"Единственный военкор, которого уважали военные..."
как-то обмолвился Константин Симонов. Ну, вероятно, не единственный, но единственный награжденный двумя "Боевиками"...
Ставский Владимир Петрович - справа:
"Там, на Халхин-Голе". Сейчас фактически уже хорошо забыт и как писатель и как военкор. Только в "перестройку" его фамилия всплыла ненадолго - жена Мандельштама все добивалось, чтобы КГБ показал, кто написал на него донос (тоже мне, секрет). Показали, вопрос как-то сам собой затих...("Кто не без греха - пускай первый кинет в нее камень! Мою ма... Мама, я же просил не вмешиваться в мои дела"!).
Симонов так писал про него:
«…Несколько слов о Ставском, с которым я провёл первые в своей жизни три дня на фронте и который был для меня в этом смысле своего рода «крёстным отцом».
О нём как о человеке, сколько я помню, разные люди были всегда очень разных мнений. Одни не любили его. Другие - среди них особенно много военных - преданно любили и уважали. Третьи, вспоминая его, говорили о нём то хорошо, то плохо, и в каждом случае вполне искренне.
Мне думается, что правы были именно эти последние, и я сам принадлежу к их числу. Это был удивительно яркий пример человека, которого облагораживали война, опасность и товарищество среди опасности и который от этого до такой степени менялся, что был совсем другим человеком, чем в обычной, мирной, а для него всегда несколько начальственной, украшенной подчёркнуто важными знакомствами обстановке.
Мне пришлось с ним впервые столкнуться, когда я учился в Литературном институте. Он произвел на меня впечатление человека грубого, несправедливого и одновременно претендующего на картинную душевность и безапелляционную «партейную» непогрешимость. Сочетание этого создавало впечатление чего-то неуловимо ханжеского. Я не видел в нём ничего хорошего и имел реальные основания считать, что и он сам ко мне плохо относится.
И вдруг на Халхин-Голе, взявши сразу другой, ворчливо-покровительственный тон, он в течение нескольких дней стал для меня и старшим другом, и дядькой - человеком, искренне беспокоившимся о моей безопасности больше, чем о своей. В нём были истинное дружелюбие, простое, непоказное товарищество и добрая забота...
...
А потом были 1942-1943 гг. Я неоднократно встречал на фронте людей литературных, а чаще - нелитературных, командиров дивизий, полков, которые говорили, что вот тогда-то или тогда-то у них был Ставский, и говорили о нём хорошо, с теплотой, с уважением к его храбрости и простоте. А надо ведь сказать, что к нашему брату писателю при всём армейском гостеприимстве потом, в воспоминаниях, относились сурово: и косточки перемывали, и не дай бог какая-нибудь червоточинка! Её сразу замечали и долго о ней вспоминали. Значит, он там, на передовой, в самом деле был опять простым человеком и хорошим товарищем».
В общем, постричь всех под одну гребенку невозможно - плоский, двухцветный мир только у дураков...
Нереализованный проект памятника военным корреспондентам...
Ставский Владимир Петрович - справа:
"Там, на Халхин-Голе". Сейчас фактически уже хорошо забыт и как писатель и как военкор. Только в "перестройку" его фамилия всплыла ненадолго - жена Мандельштама все добивалось, чтобы КГБ показал, кто написал на него донос (тоже мне, секрет). Показали, вопрос как-то сам собой затих...("Кто не без греха - пускай первый кинет в нее камень! Мою ма... Мама, я же просил не вмешиваться в мои дела"!).
Симонов так писал про него:
«…Несколько слов о Ставском, с которым я провёл первые в своей жизни три дня на фронте и который был для меня в этом смысле своего рода «крёстным отцом».
О нём как о человеке, сколько я помню, разные люди были всегда очень разных мнений. Одни не любили его. Другие - среди них особенно много военных - преданно любили и уважали. Третьи, вспоминая его, говорили о нём то хорошо, то плохо, и в каждом случае вполне искренне.
Мне думается, что правы были именно эти последние, и я сам принадлежу к их числу. Это был удивительно яркий пример человека, которого облагораживали война, опасность и товарищество среди опасности и который от этого до такой степени менялся, что был совсем другим человеком, чем в обычной, мирной, а для него всегда несколько начальственной, украшенной подчёркнуто важными знакомствами обстановке.
Мне пришлось с ним впервые столкнуться, когда я учился в Литературном институте. Он произвел на меня впечатление человека грубого, несправедливого и одновременно претендующего на картинную душевность и безапелляционную «партейную» непогрешимость. Сочетание этого создавало впечатление чего-то неуловимо ханжеского. Я не видел в нём ничего хорошего и имел реальные основания считать, что и он сам ко мне плохо относится.
И вдруг на Халхин-Голе, взявши сразу другой, ворчливо-покровительственный тон, он в течение нескольких дней стал для меня и старшим другом, и дядькой - человеком, искренне беспокоившимся о моей безопасности больше, чем о своей. В нём были истинное дружелюбие, простое, непоказное товарищество и добрая забота...
...
А потом были 1942-1943 гг. Я неоднократно встречал на фронте людей литературных, а чаще - нелитературных, командиров дивизий, полков, которые говорили, что вот тогда-то или тогда-то у них был Ставский, и говорили о нём хорошо, с теплотой, с уважением к его храбрости и простоте. А надо ведь сказать, что к нашему брату писателю при всём армейском гостеприимстве потом, в воспоминаниях, относились сурово: и косточки перемывали, и не дай бог какая-нибудь червоточинка! Её сразу замечали и долго о ней вспоминали. Значит, он там, на передовой, в самом деле был опять простым человеком и хорошим товарищем».
В общем, постричь всех под одну гребенку невозможно - плоский, двухцветный мир только у дураков...
Нереализованный проект памятника военным корреспондентам...