Психология экзистенциализма. III
Несмотря на многообещающее начало, постулирующее свободу воли и несводимость человека к любым детерминизмам, экзистенциализм яро отрицает возможность «усовершенствования» мира. Вместо этого он погружается в болезненные отношения с той стихийностью бытия, которую Мэй называет «демонизмом». Человек должен максимально осознанно (специально не пишу «сознательно» - это бы подразумевало, что можно что-то изменить, «усовершенствовать») «гулять по волнам» океана под названием «природное», «демоническое», «бессознательное, пока очередная волна его не потопит.
Но и такой специфически понятой демоничности не достаточно. Экзистенциализм, обладая столь ярким пораженчеством, не может не начать возвеличивать смерть - не просто эстетизируя её, но и возводя в ранг движущего начала бытия. Здесь Мэй, конечно, встаёт на сторону Фрейда, подчёркивавшего важность Танатоса, и громит Фромма, заявляющего о культуре и искусстве любить как победе над смертью и одиночеством. «Ощущение Фрейдом безжалостности жизни, его смирение перед судьбой в сочетании с гордостью за свой разум, его отказ потворствовать потребности человека в успокоительных речах - эти качества порождены не пессимизмом, в котором его часто обвиняли, а проникновением в зловещий смысл человеческого существования и постижением неизбежности смерти. Этим и обусловлено подлинное ощущение демонического».
Смерть даёт жизни особенный вкус. Она наполняет теплотой любовь, порождает необходимость в другом, заботу к нему: «Бренность - вот, что делает заботу возможной. Богов на Олимпе не заботит ничто - здесь мы имеем наше объяснение того факта, который каждый из нас явно наблюдал и которому удивлялся. Именно тот факт, что мы тленны, делает заботу возможной. В концепции Хайдеггера забота является также источником сознания».
Соответственно, идеал отношения к жизни - трагедия: «Трагедия не только не отрицает жизнь и любовь, она является облагораживающим и углубляющим аспектом наших переживаний и полового влечения, и любви».
Всё определяет смерть: «Трагическое есть выражение того аспекта сознания, который придает ценность и достоинство человеческой жизни, обогащая ее. Стало быть, трагическое не только делает возможными самые человечные эмоции - вроде жалости, в древнегреческом ее понимании как сочувствия своему ближнему и сопереживания - без него любовь становится пресным суррогатом, а Эрос остается недоразвитым ребенком»
В принципе, Мэй оправдывает и самоубийство: «…совершил самое последнее деяние, с помощью которого человек может утвердить свою власть, а именно покончил жизнь самоубийством. До тех пор, пока вы можете цепляться за индивидуальную власть, вы можете смеяться смерти в лицо. Но как только вы утратили это преимущество, вам остается либо примириться с неизбежной и зачастую унизительной для вас победой смерти, либо сломя голову ринуться ей навстречу, как это сделал Хемингуэй».
Приведу ещё одно стихотворение Джона Китса, отражающее этот пафос:
Чему смеялся я сейчас во сне?
Ни знаменьем небес, ни адской речью
Никто в тиши не отозвался мне...
Тогда спросил я сердце человечье:
Ты, бьющееся, мой вопрос услышь, -
Чему смеялся я? В ответ - ни звука.
Тьма, тьма крутом. И бесконечна мука.
Молчат и Бог и ад. И ты молчишь.
Чему смеялся я? Познал ли ночью
Своей короткой жизни благодать?
Но я давно готов ее отдать.
Пусть яркий флаг изорван будет в клочья.
Сильны любовь и слава смертных дней,
И красота сильна. Но смерть сильней.
Поэт обращается к «верху», «низу» - а затем к тому, что можно соотнести с экзистенцией. И нигде не находит того, что могло бы дать ему повод для радости. Впрочем, хоть Мэй и обвиняет романтиков в «слепом восторге» перед «демоническим» - однако верно, скорее, обратное: Китс ни в чём не может найти спасение, поскольку в мире не преодолена смерть. Она отравляет ему даже любовь - и именно что отравляет, а не «придаёт перчику», в чём нас хотят убедить экзистенциалисты.
В итоге, свобода экзистенциалиста - это свобода страдать. Собственно, страдания юного Рокатена - это главный сюжет всей экзистенциалистской беллетристики. Герой видит океан, качающий его лодочку, он видит всю лживость и холодную механистичность общества. Но сделать с этим ничего не может.
Сартр (Рокатен - главный герой его центрального романа «Тошнота») с пафосом возвестит, что подобные страдания - и есть «соль» жизни. Страдания - это немой протест против несправедливости и зла жизни; человек, вынесший их и не сломившийся - вот настоящий герой. Отсюда главный лозунг европейского протестного движения: «Сказать «Нет!» - и умереть». Или же, в более философской обработке: оставить царапину на лице вселенского Ничто.
Психолог Виктор Франкл - наиболее близкий к прорыву этого замкнутого круга - отводит особое место «смыслу страданий»: когда человек не может ничего изменить, но не унывает, а ищет в своём фатуме смысл, оправдывающий его злую участь. Мэй же приводит в качестве образца для подражания британского офицера, попавшего в концлагерь - вместо того, чтобы сходить с ума, он всё время думал о своих школьных уроках - математике, литературе, философии - и, как бы, поддерживал «свободу разума» вплоть до своего освобождения. Экзистенциализм постоянно вместо реального действия предлагает «отношение» и «позицию».
Мэй рапортует: пока море спокойно, мы можем наслаждаться самосознанием, плывя по течению. Но как только миру что-то от нас понадобится - или он просто куда-то устремится - вся наша экзистенция сразу летит к чёрту, и человек может разве что наслаждаться зрелищем собственной гибели. Можно сделать вывод: необходимо стремиться к максимальной уравновешенности, к спокойствию - и жить «тише воды, ниже травы». Правда, и это не совсем так: если бы мы могли своей волей удержать мир в равновесии - это значило бы, что человек что-то решает. Тогда как предпосылкой всего разговора является обратное: в лучшем случае, индивид может вовремя бросить свою гирьку на некие весы.
На самом же деле, в такой расстановке более логичным выглядит выбор большинства критикуемых экзистенциалистами «обывателей»: скинуть бремя экзистенции, отключить сознание, способное только смаковать пакость бытия - и кинуться в море, надеясь жить там, как рыба в воде. Собственно, население Запада именно это активно и практикует.
Ведь за счёт чего человек должен принять тревогу? Как он должен взаимодействовать с ней, чтобы она не испепелила его? На что он должен опереться, что противопоставить ей? Экзистенциализм предлагает пафос, схожий с идеей спортсменов-экстремалов: «Риск придаёт вкус жизни».
Я вижу в этом нездоровом возвеличивании смерти и всего негативного - как необходимого (на самом деле, только потому, что непреодолимого) и даже хорошего - попытку компенсировать некий отсутствующий в экзистенциализме компонент. Высветить его можно через сравнение с родственным экзистенциалистам направлением мысли (и чувства) - романтизмом. Этим я займусь следующей статье…