Тропа мертвеца, или сценарий "Нога" Надежды Кожушаной (Россия, 1991, реж. Никита Тягунов)
Сюрреалистическая (но лишь отчасти) ретродрама Никиты Тягунова - вольная экранизация рассказа Уильяма Фолкнера об интеллектуале, потерявшем ногу на фронте и как бы сходящем с ума причудливым образом. Главгерой уверен, что отрезанная нога возвращается с самыми злыми намерениями к той, от которой он старался отвадить лучшего друга, и просит того погибшего друга настичь, убить и похоронить коварную ногу, словно бы это она является злом, а не выжженный бесчувственный остов вместо живого человека.
В российском варианте фигурируют всё те же смутные недомолвки между влюблённым в девушку и его завистником. Но из отдалённых времён первой мировой они перенесены в 1980 год, в реалии советского вторжения в Афганистан и последующих проблем социальной адаптации отвоевавшихся.
Экранизация Фолкнера, афганский синдром, сценаристка Надежда Кожушаная, в главной роли Иван Охлобыстин... этот фильм невозможно выкинуть из истории отечественного кинематографа, даже если б захотелось.
Когда сетевые рецензенты дежурно полируют тему афганского синдрома и вообще в принципе пагубность войны для психики, тексты не удаются, и рецензенты сами это чувствуют. Значит, стоп-сигналы сценаристки всё-таки срабатывают. И потом, если фильм действительно про афганский синдром, то как вообще он может выглядеть таким необычным, будучи якобы занят пережёвыванием недопережёванного кинематографом США с его многолетней темой вьетнамского синдрома? Да погрязло бы всё в социальщине и за пределы пресловутой "чернухи" ни в жизнь не выбралось бы. Не говоря уж о том, что Валерка Мартынов, каким он предстал в начале фильма, войной должен наслаждаться, его стихия.
Важно определиться, роль какой болевой точки сыграла женщина в фантомных болях солдата-ампутанта. Как выяснилось, в экранизации приглушён мотив чувственного отношения главгероя к погибшему приятелю. Фолкнером всё было куда ярче подано. У главгероя там два молодых человека для того, чтоб взволноваться, - приятель некрасивый, неуклюжий, но дико желанный и рукой подать, а брат девушки совершенно идеальный, но какой-то обезличенный и недоступный. Барышня тоже воспринимается/оценивается главгероем в чувственных категориях, но... как бы это выразиться... по тем параметрам, какие есть и у мужчин (качество кожи, пышность волос, черты лица, мимика), а сугубо женские достопримечательности не акцентируются, саркастично подменённые "свеженакрахмаленным платьицем и прочими штучками". То есть, в литературном источнике диагноз прослеживается специфический и суть конфликта та самая.
Надежда Кожушаная в своём сценарии достаточно подробно воспроизвела фолкнеровский каркас, но существенно сместила смысловые акценты и добавила главгерою некое "что было после".
Степень интеллектуальности Валерки и Рыжего не поддержана качественным образованием людей из кадрового резерва властной элиты, студентов лучшего вуза (у Фолкнера - Оксфорд). Соответственно, Валерка и Рыжий ни разу не мажоры, перспективы их по-любому мутные, и торжество социальщины как бы само напрашивается.
Дальнейшее - дело техники сценариста, как развести пульсирующее личное содержание и безлично-мертвенную социальную форму так, чтобы донести до зрителя именно ложность, омертвелость формы. Строй повествования последовательно двойственнен: людям из круга общения Валерка кажется тяжко пострадавшим от боевой травмы, а зрителям - в первую очередь военным преступником, чудовищем, гонявшимся за ребёнком на танке. То есть, для людей внутри кадра ношение протеза - отправная точка отношения к Валерке Мартынову, а для людей вне кадра - заслуженный им итог.
Но главное, отдаление Рыжего от Валерки, приведшее к прогулкам первого без огневой бронезащиты второго, у Кожушаной не оставлено за рамками повествования, а включено в сюжет и сцеплено жёсткой причинно-следственной связью с необратимой катастрофой вечной разлуки. То есть, у Фолкнера главгерой не виноват в смерти друга, а у Кожушаной мало что виноват, так ещё и сам лучше всех знает всю степень свой виновности, предатель этакий. Это та кульминация фильма, оправданно ранняя, после которой цепочка причинно-следственных связей рушится и как бы вынужденно заменяется на афганско-ветеранскую фигню, звучащую таким же бла-бла-бла, как и обычные отмазки лузеров, алкоголиков и отверженных за пакостность характера, то есть - не имеющих иных причин катиться в пропасть, кроме самого желания там очутиться. У Фолкнера, напомню, англичанин ушёл от американца по-английски и сам факт чьей-то там гибели преподносится как нечто случившееся вдалеке, случайное и внешне ни с чем не связанное.
При сравнении с рассказом Фолкнера бросается в глаза также, как мастерски сценаристкой подчеркнута удивительная пластичность литературной формы. Насколько понимаю, вечный двигатель в ручье, сооружённый Валеркой Мартыновым из консервной банки, есть обратная проекция работающего шлюза, где фолкнеровский ревнивый американец чуть не утопил своего драгоценного англичанина. В российском фильме тоже вода, тоже работающий механизм, но в опасности пребывает только девушка, да и то опасность не физическая, а ментальная. Причём это девушка в мешковатом, неприталенном национальном балахоне, где из воодушевляющих достопримечательностей только набивка на ткани. С платьем европейской моды этот номер не прошёл бы. Красиво сделано. Ни разу не Фолкнер, а всё по-фолкнеровски выходит.
Не скажу, что прям фильм моей мечты получился. Охлобыстин, изображая, как главгерой превращается в собственный зловещий доппельгангер, слишком буквально воспроизвёл похабненькое хихиканье обкуренного наркомана. То есть, временами фильм смотреть-слушать физически тяжело, несмотря на полное отсутствие эпизодов насилия и всякого такого. Особенно, когда главгерой ржёт над передаваемым по радио "Полётом шмеля", потому что для нормальных людей это Римский-Корсаков, а в сознании людей, побывавших там, где берут расписку о неразглашении, первенствуют совсем другие "Шмели" и совсем другие полёты.
Поймала себя на мысли, что историю тоски Валерки по Рыжему предпочитаю рассматривать как депрессивно-альтернативную предтечу мужчинских молчаливых конвенций в мини-сериале "Тропа мертвеца / Dead Man’s Walk" из франшизы "Одинокий голубь". Броманс такая штука, на фуфу не прокатит. Если один парень сразу не позволит своему другу увлечься девушкой, ничем хорошим такое не кончится. Кто сильнее, тот и должен уступить, иначе отрезанное по живому разбушуется обязательно.
В российском варианте фигурируют всё те же смутные недомолвки между влюблённым в девушку и его завистником. Но из отдалённых времён первой мировой они перенесены в 1980 год, в реалии советского вторжения в Афганистан и последующих проблем социальной адаптации отвоевавшихся.
Экранизация Фолкнера, афганский синдром, сценаристка Надежда Кожушаная, в главной роли Иван Охлобыстин... этот фильм невозможно выкинуть из истории отечественного кинематографа, даже если б захотелось.
Когда сетевые рецензенты дежурно полируют тему афганского синдрома и вообще в принципе пагубность войны для психики, тексты не удаются, и рецензенты сами это чувствуют. Значит, стоп-сигналы сценаристки всё-таки срабатывают. И потом, если фильм действительно про афганский синдром, то как вообще он может выглядеть таким необычным, будучи якобы занят пережёвыванием недопережёванного кинематографом США с его многолетней темой вьетнамского синдрома? Да погрязло бы всё в социальщине и за пределы пресловутой "чернухи" ни в жизнь не выбралось бы. Не говоря уж о том, что Валерка Мартынов, каким он предстал в начале фильма, войной должен наслаждаться, его стихия.
Важно определиться, роль какой болевой точки сыграла женщина в фантомных болях солдата-ампутанта. Как выяснилось, в экранизации приглушён мотив чувственного отношения главгероя к погибшему приятелю. Фолкнером всё было куда ярче подано. У главгероя там два молодых человека для того, чтоб взволноваться, - приятель некрасивый, неуклюжий, но дико желанный и рукой подать, а брат девушки совершенно идеальный, но какой-то обезличенный и недоступный. Барышня тоже воспринимается/оценивается главгероем в чувственных категориях, но... как бы это выразиться... по тем параметрам, какие есть и у мужчин (качество кожи, пышность волос, черты лица, мимика), а сугубо женские достопримечательности не акцентируются, саркастично подменённые "свеженакрахмаленным платьицем и прочими штучками". То есть, в литературном источнике диагноз прослеживается специфический и суть конфликта та самая.
Надежда Кожушаная в своём сценарии достаточно подробно воспроизвела фолкнеровский каркас, но существенно сместила смысловые акценты и добавила главгерою некое "что было после".
Степень интеллектуальности Валерки и Рыжего не поддержана качественным образованием людей из кадрового резерва властной элиты, студентов лучшего вуза (у Фолкнера - Оксфорд). Соответственно, Валерка и Рыжий ни разу не мажоры, перспективы их по-любому мутные, и торжество социальщины как бы само напрашивается.
Дальнейшее - дело техники сценариста, как развести пульсирующее личное содержание и безлично-мертвенную социальную форму так, чтобы донести до зрителя именно ложность, омертвелость формы. Строй повествования последовательно двойственнен: людям из круга общения Валерка кажется тяжко пострадавшим от боевой травмы, а зрителям - в первую очередь военным преступником, чудовищем, гонявшимся за ребёнком на танке. То есть, для людей внутри кадра ношение протеза - отправная точка отношения к Валерке Мартынову, а для людей вне кадра - заслуженный им итог.
Но главное, отдаление Рыжего от Валерки, приведшее к прогулкам первого без огневой бронезащиты второго, у Кожушаной не оставлено за рамками повествования, а включено в сюжет и сцеплено жёсткой причинно-следственной связью с необратимой катастрофой вечной разлуки. То есть, у Фолкнера главгерой не виноват в смерти друга, а у Кожушаной мало что виноват, так ещё и сам лучше всех знает всю степень свой виновности, предатель этакий. Это та кульминация фильма, оправданно ранняя, после которой цепочка причинно-следственных связей рушится и как бы вынужденно заменяется на афганско-ветеранскую фигню, звучащую таким же бла-бла-бла, как и обычные отмазки лузеров, алкоголиков и отверженных за пакостность характера, то есть - не имеющих иных причин катиться в пропасть, кроме самого желания там очутиться. У Фолкнера, напомню, англичанин ушёл от американца по-английски и сам факт чьей-то там гибели преподносится как нечто случившееся вдалеке, случайное и внешне ни с чем не связанное.
При сравнении с рассказом Фолкнера бросается в глаза также, как мастерски сценаристкой подчеркнута удивительная пластичность литературной формы. Насколько понимаю, вечный двигатель в ручье, сооружённый Валеркой Мартыновым из консервной банки, есть обратная проекция работающего шлюза, где фолкнеровский ревнивый американец чуть не утопил своего драгоценного англичанина. В российском фильме тоже вода, тоже работающий механизм, но в опасности пребывает только девушка, да и то опасность не физическая, а ментальная. Причём это девушка в мешковатом, неприталенном национальном балахоне, где из воодушевляющих достопримечательностей только набивка на ткани. С платьем европейской моды этот номер не прошёл бы. Красиво сделано. Ни разу не Фолкнер, а всё по-фолкнеровски выходит.
Не скажу, что прям фильм моей мечты получился. Охлобыстин, изображая, как главгерой превращается в собственный зловещий доппельгангер, слишком буквально воспроизвёл похабненькое хихиканье обкуренного наркомана. То есть, временами фильм смотреть-слушать физически тяжело, несмотря на полное отсутствие эпизодов насилия и всякого такого. Особенно, когда главгерой ржёт над передаваемым по радио "Полётом шмеля", потому что для нормальных людей это Римский-Корсаков, а в сознании людей, побывавших там, где берут расписку о неразглашении, первенствуют совсем другие "Шмели" и совсем другие полёты.
Поймала себя на мысли, что историю тоски Валерки по Рыжему предпочитаю рассматривать как депрессивно-альтернативную предтечу мужчинских молчаливых конвенций в мини-сериале "Тропа мертвеца / Dead Man’s Walk" из франшизы "Одинокий голубь". Броманс такая штука, на фуфу не прокатит. Если один парень сразу не позволит своему другу увлечься девушкой, ничем хорошим такое не кончится. Кто сильнее, тот и должен уступить, иначе отрезанное по живому разбушуется обязательно.