Джеффри Сакс: Что я делал в России (часть 1)
В недавней статье на АШ " Мэтт Тайбби: Где я ошибся в "Шоковой терапии" (для России)" упоминался экономист Джеффри Сакс, который в свою очередь написал статью о своей работе в России " What I did in Russia" - Что я делал в России. В неё он выразил своё отрицательное отношение к олигархической приватизации по знакомству для спонсирования избирательной компании Ельцина. Так же он указал на разрушительную роль Международных финансовые институтов, которые в отличии от других стран не предоставили России необходимой помощи и даже наоборот требовали возвращения долгов при критической экономической ситуации.
Полезно будет ознакомиться с некоторыми страницами этой работы. Первая её часть посвящена работе Сакса в Боливии и Польши, где во время инфляции государство поддерживалось общество с помощью западной помощи. Но в случае с Россией к удивлению Сакса этого не произошло. В другой своей статье он сказал об этом:
" Главное, что подвело нас, это колоссальный разрыв между риторикой реформаторов и их реальными действиями… И, как мне кажется, российское руководство превзошло самые фантастические представления марксистов о капитализме: они сочли, что дело государства - служить узкому кругу капиталистов, перекачивая в их карманы как можно больше денег и поскорее. Это не шоковая терапия. Это злостная, предумышленная, хорошо продуманная акция, имеющая своей целью широкомасштабное перераспределение богатств в интересах узкого круга людей"
Статью полностью можно прочесть по ссылке https://static1.squarespace.com/static/5d59c0bdfff8290001f869d1/t/5ed7d8e248deea6dbee5d577/1591204091062/Sachs+%282012%29_What+I+did+in+Russia.pdf
О России в статье идет речь с страницы 5:
Действительно, моей постоянной темой было то, что трансформация будет настолько трудной и мучительной, что Советскому Союзу (а позже и России) понадобится огромная западная помощь для успеха. Я не проповедовал чудодейственное лекарство, а пытался проповедовать Соединенным Штатам реализм - что рыночные реформы сами по себе не могут решить глубокие структурные и общественные проблемы, и что потребуется масштабная помощь от Запада.
Меня часто обвиняют в наивном оптимизме в отношении России. Это неверно, и это опровергается всеми моими работами того времени. Если уж на то пошло, я был несколько мрачно пессимистичен, хотя твердо верил, что есть успешный путь вперед. Ситуация в России была опасной и сложной. Никто на местах не мог верить иначе. Так почему же я решил вмешаться? Я вмешался, потому что срочность экономической и финансовой ситуации в России требовала наилучших возможных шагов, даже если шансы на успех были низкими. Конечно, с точки зрения пиара многие люди уклонились бы от участия в чем-то, что с такой вероятностью может потерпеть неудачу или не оправдать ожиданий. Это не мой подход в целом. Я неоднократно принимал очень сложные задачи, даже когда шансы на успех были невысокими. В России я пытался в меру своих скромных усилий помочь России получить наилучшие шансы на экономический успех, даже когда разворачивались опасные и запутанные события 1991 года.
Как ни странно, даже традиционная советская коммунистическая бюрократия хотела обсуждать экономические реформы. Липтон и я были приглашены провести недельный «класс» для старших должностных лиц Госплана (советского государственного планового комитета) по экономике реформ, основанный в значительной степени на опыте Польши. Я встретился с главой Госплана и кандидатом в Политбюро Юрием Маслюковым вместе с советником Горбачева Абалкиным, чтобы обсудить стратегию реформ и инициировать курс обучения Госплана. Это было предпринято весной 1991 года.
Той весной я также работал над проектом в Гарварде под руководством Грэма Эллисона из Гарвардской школы государственного управления имени Кеннеди и Григория Явлинского, чтобы разработать пакет советских и американских действий для содействия демократизации и экономической реформе, подкрепленных крупномасштабным вливанием западной финансовой и технической помощи. Проект получил прозвище «Великая сделка», и летом 1991 года команда опубликовала короткую книгу. Моя оценка, которая стала несколько печально известной в то время, заключалась в том, что Советскому Союзу (а позже и республикам-преемникам) потребуется вливание западной помощи (предполагаемой как гранты и высокольготные кредиты) в размере около 30 миллиардов долларов в год в течение пяти лет, или 150 миллиардов долларов в общей сложности. Это все еще цифра, которую я бы одобрил. Увы, ничего подобного так и не материализовалось.
Михаил Горбачев был в контакте с Явлинским, когда последний был в Гарварде, надеясь, что действительно может быть заключена грандиозная сделка. Горбачев действительно отправился на саммит G7 в Хьюстон в поисках помощи.
В октябре 1991 года мне позвонили из Москвы и сообщили, что Егор Гайдар26, скорее всего, станет главой экономической команды Ельцина, и что Россия начнет радикальные рыночные реформы с или без остального Советского Союза. К этому времени, конечно, советское руководство утратило всю власть и инициативу, и распад Советского Союза все больше ожидался. Однако администрация Буша все еще имела дело почти исключительно с Советским правительством, по крайней мере, в экономической сфере.
Практически не было никаких контактов между формирующейся командой Гайдара и остальным мировым чиновничеством. Гайдар попросил меня приехать в Москву, чтобы помочь с планированием экономических реформ. Это было почти через два года после начала реформ в Польше, которые, как многие считали на тот момент, работали исключительно хорошо. Я мог бы предоставить уроки и идеи из польского опыта, а может быть, и некоторые указания, а также то, как мобилизовать крупномасштабную западную помощь, как я успешно сделал в случае с Польшей. Я был готов попытаться помочь.
С самого начала я сосредоточился на стабилизации российской экономики, то есть на попытке положить конец высокой инфляции, создать рабочую валюту и положить конец разрушительному и усиливающемуся дефициту. В течение всего периода моего консультирования я играл лишь косвенную роль в планах приватизации основных отраслей промышленности.
В конце 1991 года я проинформировал Анатолия Чубайса, нового главу Госкомимущества, об альтернативных стратегиях приватизации. Я считал, что небольшие магазины следует приватизировать через аукционы, с уклоном в сторону внутренней рабочей силы. Для малых и средних предприятий, которых было десятки тысяч, я поддерживал ваучерный подход. Для крупнейших предприятий я поддерживал отсрочку на время, особенно для секторов природных ресурсов, для которых я не видел никакой срочности в приватизации. Для нефтегазового сектора, ядра российских валютных доходов, для российского правительства (и российского общества) было критически важно продолжать получать доход от этих ресурсов, либо продавая их в конечном итоге на мировых рынках за десятки миллиардов долларов, либо удерживая их в руках государства с сопутствующими прямыми фискальными ресурсами. Андрей Шлейфер, коллега по факультету Гарварда и русский американец, стал ключевым западным советником по приватизации, и он настаивал на своей территории. Я в основном остался в стороне, за исключением встреч с Чубайсом каждые три месяца или около того, чтобы обсудить общие вопросы реформы. Меня не приглашали участвовать в какой-либо подробной разработке стратегии приватизации, и я не пытался.
Демонтаж системы советской эпохи казался миссией большой моральной справедливости. Я, конечно, надеялся и скорее ожидал, что Россия почувствует волну восторга от новой свободы. В этом я несколько ошибся. Период восторга был на удивление коротким, а период политической вежливости был еще короче.
Я работал с командой Гайдара на даче под Москвой около недели и согласился вернуться в Москву для брифинга президента Ельцина в первой половине декабря 1991 года. Две встречи с приглашенными иностранными экономическими советниками состоялись с президентом 11 и 13 декабря. Президент Ельцин был чрезвычайно последовательным и вовлеченным в эти две встречи, задавая подробные вопросы и делая обширные конспекты. Группа внешних советников попросила меня выступить в качестве представителя группы, изложив наше понимание задач реформ, стоящих перед Россией. До начала первой встречи мы все еще не знали статуса России по отношению к Советскому Союзу. В знаменательный момент президент Ельцин вошел в комнату и начал с заявления о том, что Советского Союза больше нет, а именно, что на встрече с советским военным руководством он достиг с ними соглашения относительно роспуска Советского Союза. На встречах с Ельциным я изложил задачи реформ, как я их понимал (и в соответствии с соглашением с более широкой внешней консультативной группой). Главные темы27 были:
• Трансформация будет очень сложной и продлится несколько лет
• Россия должна стремиться стать «нормальной» рыночной экономикой, основанной на частной собственности
• Первыми и наиболее неотложными необходимыми действиями были макроэкономическая стабилизация,
• либерализация рынков и создание правовой инфраструктуры открытой торговли и частных договорных отношений
• Макроэкономическая стабилизация должна начинаться с устранения контроля цен (как в Польше), чтобы положить конец дефициту, подкрепленному сильной фискальной политикой для поддержания низкого дефицита бюджета и жесткой денежной политикой, чтобы предотвратить превращение единовременного роста цен в спираль зарплата-цена-деньги
• Приватизация будет важна, но займет значительное количество времени
• Потребуется масштабная западная помощь, по примеру польского опыта. Вместо стабилизационного фонда в размере 1 миллиарда долларов России понадобится стабилизационный фонд примерно в размере 5 миллиардов долларов. Вместо нескольких миллиардов долларов помощи России понадобится около 15 миллиардов долларов помощи (гранты и высокольготные кредиты) в год в течение многих лет. России также потребуется глубокое списание долгов, унаследованных от советских времен. Эта финансовая помощь обеспечит финансовую и социальную подушку для российского народа, что позволит оказывать масштабные социальные услуги для поддержки и поддержания процесса реформ.
Этот базовый подход был обобщен в статье (Jeffrey Sachs, “Goodwill is not enough,” The Economist, December 1991) которую я опубликовал в журнале The Economist в декабре 1991 года.
Президент Ельцин с большим интересом выслушал два брифинга и попросил группу продолжить работу с российским правительством в качестве экономических советников. Нам была предоставлена высшая мера доверия в те дни: постоянный пропуск («пропуск») в здание Совета министров и несколько офисов внутри для наших постоянных сотрудников, работающих в Москве. Я планировал, как и в случае с Польшей, ездить в Россию примерно раз в шесть недель, на несколько дней за раз.
Период работы экономическим советником, декабрь 1991 года - январь 1994 года
Цены были деконтролируемы 2 января 1992 года. Гайдар справедливо опасался, что с крахом централизованного планирования и отсутствием стимулов для доставки продовольствия из сельской местности в городские города могут даже остаться без продовольствия, если контроль цен не будет быстро снят. Не было возможности стоять на месте, двигаться постепенно, потому что политическая власть и угроза санкций, которые стояли за центральным планированием, исчезли (и действительно постепенно разрушались в течение нескольких лет). Либо экономика перейдет на рынки, основанные на спросе и предложении, либо столкнется с разрушительным дефицитом, с огромными черными рынками и коррупцией, поскольку инсайдеры «арбитражируют» разницу официальных и черных рыночных цен. С помощью развития или без нее, Гайдар справедливо настаивал, необходимо положить конец всеобъемлющему контролю цен, который нельзя было контролировать, но который мог нанести значительный ущерб.
Как и в Польше, этот деконтроль цен привел к большому единовременному скачку цен из-за подавленной инфляции. Я предложил Гайдару некоторые возможные шаги по смягчению последствий этого единовременного устранения избытка денег, но он считал, что что-либо иное, кроме простого прямого устранения контроля цен, было бы политически невозможно. Товары начали возвращаться в магазины в течение нескольких дней, и через несколько недель исследования доступности товаров, проведенные для правительства, показали, что крайний дефицит смягчался. Но на этом сходство между Россией и Польшей закончилось, как для меня лично как советника, так и в ходе самой экономики.
В Польше в 1989-91 годах я тесно сотрудничал с командой Лешека Бальцеровича, и обнаружил, что большинство моих предложений в значительной степени соответствовали стратегии Бальцеровича и обычно принимались в той или иной форме. В России в 1991-93 годах эти тесные и успешные консультативные отношения не имели места.
Реформаторы в России не могли добиться большого политического или экономического прогресса. Политика была крайне противоречивой. В результате, даже когда ко мне прислушивался чиновник, настроенный на реформы, лишь немногие из моих предложений когда-либо принимались.
Было несколько причин, по которым траектория реформ в России была намного сложнее, чем в Польше. В России политическая сцена была гораздо сложнее, чем в Польше, существующая бюрократия гораздо глубже укоренилась и враждебна реформам, политика кабинета министров гораздо более запутанная, а понимание рыночной экономики среди политических элит на порядок ниже. В Польше был национальный консенсус, основанный на «Возвращении в Европу». Россия, напротив, переживала глубокую и непрерывную борьбу за власть, без идеологического или практического консенсуса практически по любому вопросу, даже по базовой идее перехода к рыночной экономике. Три основные области, где мои советы остались без внимания, были следующими:
(1) необходимость крупномасштабной финансовой помощи для России, которую я считал (и до сих пор считаю) необходимой для формирования политического консенсуса вокруг реформ и для укрепления финансовой ситуации, достаточной для достижения некоторого успеха в борьбе с гиперинфляцией;
(2) необходимость сильной денежно-кредитной и фискальной политики для быстрого прекращения инфляции;
(3) срочность создания социальной защиты, особенно в здравоохранении и пенсиях, для обеспечения адекватной социальной и политической базы для общественной трансформации и демократизации.
Судьба западной помощи была мрачной и была моим самым большим разочарованием в конце 1991 и 1992 годов.
Первые дни были, мягко говоря, неблагоприятными. Когда депутаты G-7 приехали в Москву в конце ноября 1991 года, всего через несколько дней после того, как Гайдар пришел к власти в качестве главы экономической команды Ельцина, основным направлением сообщения G-7 была срочность того, что Советский Союз должен продолжать обслуживать внешние долги любой ценой. Не было никакого обсуждения предстоящих экономических реформ, и никакого реализма среди депутатов G-7 относительно крайнего отчаяния экономической сцены. Гайдар был предупрежден собравшимися державами в тот день, что любая приостановка выплат по долгам приведет к немедленной приостановке срочных продовольственной помощи, и что корабли почти прибывшие в порты Черного моря, развернулись. Россия фактически продолжала обслуживать долги еще несколько недель, прежде чем полностью исчерпала наличные к февралю 1992 года.
В декабре 1991 года я продолжал обсуждать с МВФ вопрос о западной помощи России.
Главный представитель МВФ, г-н Джон Одлинг Сми, который в течение десятилетия возглавлял усилия МВФ, был занят тем, что рассказывал Большой семерке, что России не нужна помощь, что «разрыв платежного баланса», рассчитанный МВФ, был по сути нулевым. Я считаю, что МВФ просто повторял политические решения, уже принятые Соединенными Штатами, а не делал независимую оценку. Это всего лишь предположение, но я делаю его из-за очень низкого качества анализа и обсуждений МВФ. Казалось, они двигались к выводам независимо от доказательств. В любом случае подход МВФ был именно тем, что богатые страны хотели услышать. Техническая методология была примитивной до невероятия.
Если кратко подвести итог долгой саги, то Россия никогда не получала много в виде грантовой помощи, стабилизационной поддержки, или облегчения долгового бремени. То немногое, что пришло, было слишком поздно, чтобы спасти рушащийся первоначальный импульс реформ, поскольку большинство реформаторов давно ушли со сцены или, по крайней мере, из центра власти. Очень высокопоставленный американский чиновник Лоуренс Иглбергер прямо сказал мне весной 1992 года: «Джеффри, ты должен понять. Предположим ради аргумента, что я согласен с тобой. Это неважно. Ты знаешь, что в этом году?
Это год выборов. Не будет никакой крупномасштабной финансовой поддержки».
Хотя я продолжал быть советником российского правительства в 1992 и 1993 годах, справедливо будет сказать, что мало моих советов приняли за этот двухлетний период. В этом не было ничего личного. После первых дней 1992 года, после первоначального освобождения цен 2 января, процесс реформ был в основном парализован ожесточенной борьбой за власть между Думой и Президентом. Гайдар не добился большого прогресса. Руслан Хасбалатов, нестабильный глава Думы в начале 1992 года, призвал правительство уйти в отставку всего через неделю после начала реформ. В той степени, в которой посторонние имели какое-либо влияние, это влияние принадлежало МВФ. Я встречался с Гайдаром каждые несколько недель, на час или два, но в основном это было для сочувствия по поводу ослабевающего влияния Гайдара, или для того, чтобы повторить растущий список срочных, но застопорившихся реформ, или для обзора состояния переговоров о западной помощи, или для попытки спланировать стратегии для преодоления сопротивления Думы и российского Центрального банка. Почти все такие попытки выйти из тупика проваливались. К апрелю Гайдар утратил контроль над экономической командой (символом чего стало внезапное увольнение Ельциным министра энергетики Владимира Лопухина), а к июню он утратил контроль над Центральным банком России, с возвращением к власти катастрофического Виктора Геращенко, чья инфляционная политика убила шансы на раннюю стабилизацию. К декабрю Гайдар полностью потерял работу, его на посту премьер-министра сменил Виктор Черномырдин.
Консультативный процесс МВФ был опасно узким и неправильно понятым. Не только технический сотрудник МВФ во главе с Джоном Одлингом-Сми выступил против необходимой западной помощи для поддержки стабилизации, но и МВФ сыграл катастрофическую роль, оказывая давление на Россию, чтобы она сохранила общую валюту среди государств-правопреемников бывшего Советского Союза. Пока 15 новых стран, каждая со своим собственным центральным банком, продолжали использовать советский рубль в качестве валюты, каждый центральный банк имел стимул выдавать рублевые кредиты, тем самым получая сеньораж (выгоды от денежной эмиссии) и одновременно навязывая инфляцию всем остальным.
Этот момент, очевидно, предполагал срочную необходимость принятия национальных валют. По необъяснимым причинам МВФ отстаивал сохранение советской рублевой зоны, а не систему из 15 национальных валют с гибкими обменными курсами между ними. Я упорно спорил с МВФ по этому вопросу и, как всегда, проиграл спор. МВФ способствовал более чем годовой задержке введения национальных валют и, таким образом, значительной задержке в достижении стабилизации. В 1992 году штат МВФ был невероятно скудным, (насколько мне известно) не было ни одного постоянного советника, однако из-за своего влияния на западную помощь эта команда оставалась весьма влиятельной. Другой большой макроэкономический спор во второй половине 1992 года был с Центральным банком. Г-н Виктор Геращенко, бывший председатель Госбанка (Центрального банка) в советские времена, каким-то образом вернулся к власти в качестве нового председателя Российского Центрального банка. Возвращение Геращенко было в основном уполномочено Думой, которая контролировала назначения в соответствии с Конституцией. Я сомневался в способности Геращенко управлять Банком с самой первой встречи с ним. Он заявил,что невероятно, что российская проблема заключается в слишком малом росте денег, а не в слишком большом росте денег, и что фабрики снова заработают. Он заверил меня, что это увеличит предложение продукции, поставит больше товаров на рынки и, таким образом, снизит цены (!). Я решительно не соглашался с ним, но безрезультатно. До сих пор я не знаю, была ли эта политика результатом массовой коррупции (передача ресурсов своим приятелям), макроэкономического невежества или комбинации того и другого.
Я несколько раз назвал г-на Геращенко «худшим главой Центрального банка в мире» в то время. Он добился того, что подстегнул высокую инфляцию и поставил Россию на грань прямой гиперинфляции. Как обычно, всю вину за эту ошибочную политику возложили на реформаторов, включая меня. Критики утверждали, что высокая инфляция стала результатом того, что мы высвободили неконтролируемую монопольную власть над обществом. На самом деле, это произошло из-за недостатков денежно-кредитной политики. В течение 1992 года я предупреждал всех, кого мог, что процесс реформ был опасно заблокирован, что МВФ совершает одну ошибку за другой, и что западная помощь жизненно важна.
Я работал с послом США Робертом Штраусом, пытаясь мобилизовать большую обусловленную помощь, но усилия были напрасны. Я больше не встречался с Ельциным в течение всего 1992 года, за исключением пары общественных мероприятий (включая футбольный матч, в котором участвовали высокопоставленные правительственные чиновники!), так что почти все мои советы проходили через тогдашнего исполняющего обязанности премьер-министра Гайдара. Ельцин, казалось, не проявлял особого интереса к экономическим вопросам. Когда Гайдар потерял свой пост в декабре 1992 года, я также планировал немедленно оставить свою собственную роль советника. Я с грустью узнал в 1992 году, что я мог внести лишь незначительный вклад или вообще ничего не мог сделать, чтобы переломить ситуацию с гиперинфляцией, отсутствием западного интереса и растущей неэффективностью управления микроэкономическими проблемами (такими как торговые ограничения, которые продвигались крайне коррумпированными корыстными интересами в секторах природных ресурсов).
Моя короткая работа советником продлилась бы в общей сложности двенадцать месяцев, если бы не телефонный звонок, который я получил во время рождественских каникул в конце 1992 года. Борис Федоров, очень жесткий реформатор со времен Явлинского, внезапно был назначен министром финансов в новом правительстве Черномырдина. Федоров позвонил мне, чтобы попросить моей поддержки. Это был луч света в темной панораме.
Я согласился встретиться с Федоровым в Вашингтоне в первые дни января 1993 года. Когда мы встретились, он заявил о своем намерении бороться с Центральным банком России со всей энергией и настаивать на рациональной макроэкономической политике в кабинете министров. Он попросил меня остаться в качестве его советника и даже открыть аналитический центр в Министерстве финансов, который стал известен как Отдел макроэкономики и финансов (MFU), которым я руководил совместно с моим другом и коллегой Андерсом Аслундом. Я также питал надежды, что приходящая Администрация Клинтона будет отличаться от уходящей администрации Буша в отношении помощи и формулирования широкой политики взаимодействия с Западом.
Мои надежды вскоре рухнули. 1993 год был еще более ужасным, чем 1992. Когда приходящая Администрация Клинтона заявила: «Это экономика, глупый», они имели это в виду. Вопросы внешней политики были на удивление низкими на экране радара.
Не было абсолютно никакого интереса к существенному плану помощи России, и ключевые должностные лица по российской политике не имели никаких знаний об экономике. В тот момент министром финансов был Ллойд Бентсен, и ни он, ни его заместитель Роджер Альтман не интересовались и не знали этого вопроса. Ларри Саммерс, который мог бы, только начинал работу в качестве заместителя министра финансов. Главный советник по внешней политике Майкл Мандельбаум отказался присоединиться к администрации отчасти потому, что он понял, что Клинтон действительно не поддержит крупную западную помощь России.
Я ездил в Москву около полудюжины раз в 1993 году, чтобы встретиться с Федеровым и возглавить MFU. Я пытался, и не смог, заставить Всемирный банк сосредоточиться на растущем социальном кризисе, особенно в здравоохранении. Было совершенно очевидно, что существует критическая нехватка лекарств, медицинского оборудования и других основных медицинских потребностей, и что это выльется в кризис общественного здравоохранения. Действительно, вспыхнули различные эпидемии (дифтерия, туберкулез с множественной лекарственной устойчивостью), без какого-либо внимания или помощи со стороны Запада. Всемирный банк не предоставил кредит для смягчения растущего кризиса. Я встретился с главой «медицинской миссии», но обнаружил, что Всемирный банк планировал не торопиться с оказанием помощи России, поскольку, по-видимому, Банку нужно было сначала изучить ситуацию в течение нескольких лет. Тем временем, сотрудники МФУ, состоящие из молодых российских и западных экономистов, продолжали штамповать подробные и высококомпетентные анализы российской инфляции, денежно-кредитной и бюджетной политики и структурных вопросов, касающихся, в частности, международной торговли, но без особой пользы. Удержание Федерова власти и влияние в правительстве Черномырдина были незначительными. Федеров очень редко виделся или говорил с Ельциным, который был еще дальше оторван от экономической политики, и у меня не было возможности в течение всего года напрямую поговорить с президентом Ельциным. Все мои советы в 1993 году проходили через министра финансов. Что касается приватизации, я почти не участвовал в ее реализации в 1993 году, которая включала аукционы мелких розничных точек и инициирование ваучерного подхода. Я высказался только один раз в 1993 году на встрече в Думе, чтобы выступить против предоставления чрезмерной доли власти и акций укоренившемуся руководству средних предприятий. Я согласился с идеей предоставления некоторых акций руководству, чтобы создать у них интерес к процессу, но я настаивал в обсуждении, что доля управленческой команды должна быть ниже пяти процентов, поскольку все, что больше, было бы крайне несправедливо и политически и социально неразумно. В конце концов, конечно, процесс приватизации был довольно гротескно смещен в сторону интересов менеджеров, что, по моему мнению, было огромной ошибкой.
В России в октябре 1993 года начались столкновения, когда лидеры Думы возглавили попытку путча против президента Ельцина. На улицах бушевала война. Борьба за власть и политические беспорядки полностью поглотили сцену до конца года. На выборах в декабре 1993 года реформаторы выступили плохо. Черномырдин укрепил свою власть. Я немедленно решил отказаться от любой консультативной роли в тот момент, не имел никаких дальнейших предложений вообще, и публично объявил о своей отставке в январе 1994 года вместе с Андерсом Аслундом. В то время я заявил, что смотрю на российские перспективы с большим страхом и что я глубоко оплакиваю упущенные возможности предыдущих двух лет. На самом деле, правильно будет сказать, что моя роль действительно подошла к концу еще в начале 1992 года, после того как идеи успешной программы реформ Польши помогли запустить российские реформы. С тех пор я мало что добился. Мое презрение к МВФ росло с каждым днем. Мои опасения по поводу российской коррупции неуклонно росли. Потеря инициативы и власти ранних реформаторов была очевидна. Я помог обучить десятки молодых российских экономистов, и я очень горжусь этим. Я также помог внедрить некоторые разумные идеи в российскую дискуссию (например, роль денежной экспансии в инфляции в России), но с небольшой практической пользой. Определенно, пришло время уйти со сцены, тем более, что каждое плохое событие было списано на реформы, а не на отсутствие реформ.
После того, как я ушел с поста правительственного советника в январе 1994 года, я не сжег все мосты с Россией. Я предложил Фонду Форда в 1994 году помочь создать независимый, неправительственный исследовательский институт в Москве, который стал Институтом экономического анализа (ИЭА). (Министерство юстиции (Минюст) включило Институт экономического анализа бывшего советника президента Владимира Путина экономиста Андрея Илларионова в реестр иностранных агентов. Об этом говорится в официальном сообщении на сайте ведомства.)
В течение года я был Председателем совета директоров нового центра. И Фонд Форда, и я прекратили нашу поддержку центра в 1995 году после политических разногласий с российским руководством. Центр продолжал свою работу. Я был в России около четырех или пяти раз в течение 1994 и начала 1995 года и вообще не участвовал в консультировании по вопросам политики с высокопоставленными правительственными чиновниками.
Во время моей последней поездки в Москву в начале 1995 года печально известная сделка «займы за акции» только начиналась. Эта сделка включала в себя массовую и коррумпированную передачу предприятий по добыче природных ресурсов приближённым правительства, замаскированную под обеспеченный кредит российскому правительству российскими банками.
С самого начала эти договоренности были откровенно коррумпированными. Я провел свой последний визит в Москву, посещая западных чиновников, чтобы предупредить их о том, что происходит. Я чувствовал, что мои антенны были достаточно здоровы в тот момент, и что моя точка зрения будет полезна, чтобы предотвратить катастрофу. Я был ошеломлен тупостью ответа от МВФ, миссии ОЭСР, а позже от очень высокопоставленных должностных лиц США, включая Ларри Саммерса.
Никто не хотел пристально следить за злоупотреблениями, и, конечно, никто не хотел разоблачать. Сегодня я считаю, что гиперкоррупция, окружающая массовые раздачи нефтегазового сектора, была связана с финансированием кампании по переизбранию президента Ельцина. Десятки миллиардов долларов природных ресурсов были розданы, а сотни миллионов были собраны в качестве вкладов в кампанию. Это был довольно паршивый и неэффективный способ финансирования предвыборной кампании, но эта связь, возможно (кто знает?), объясняет замечательную сдержанность правительства США и МВФ в реагировании на эту вопиющую коррупцию - уровень коррупции, который легко превосходит все, что было замечено в других частях мира за последние годы. Примечательно, что эта передача нефтяных и газовых активов началась в 1994 и особенно в 1995 году, после того как Гайдар и Федоров были отстранены от власти.
С 1995 года я много писал и говорил о растущей коррупции и даже провел серию лекций об этом в Гарвардском российском исследовательском центре, впоследствии опубликованных как «Верховенство закона и Экономические реформы в России47 (Westview Press). Я ни разу не рекомендовал приватизацию нефтегазового сектора с помощью ваучеров, раздач или кредитов на акции и по сей день считаю эти действия отвратительными ошибками.
Размышления о значении «шоковой терапии»
Со времени моей работы в Польше меня называли практикующим «шоковую терапию». Я неоднократно объяснял, что фраза из двух слов не может и не должна обобщать богатые детали и историческую специфику мер экономических реформ и отвлекает внимание от основных различий в политике реформ в разных странах.
Термин «шоковая терапия» вводит в заблуждение, поскольку он использовался для передачи двух совершенно разных значений. В одном значении шоковая терапия относится к быстрому прекращению контроля цен с целью восстановления равновесия спроса и предложения в контексте всепроникающего нормирования и заблокированной торговли. Одним из важных элементов такой быстрой либерализации может быть торговля иностранной валютой, чтобы обеспечить свободную конвертируемость валюты для целей международной торговли товарами и услугами. Во втором значении шоковая терапия относится к демонтажу всего государственного вмешательства в экономику с целью создания экономики «свободного рынка». Этот второй вариант шоковой терапии также иногда называют «неолиберализмом».
Я иногда был сторонником первого вида шоковой терапии (особенно в Боливии, Польше, России и некоторых других посткоммунистических переходных экономиках), всегда в контексте конкретных условий массового нормирования и высокой инфляции. Я никогда не был сторонником шоковой терапии во втором, неолиберальном контексте. Я рассматриваю чистую «свободно-рыночную» экономику как вымысел из учебника, а не как практическую или желательную реальность.
Рассмотрим, например, шоковую терапию в Польше. Моя идея, и, что гораздо важнее, идея польского руководства и народа, заключалась в «возвращении в Европу». Целью Польши никогда не было создание экономики свободного рынка, поскольку такой экономики свободного рынка не существует в Европе. Целью Польши было стать нормальной страной в Европе. Это можно проверить много раз, прочитав мои ранние лекции о реформах Польши, «Прыжок Польши к рыночной экономике» (MIT Press, 1993). Я выразил это так:
Цель Польши - быть похожей на государства Европейского сообщества. Хотя в Западной Европе существует множество подмоделей с различными версиями современного государства всеобщего благосостояния, западноевропейские экономики разделяют общее ядро капиталистических институтов. Именно это общее ядро должно быть целью реформ Восточной Европы. Тонкости выбора между различными подмоделями - скандинавским государством социального благосостояния, тэтчеризмом, немецким социальным рынком - можно отложить на потом, когда основные институты прочно встанут на свои места.
В чем же тогда заключалась суть шоковой терапии, как я ее фактически практиковал, а не как критики интерпретировали мой совет постфактум? Ключевые начальные шаги по прекращению гиперинфляции и массового дефицита были: (1) прекращение большинства ценовых ограничений; (2) быстрая конвертируемость валюты для операций по текущему счету; (3) прекращение бюджетного дефицита; (4) стабильность новой конвертируемой валюты, подкрепленная стабилизационным фондом, если это возможно; и (5) укрепление социальной защиты посредством компенсационных трансфертов и часто посредством приостановки обслуживания внешнего долга. Эти шаги были направлены на прекращение дефицита, создание рыночных ценовых сигналов, прекращение высокой инфляции и обеспечение социальной защиты, и они выполнили эту задачу. Они не были направлены на создание чистой экономики свободного рынка.
Продолжение следует...
Полезно будет ознакомиться с некоторыми страницами этой работы. Первая её часть посвящена работе Сакса в Боливии и Польши, где во время инфляции государство поддерживалось общество с помощью западной помощи. Но в случае с Россией к удивлению Сакса этого не произошло. В другой своей статье он сказал об этом:
" Главное, что подвело нас, это колоссальный разрыв между риторикой реформаторов и их реальными действиями… И, как мне кажется, российское руководство превзошло самые фантастические представления марксистов о капитализме: они сочли, что дело государства - служить узкому кругу капиталистов, перекачивая в их карманы как можно больше денег и поскорее. Это не шоковая терапия. Это злостная, предумышленная, хорошо продуманная акция, имеющая своей целью широкомасштабное перераспределение богатств в интересах узкого круга людей"
Статью полностью можно прочесть по ссылке https://static1.squarespace.com/static/5d59c0bdfff8290001f869d1/t/5ed7d8e248deea6dbee5d577/1591204091062/Sachs+%282012%29_What+I+did+in+Russia.pdf
О России в статье идет речь с страницы 5:
Действительно, моей постоянной темой было то, что трансформация будет настолько трудной и мучительной, что Советскому Союзу (а позже и России) понадобится огромная западная помощь для успеха. Я не проповедовал чудодейственное лекарство, а пытался проповедовать Соединенным Штатам реализм - что рыночные реформы сами по себе не могут решить глубокие структурные и общественные проблемы, и что потребуется масштабная помощь от Запада.
Меня часто обвиняют в наивном оптимизме в отношении России. Это неверно, и это опровергается всеми моими работами того времени. Если уж на то пошло, я был несколько мрачно пессимистичен, хотя твердо верил, что есть успешный путь вперед. Ситуация в России была опасной и сложной. Никто на местах не мог верить иначе. Так почему же я решил вмешаться? Я вмешался, потому что срочность экономической и финансовой ситуации в России требовала наилучших возможных шагов, даже если шансы на успех были низкими. Конечно, с точки зрения пиара многие люди уклонились бы от участия в чем-то, что с такой вероятностью может потерпеть неудачу или не оправдать ожиданий. Это не мой подход в целом. Я неоднократно принимал очень сложные задачи, даже когда шансы на успех были невысокими. В России я пытался в меру своих скромных усилий помочь России получить наилучшие шансы на экономический успех, даже когда разворачивались опасные и запутанные события 1991 года.
Как ни странно, даже традиционная советская коммунистическая бюрократия хотела обсуждать экономические реформы. Липтон и я были приглашены провести недельный «класс» для старших должностных лиц Госплана (советского государственного планового комитета) по экономике реформ, основанный в значительной степени на опыте Польши. Я встретился с главой Госплана и кандидатом в Политбюро Юрием Маслюковым вместе с советником Горбачева Абалкиным, чтобы обсудить стратегию реформ и инициировать курс обучения Госплана. Это было предпринято весной 1991 года.
Той весной я также работал над проектом в Гарварде под руководством Грэма Эллисона из Гарвардской школы государственного управления имени Кеннеди и Григория Явлинского, чтобы разработать пакет советских и американских действий для содействия демократизации и экономической реформе, подкрепленных крупномасштабным вливанием западной финансовой и технической помощи. Проект получил прозвище «Великая сделка», и летом 1991 года команда опубликовала короткую книгу. Моя оценка, которая стала несколько печально известной в то время, заключалась в том, что Советскому Союзу (а позже и республикам-преемникам) потребуется вливание западной помощи (предполагаемой как гранты и высокольготные кредиты) в размере около 30 миллиардов долларов в год в течение пяти лет, или 150 миллиардов долларов в общей сложности. Это все еще цифра, которую я бы одобрил. Увы, ничего подобного так и не материализовалось.
Михаил Горбачев был в контакте с Явлинским, когда последний был в Гарварде, надеясь, что действительно может быть заключена грандиозная сделка. Горбачев действительно отправился на саммит G7 в Хьюстон в поисках помощи.
В октябре 1991 года мне позвонили из Москвы и сообщили, что Егор Гайдар26, скорее всего, станет главой экономической команды Ельцина, и что Россия начнет радикальные рыночные реформы с или без остального Советского Союза. К этому времени, конечно, советское руководство утратило всю власть и инициативу, и распад Советского Союза все больше ожидался. Однако администрация Буша все еще имела дело почти исключительно с Советским правительством, по крайней мере, в экономической сфере.
Практически не было никаких контактов между формирующейся командой Гайдара и остальным мировым чиновничеством. Гайдар попросил меня приехать в Москву, чтобы помочь с планированием экономических реформ. Это было почти через два года после начала реформ в Польше, которые, как многие считали на тот момент, работали исключительно хорошо. Я мог бы предоставить уроки и идеи из польского опыта, а может быть, и некоторые указания, а также то, как мобилизовать крупномасштабную западную помощь, как я успешно сделал в случае с Польшей. Я был готов попытаться помочь.
С самого начала я сосредоточился на стабилизации российской экономики, то есть на попытке положить конец высокой инфляции, создать рабочую валюту и положить конец разрушительному и усиливающемуся дефициту. В течение всего периода моего консультирования я играл лишь косвенную роль в планах приватизации основных отраслей промышленности.
В конце 1991 года я проинформировал Анатолия Чубайса, нового главу Госкомимущества, об альтернативных стратегиях приватизации. Я считал, что небольшие магазины следует приватизировать через аукционы, с уклоном в сторону внутренней рабочей силы. Для малых и средних предприятий, которых было десятки тысяч, я поддерживал ваучерный подход. Для крупнейших предприятий я поддерживал отсрочку на время, особенно для секторов природных ресурсов, для которых я не видел никакой срочности в приватизации. Для нефтегазового сектора, ядра российских валютных доходов, для российского правительства (и российского общества) было критически важно продолжать получать доход от этих ресурсов, либо продавая их в конечном итоге на мировых рынках за десятки миллиардов долларов, либо удерживая их в руках государства с сопутствующими прямыми фискальными ресурсами. Андрей Шлейфер, коллега по факультету Гарварда и русский американец, стал ключевым западным советником по приватизации, и он настаивал на своей территории. Я в основном остался в стороне, за исключением встреч с Чубайсом каждые три месяца или около того, чтобы обсудить общие вопросы реформы. Меня не приглашали участвовать в какой-либо подробной разработке стратегии приватизации, и я не пытался.
Демонтаж системы советской эпохи казался миссией большой моральной справедливости. Я, конечно, надеялся и скорее ожидал, что Россия почувствует волну восторга от новой свободы. В этом я несколько ошибся. Период восторга был на удивление коротким, а период политической вежливости был еще короче.
Я работал с командой Гайдара на даче под Москвой около недели и согласился вернуться в Москву для брифинга президента Ельцина в первой половине декабря 1991 года. Две встречи с приглашенными иностранными экономическими советниками состоялись с президентом 11 и 13 декабря. Президент Ельцин был чрезвычайно последовательным и вовлеченным в эти две встречи, задавая подробные вопросы и делая обширные конспекты. Группа внешних советников попросила меня выступить в качестве представителя группы, изложив наше понимание задач реформ, стоящих перед Россией. До начала первой встречи мы все еще не знали статуса России по отношению к Советскому Союзу. В знаменательный момент президент Ельцин вошел в комнату и начал с заявления о том, что Советского Союза больше нет, а именно, что на встрече с советским военным руководством он достиг с ними соглашения относительно роспуска Советского Союза. На встречах с Ельциным я изложил задачи реформ, как я их понимал (и в соответствии с соглашением с более широкой внешней консультативной группой). Главные темы27 были:
• Трансформация будет очень сложной и продлится несколько лет
• Россия должна стремиться стать «нормальной» рыночной экономикой, основанной на частной собственности
• Первыми и наиболее неотложными необходимыми действиями были макроэкономическая стабилизация,
• либерализация рынков и создание правовой инфраструктуры открытой торговли и частных договорных отношений
• Макроэкономическая стабилизация должна начинаться с устранения контроля цен (как в Польше), чтобы положить конец дефициту, подкрепленному сильной фискальной политикой для поддержания низкого дефицита бюджета и жесткой денежной политикой, чтобы предотвратить превращение единовременного роста цен в спираль зарплата-цена-деньги
• Приватизация будет важна, но займет значительное количество времени
• Потребуется масштабная западная помощь, по примеру польского опыта. Вместо стабилизационного фонда в размере 1 миллиарда долларов России понадобится стабилизационный фонд примерно в размере 5 миллиардов долларов. Вместо нескольких миллиардов долларов помощи России понадобится около 15 миллиардов долларов помощи (гранты и высокольготные кредиты) в год в течение многих лет. России также потребуется глубокое списание долгов, унаследованных от советских времен. Эта финансовая помощь обеспечит финансовую и социальную подушку для российского народа, что позволит оказывать масштабные социальные услуги для поддержки и поддержания процесса реформ.
Этот базовый подход был обобщен в статье (Jeffrey Sachs, “Goodwill is not enough,” The Economist, December 1991) которую я опубликовал в журнале The Economist в декабре 1991 года.
Президент Ельцин с большим интересом выслушал два брифинга и попросил группу продолжить работу с российским правительством в качестве экономических советников. Нам была предоставлена высшая мера доверия в те дни: постоянный пропуск («пропуск») в здание Совета министров и несколько офисов внутри для наших постоянных сотрудников, работающих в Москве. Я планировал, как и в случае с Польшей, ездить в Россию примерно раз в шесть недель, на несколько дней за раз.
Период работы экономическим советником, декабрь 1991 года - январь 1994 года
Цены были деконтролируемы 2 января 1992 года. Гайдар справедливо опасался, что с крахом централизованного планирования и отсутствием стимулов для доставки продовольствия из сельской местности в городские города могут даже остаться без продовольствия, если контроль цен не будет быстро снят. Не было возможности стоять на месте, двигаться постепенно, потому что политическая власть и угроза санкций, которые стояли за центральным планированием, исчезли (и действительно постепенно разрушались в течение нескольких лет). Либо экономика перейдет на рынки, основанные на спросе и предложении, либо столкнется с разрушительным дефицитом, с огромными черными рынками и коррупцией, поскольку инсайдеры «арбитражируют» разницу официальных и черных рыночных цен. С помощью развития или без нее, Гайдар справедливо настаивал, необходимо положить конец всеобъемлющему контролю цен, который нельзя было контролировать, но который мог нанести значительный ущерб.
Как и в Польше, этот деконтроль цен привел к большому единовременному скачку цен из-за подавленной инфляции. Я предложил Гайдару некоторые возможные шаги по смягчению последствий этого единовременного устранения избытка денег, но он считал, что что-либо иное, кроме простого прямого устранения контроля цен, было бы политически невозможно. Товары начали возвращаться в магазины в течение нескольких дней, и через несколько недель исследования доступности товаров, проведенные для правительства, показали, что крайний дефицит смягчался. Но на этом сходство между Россией и Польшей закончилось, как для меня лично как советника, так и в ходе самой экономики.
В Польше в 1989-91 годах я тесно сотрудничал с командой Лешека Бальцеровича, и обнаружил, что большинство моих предложений в значительной степени соответствовали стратегии Бальцеровича и обычно принимались в той или иной форме. В России в 1991-93 годах эти тесные и успешные консультативные отношения не имели места.
Реформаторы в России не могли добиться большого политического или экономического прогресса. Политика была крайне противоречивой. В результате, даже когда ко мне прислушивался чиновник, настроенный на реформы, лишь немногие из моих предложений когда-либо принимались.
Было несколько причин, по которым траектория реформ в России была намного сложнее, чем в Польше. В России политическая сцена была гораздо сложнее, чем в Польше, существующая бюрократия гораздо глубже укоренилась и враждебна реформам, политика кабинета министров гораздо более запутанная, а понимание рыночной экономики среди политических элит на порядок ниже. В Польше был национальный консенсус, основанный на «Возвращении в Европу». Россия, напротив, переживала глубокую и непрерывную борьбу за власть, без идеологического или практического консенсуса практически по любому вопросу, даже по базовой идее перехода к рыночной экономике. Три основные области, где мои советы остались без внимания, были следующими:
(1) необходимость крупномасштабной финансовой помощи для России, которую я считал (и до сих пор считаю) необходимой для формирования политического консенсуса вокруг реформ и для укрепления финансовой ситуации, достаточной для достижения некоторого успеха в борьбе с гиперинфляцией;
(2) необходимость сильной денежно-кредитной и фискальной политики для быстрого прекращения инфляции;
(3) срочность создания социальной защиты, особенно в здравоохранении и пенсиях, для обеспечения адекватной социальной и политической базы для общественной трансформации и демократизации.
Судьба западной помощи была мрачной и была моим самым большим разочарованием в конце 1991 и 1992 годов.
Первые дни были, мягко говоря, неблагоприятными. Когда депутаты G-7 приехали в Москву в конце ноября 1991 года, всего через несколько дней после того, как Гайдар пришел к власти в качестве главы экономической команды Ельцина, основным направлением сообщения G-7 была срочность того, что Советский Союз должен продолжать обслуживать внешние долги любой ценой. Не было никакого обсуждения предстоящих экономических реформ, и никакого реализма среди депутатов G-7 относительно крайнего отчаяния экономической сцены. Гайдар был предупрежден собравшимися державами в тот день, что любая приостановка выплат по долгам приведет к немедленной приостановке срочных продовольственной помощи, и что корабли почти прибывшие в порты Черного моря, развернулись. Россия фактически продолжала обслуживать долги еще несколько недель, прежде чем полностью исчерпала наличные к февралю 1992 года.
В декабре 1991 года я продолжал обсуждать с МВФ вопрос о западной помощи России.
Главный представитель МВФ, г-н Джон Одлинг Сми, который в течение десятилетия возглавлял усилия МВФ, был занят тем, что рассказывал Большой семерке, что России не нужна помощь, что «разрыв платежного баланса», рассчитанный МВФ, был по сути нулевым. Я считаю, что МВФ просто повторял политические решения, уже принятые Соединенными Штатами, а не делал независимую оценку. Это всего лишь предположение, но я делаю его из-за очень низкого качества анализа и обсуждений МВФ. Казалось, они двигались к выводам независимо от доказательств. В любом случае подход МВФ был именно тем, что богатые страны хотели услышать. Техническая методология была примитивной до невероятия.
Если кратко подвести итог долгой саги, то Россия никогда не получала много в виде грантовой помощи, стабилизационной поддержки, или облегчения долгового бремени. То немногое, что пришло, было слишком поздно, чтобы спасти рушащийся первоначальный импульс реформ, поскольку большинство реформаторов давно ушли со сцены или, по крайней мере, из центра власти. Очень высокопоставленный американский чиновник Лоуренс Иглбергер прямо сказал мне весной 1992 года: «Джеффри, ты должен понять. Предположим ради аргумента, что я согласен с тобой. Это неважно. Ты знаешь, что в этом году?
Это год выборов. Не будет никакой крупномасштабной финансовой поддержки».
Хотя я продолжал быть советником российского правительства в 1992 и 1993 годах, справедливо будет сказать, что мало моих советов приняли за этот двухлетний период. В этом не было ничего личного. После первых дней 1992 года, после первоначального освобождения цен 2 января, процесс реформ был в основном парализован ожесточенной борьбой за власть между Думой и Президентом. Гайдар не добился большого прогресса. Руслан Хасбалатов, нестабильный глава Думы в начале 1992 года, призвал правительство уйти в отставку всего через неделю после начала реформ. В той степени, в которой посторонние имели какое-либо влияние, это влияние принадлежало МВФ. Я встречался с Гайдаром каждые несколько недель, на час или два, но в основном это было для сочувствия по поводу ослабевающего влияния Гайдара, или для того, чтобы повторить растущий список срочных, но застопорившихся реформ, или для обзора состояния переговоров о западной помощи, или для попытки спланировать стратегии для преодоления сопротивления Думы и российского Центрального банка. Почти все такие попытки выйти из тупика проваливались. К апрелю Гайдар утратил контроль над экономической командой (символом чего стало внезапное увольнение Ельциным министра энергетики Владимира Лопухина), а к июню он утратил контроль над Центральным банком России, с возвращением к власти катастрофического Виктора Геращенко, чья инфляционная политика убила шансы на раннюю стабилизацию. К декабрю Гайдар полностью потерял работу, его на посту премьер-министра сменил Виктор Черномырдин.
Консультативный процесс МВФ был опасно узким и неправильно понятым. Не только технический сотрудник МВФ во главе с Джоном Одлингом-Сми выступил против необходимой западной помощи для поддержки стабилизации, но и МВФ сыграл катастрофическую роль, оказывая давление на Россию, чтобы она сохранила общую валюту среди государств-правопреемников бывшего Советского Союза. Пока 15 новых стран, каждая со своим собственным центральным банком, продолжали использовать советский рубль в качестве валюты, каждый центральный банк имел стимул выдавать рублевые кредиты, тем самым получая сеньораж (выгоды от денежной эмиссии) и одновременно навязывая инфляцию всем остальным.
Этот момент, очевидно, предполагал срочную необходимость принятия национальных валют. По необъяснимым причинам МВФ отстаивал сохранение советской рублевой зоны, а не систему из 15 национальных валют с гибкими обменными курсами между ними. Я упорно спорил с МВФ по этому вопросу и, как всегда, проиграл спор. МВФ способствовал более чем годовой задержке введения национальных валют и, таким образом, значительной задержке в достижении стабилизации. В 1992 году штат МВФ был невероятно скудным, (насколько мне известно) не было ни одного постоянного советника, однако из-за своего влияния на западную помощь эта команда оставалась весьма влиятельной. Другой большой макроэкономический спор во второй половине 1992 года был с Центральным банком. Г-н Виктор Геращенко, бывший председатель Госбанка (Центрального банка) в советские времена, каким-то образом вернулся к власти в качестве нового председателя Российского Центрального банка. Возвращение Геращенко было в основном уполномочено Думой, которая контролировала назначения в соответствии с Конституцией. Я сомневался в способности Геращенко управлять Банком с самой первой встречи с ним. Он заявил,что невероятно, что российская проблема заключается в слишком малом росте денег, а не в слишком большом росте денег, и что фабрики снова заработают. Он заверил меня, что это увеличит предложение продукции, поставит больше товаров на рынки и, таким образом, снизит цены (!). Я решительно не соглашался с ним, но безрезультатно. До сих пор я не знаю, была ли эта политика результатом массовой коррупции (передача ресурсов своим приятелям), макроэкономического невежества или комбинации того и другого.
Я несколько раз назвал г-на Геращенко «худшим главой Центрального банка в мире» в то время. Он добился того, что подстегнул высокую инфляцию и поставил Россию на грань прямой гиперинфляции. Как обычно, всю вину за эту ошибочную политику возложили на реформаторов, включая меня. Критики утверждали, что высокая инфляция стала результатом того, что мы высвободили неконтролируемую монопольную власть над обществом. На самом деле, это произошло из-за недостатков денежно-кредитной политики. В течение 1992 года я предупреждал всех, кого мог, что процесс реформ был опасно заблокирован, что МВФ совершает одну ошибку за другой, и что западная помощь жизненно важна.
Я работал с послом США Робертом Штраусом, пытаясь мобилизовать большую обусловленную помощь, но усилия были напрасны. Я больше не встречался с Ельциным в течение всего 1992 года, за исключением пары общественных мероприятий (включая футбольный матч, в котором участвовали высокопоставленные правительственные чиновники!), так что почти все мои советы проходили через тогдашнего исполняющего обязанности премьер-министра Гайдара. Ельцин, казалось, не проявлял особого интереса к экономическим вопросам. Когда Гайдар потерял свой пост в декабре 1992 года, я также планировал немедленно оставить свою собственную роль советника. Я с грустью узнал в 1992 году, что я мог внести лишь незначительный вклад или вообще ничего не мог сделать, чтобы переломить ситуацию с гиперинфляцией, отсутствием западного интереса и растущей неэффективностью управления микроэкономическими проблемами (такими как торговые ограничения, которые продвигались крайне коррумпированными корыстными интересами в секторах природных ресурсов).
Моя короткая работа советником продлилась бы в общей сложности двенадцать месяцев, если бы не телефонный звонок, который я получил во время рождественских каникул в конце 1992 года. Борис Федоров, очень жесткий реформатор со времен Явлинского, внезапно был назначен министром финансов в новом правительстве Черномырдина. Федоров позвонил мне, чтобы попросить моей поддержки. Это был луч света в темной панораме.
Я согласился встретиться с Федоровым в Вашингтоне в первые дни января 1993 года. Когда мы встретились, он заявил о своем намерении бороться с Центральным банком России со всей энергией и настаивать на рациональной макроэкономической политике в кабинете министров. Он попросил меня остаться в качестве его советника и даже открыть аналитический центр в Министерстве финансов, который стал известен как Отдел макроэкономики и финансов (MFU), которым я руководил совместно с моим другом и коллегой Андерсом Аслундом. Я также питал надежды, что приходящая Администрация Клинтона будет отличаться от уходящей администрации Буша в отношении помощи и формулирования широкой политики взаимодействия с Западом.
Мои надежды вскоре рухнули. 1993 год был еще более ужасным, чем 1992. Когда приходящая Администрация Клинтона заявила: «Это экономика, глупый», они имели это в виду. Вопросы внешней политики были на удивление низкими на экране радара.
Не было абсолютно никакого интереса к существенному плану помощи России, и ключевые должностные лица по российской политике не имели никаких знаний об экономике. В тот момент министром финансов был Ллойд Бентсен, и ни он, ни его заместитель Роджер Альтман не интересовались и не знали этого вопроса. Ларри Саммерс, который мог бы, только начинал работу в качестве заместителя министра финансов. Главный советник по внешней политике Майкл Мандельбаум отказался присоединиться к администрации отчасти потому, что он понял, что Клинтон действительно не поддержит крупную западную помощь России.
Я ездил в Москву около полудюжины раз в 1993 году, чтобы встретиться с Федеровым и возглавить MFU. Я пытался, и не смог, заставить Всемирный банк сосредоточиться на растущем социальном кризисе, особенно в здравоохранении. Было совершенно очевидно, что существует критическая нехватка лекарств, медицинского оборудования и других основных медицинских потребностей, и что это выльется в кризис общественного здравоохранения. Действительно, вспыхнули различные эпидемии (дифтерия, туберкулез с множественной лекарственной устойчивостью), без какого-либо внимания или помощи со стороны Запада. Всемирный банк не предоставил кредит для смягчения растущего кризиса. Я встретился с главой «медицинской миссии», но обнаружил, что Всемирный банк планировал не торопиться с оказанием помощи России, поскольку, по-видимому, Банку нужно было сначала изучить ситуацию в течение нескольких лет. Тем временем, сотрудники МФУ, состоящие из молодых российских и западных экономистов, продолжали штамповать подробные и высококомпетентные анализы российской инфляции, денежно-кредитной и бюджетной политики и структурных вопросов, касающихся, в частности, международной торговли, но без особой пользы. Удержание Федерова власти и влияние в правительстве Черномырдина были незначительными. Федеров очень редко виделся или говорил с Ельциным, который был еще дальше оторван от экономической политики, и у меня не было возможности в течение всего года напрямую поговорить с президентом Ельциным. Все мои советы в 1993 году проходили через министра финансов. Что касается приватизации, я почти не участвовал в ее реализации в 1993 году, которая включала аукционы мелких розничных точек и инициирование ваучерного подхода. Я высказался только один раз в 1993 году на встрече в Думе, чтобы выступить против предоставления чрезмерной доли власти и акций укоренившемуся руководству средних предприятий. Я согласился с идеей предоставления некоторых акций руководству, чтобы создать у них интерес к процессу, но я настаивал в обсуждении, что доля управленческой команды должна быть ниже пяти процентов, поскольку все, что больше, было бы крайне несправедливо и политически и социально неразумно. В конце концов, конечно, процесс приватизации был довольно гротескно смещен в сторону интересов менеджеров, что, по моему мнению, было огромной ошибкой.
В России в октябре 1993 года начались столкновения, когда лидеры Думы возглавили попытку путча против президента Ельцина. На улицах бушевала война. Борьба за власть и политические беспорядки полностью поглотили сцену до конца года. На выборах в декабре 1993 года реформаторы выступили плохо. Черномырдин укрепил свою власть. Я немедленно решил отказаться от любой консультативной роли в тот момент, не имел никаких дальнейших предложений вообще, и публично объявил о своей отставке в январе 1994 года вместе с Андерсом Аслундом. В то время я заявил, что смотрю на российские перспективы с большим страхом и что я глубоко оплакиваю упущенные возможности предыдущих двух лет. На самом деле, правильно будет сказать, что моя роль действительно подошла к концу еще в начале 1992 года, после того как идеи успешной программы реформ Польши помогли запустить российские реформы. С тех пор я мало что добился. Мое презрение к МВФ росло с каждым днем. Мои опасения по поводу российской коррупции неуклонно росли. Потеря инициативы и власти ранних реформаторов была очевидна. Я помог обучить десятки молодых российских экономистов, и я очень горжусь этим. Я также помог внедрить некоторые разумные идеи в российскую дискуссию (например, роль денежной экспансии в инфляции в России), но с небольшой практической пользой. Определенно, пришло время уйти со сцены, тем более, что каждое плохое событие было списано на реформы, а не на отсутствие реформ.
После того, как я ушел с поста правительственного советника в январе 1994 года, я не сжег все мосты с Россией. Я предложил Фонду Форда в 1994 году помочь создать независимый, неправительственный исследовательский институт в Москве, который стал Институтом экономического анализа (ИЭА). (Министерство юстиции (Минюст) включило Институт экономического анализа бывшего советника президента Владимира Путина экономиста Андрея Илларионова в реестр иностранных агентов. Об этом говорится в официальном сообщении на сайте ведомства.)
В течение года я был Председателем совета директоров нового центра. И Фонд Форда, и я прекратили нашу поддержку центра в 1995 году после политических разногласий с российским руководством. Центр продолжал свою работу. Я был в России около четырех или пяти раз в течение 1994 и начала 1995 года и вообще не участвовал в консультировании по вопросам политики с высокопоставленными правительственными чиновниками.
Во время моей последней поездки в Москву в начале 1995 года печально известная сделка «займы за акции» только начиналась. Эта сделка включала в себя массовую и коррумпированную передачу предприятий по добыче природных ресурсов приближённым правительства, замаскированную под обеспеченный кредит российскому правительству российскими банками.
С самого начала эти договоренности были откровенно коррумпированными. Я провел свой последний визит в Москву, посещая западных чиновников, чтобы предупредить их о том, что происходит. Я чувствовал, что мои антенны были достаточно здоровы в тот момент, и что моя точка зрения будет полезна, чтобы предотвратить катастрофу. Я был ошеломлен тупостью ответа от МВФ, миссии ОЭСР, а позже от очень высокопоставленных должностных лиц США, включая Ларри Саммерса.
Никто не хотел пристально следить за злоупотреблениями, и, конечно, никто не хотел разоблачать. Сегодня я считаю, что гиперкоррупция, окружающая массовые раздачи нефтегазового сектора, была связана с финансированием кампании по переизбранию президента Ельцина. Десятки миллиардов долларов природных ресурсов были розданы, а сотни миллионов были собраны в качестве вкладов в кампанию. Это был довольно паршивый и неэффективный способ финансирования предвыборной кампании, но эта связь, возможно (кто знает?), объясняет замечательную сдержанность правительства США и МВФ в реагировании на эту вопиющую коррупцию - уровень коррупции, который легко превосходит все, что было замечено в других частях мира за последние годы. Примечательно, что эта передача нефтяных и газовых активов началась в 1994 и особенно в 1995 году, после того как Гайдар и Федоров были отстранены от власти.
С 1995 года я много писал и говорил о растущей коррупции и даже провел серию лекций об этом в Гарвардском российском исследовательском центре, впоследствии опубликованных как «Верховенство закона и Экономические реформы в России47 (Westview Press). Я ни разу не рекомендовал приватизацию нефтегазового сектора с помощью ваучеров, раздач или кредитов на акции и по сей день считаю эти действия отвратительными ошибками.
Размышления о значении «шоковой терапии»
Со времени моей работы в Польше меня называли практикующим «шоковую терапию». Я неоднократно объяснял, что фраза из двух слов не может и не должна обобщать богатые детали и историческую специфику мер экономических реформ и отвлекает внимание от основных различий в политике реформ в разных странах.
Термин «шоковая терапия» вводит в заблуждение, поскольку он использовался для передачи двух совершенно разных значений. В одном значении шоковая терапия относится к быстрому прекращению контроля цен с целью восстановления равновесия спроса и предложения в контексте всепроникающего нормирования и заблокированной торговли. Одним из важных элементов такой быстрой либерализации может быть торговля иностранной валютой, чтобы обеспечить свободную конвертируемость валюты для целей международной торговли товарами и услугами. Во втором значении шоковая терапия относится к демонтажу всего государственного вмешательства в экономику с целью создания экономики «свободного рынка». Этот второй вариант шоковой терапии также иногда называют «неолиберализмом».
Я иногда был сторонником первого вида шоковой терапии (особенно в Боливии, Польше, России и некоторых других посткоммунистических переходных экономиках), всегда в контексте конкретных условий массового нормирования и высокой инфляции. Я никогда не был сторонником шоковой терапии во втором, неолиберальном контексте. Я рассматриваю чистую «свободно-рыночную» экономику как вымысел из учебника, а не как практическую или желательную реальность.
Рассмотрим, например, шоковую терапию в Польше. Моя идея, и, что гораздо важнее, идея польского руководства и народа, заключалась в «возвращении в Европу». Целью Польши никогда не было создание экономики свободного рынка, поскольку такой экономики свободного рынка не существует в Европе. Целью Польши было стать нормальной страной в Европе. Это можно проверить много раз, прочитав мои ранние лекции о реформах Польши, «Прыжок Польши к рыночной экономике» (MIT Press, 1993). Я выразил это так:
Цель Польши - быть похожей на государства Европейского сообщества. Хотя в Западной Европе существует множество подмоделей с различными версиями современного государства всеобщего благосостояния, западноевропейские экономики разделяют общее ядро капиталистических институтов. Именно это общее ядро должно быть целью реформ Восточной Европы. Тонкости выбора между различными подмоделями - скандинавским государством социального благосостояния, тэтчеризмом, немецким социальным рынком - можно отложить на потом, когда основные институты прочно встанут на свои места.
В чем же тогда заключалась суть шоковой терапии, как я ее фактически практиковал, а не как критики интерпретировали мой совет постфактум? Ключевые начальные шаги по прекращению гиперинфляции и массового дефицита были: (1) прекращение большинства ценовых ограничений; (2) быстрая конвертируемость валюты для операций по текущему счету; (3) прекращение бюджетного дефицита; (4) стабильность новой конвертируемой валюты, подкрепленная стабилизационным фондом, если это возможно; и (5) укрепление социальной защиты посредством компенсационных трансфертов и часто посредством приостановки обслуживания внешнего долга. Эти шаги были направлены на прекращение дефицита, создание рыночных ценовых сигналов, прекращение высокой инфляции и обеспечение социальной защиты, и они выполнили эту задачу. Они не были направлены на создание чистой экономики свободного рынка.
Продолжение следует...