и часто неожиданная мысль, с искренностью интонации и точно найденным словом.
Или альбом отца, или письма родителей и друзей, художников и писателей, да и персональные выставки сына Миши, помню даже необычный еврейский календарь его работы - все пронизано талантом и все отмечено успехом. Почему же глаза у Лены остаются грустными? - «Такова уж моя природа, что на языке у меня всегда привкус горечи», - так она сказала. А меня в тот миг обожгли её слова. Тем более дорого, что ее стихи, даже если они об одиночестве, о ветке, о себе, возвращают душе гармонию.
Ветка качалась, качалась, качалась
И от соседок своих отличалась
Тем, что качалась вместе с гнездом,
Тем, что заботиться было о ком
И не к себе ее мучила жалость...
Страхом она и отвагой держалась,
Так как страшилась не за себя.
Ветер грозил ей, истошно трубя,
Гнул и ломал он послушных соседок,
Ветка качалась без дружеских веток -
Только упрямство, надежда на чудо -
Ни от кого, ни зачем, ниоткуда.
А вот другой сюжет, нечто, казалось бы, личное, как будто касается их двоих - матери и сына, но кому не знакома потребность преодолеть отчаянье:
ПОСЛЕ ВЫСТАВКИ
Закрылась выставка. Художник увозил
Не тронутые взглядами картины.
С досадою холсты свои грузил
Под фонарем на улице пустынной.
Картины втиснув кое-как, плашмя,
В машину сел и сгорбился под ними.
Подумал, сигаретою дымя:
"Зачем писал? Где зритель твой?
Где имя?
Вот баловень судьбы! Что вспоминать
Счастливцев, слишком поздно
воскрешенных?"
И спохватился: "Как скомпоновать
Разбросанные домики на склонах?"
Утешимся, что творчество, литература и искусство спасают не только поэтов и художников…
До переезда в Маале Адумим (город в Иудее, на западном берегу Иордана, в восьми километрах от Иерусалима) они жили в Араде (город на юге Израиля), где мне когда-то хотелось снять фильм по сказкам Андерсена. Но надеюсь, он будет славен и тем, что в нём написаны почти библейского звучания стихи бывшей москвички Елены Аксельрод:
О если б я могла войти во храм, /когда осталась лишь одна граница. /Неспешно перейти ее и там /с любимыми навек соединиться. /Переступала столько я границ, боясь на провожавших обернуться. /Чтобы при виде дорогих мне лиц/ с дороги непосильной не вернуться. /Транжирила, не обретя взамен /ни легкого дыханья, /ни покоя, /ни утоленья, ни надежных стен, /ни милосердной свежести прибоя, /ни веры, ни безверья, лишь одна /едва осознанная мысль о встрече. /Не потому ль, по-детски смущена, /я по субботам зажигаю свечи…
Я иудеянка из рода Авраама,
Я иудеянка из рода Авраама,
Я иудеянка из рода Авраама...
(Опубл. в газете "Новости недели", в приложении "Еврейский камертон", 10 окт. 2013)
P.S. Много интересного от самой Елены Аксельрод и о ней - талантливом поэте и незаурядной личности в авторском блоге интернет-журнала "Семь искусств" (гл. редактор Е. Беркович) и на персональном сайте Елена Аксельрод.
Фотографии из архива Е.Аксельрод, с сайта художника Меира Аксельрод. Фото на рынке "Механе Йегуда" - А.Таль