Между Петром и Павлом (продолжение)
«Извилистое и диалектическое, с соответственными противоречиями и динамикой - Павел».
«Горячее имя, с темпераментностью и некоторой элементарностью, - Петр».
Из кн. Павла Флоренского «Имена»
Попытаемся понять, что стоит за метаморфозой преосвященного Петра в Павла.
А.Г. Дуганов пишет:
«… апостол Павел в христианском предании постоянно соотносится с апостолом Петром, который «есть камень, на котором создана Церковь». Между Петром и Павлом существуют сложные символические и метафизические отношения. Они как бы дополняют друг друга, часто выступая вместе в священных сюжетах (так, им посвящен один и тот же день в году). Иоанн Златоуст настолько подчеркивает архетипичность сочетания этих двух апостолов, что в самом Адаме провидит изначальную двойственность, провиденциально реализовавшуюся в них в изначальной Церкви. С другой стороны, уже в «Деяниях апостолов» есть сюжет о споре между Петром и Павлом, а, кроме того, в раннем христианстве существовало множество преданий о серьезных разногласиях и состязаниях между ними, пока место Павла в этих сюжетах не занял откровенный еретик Симон Маг. Типология противостояния Петра и Павла сводится, в целом, к теме иудаизма, как ее понимали ранние христиане. Если символическую функцию 12 апостолов еще можно было совместить с иудейской традицией в рамках иудеохристианского синтеза (практиковавшегося, в частности, сектой евионитов), то переход к благовестию языков, то есть функции 72 апостолов, ко второму кругу апостольского домостроительства был радикально несовместим с доктриной иудаизма. Поэтому именно фигура Павла, его богословие, его метафизика имеют для Церкви - как универсальной реальности, для христианства - как третьего пути, для Православия высшее и абсолютное значение.
До Павла и вне Павла вопрос о метафизической природе христианского выбора в предвечном споре ангелов не имел никакого особого отличия от общего настроя иудейского благочестия, и факт Воплощения мог легко истолковываться в строго креационистской и монотеистической перспективе. Судя по неуверенности самих 12 апостолов, и эти избранные сосуды благодати не сразу и не до конца смогли осознать «революционное» значение того метафизического дара, получить который они сподобились.
Без Павла не было бы полноценного, интеллектуально оформленного христианского учения, не было бы Православия, и именно его метафизическая богословская роль, а не просто особая активность в смысле проповеди среди «языков», делают его центральной фигурой среди апостолов, занимающей особое место, место абсолютного апостола, апостола по преимуществу.
В Павле открылся православный эзотеризм, полнота учения о христианской метафизике, и важнейшим ее постулатом было утверждение о том, что «несть ни иудея, ни эллина». Вокруг этого утверждения и велись основные споры, отчасти иносказательно зафиксированные в «Деяниях» и более откровенно - в посланиях самого апостола Павла. Также именно с этим были связаны сюжеты апокрифических легенд, противопоставлявших Павла Петру.
Сам Петр был первым из апостолов, который преступил иудейские законы, войдя в дом к сотнику Корнилию. Но это обращение к воцерковлению язычников было порицаемо сторонниками строгой иудеохристианской линии в ранней Церкви. Чаще всего главной фигурой этого направления выступает глава иерусалимской общины Иаков «брат Господень». Именно его прямым оппонентом является радикальный апостол Павел, самый яростный противник иудеохристианства. Петр же занимает промежуточное положение в данном споре.
Но в ходе становления церковной догматики, особенно после резкого размежевания с евионитами, иудеохристианская линия радикальных (уклонившихся в ересь) последователей Иакова была уже за гранью ортодоксии, и Петр стал основной фигурой на иудеохристианском метафизическом полюсе Церкви, тогда как Павел остался на противоположном конце».
В рамках разработки петропавловской темы и с учетом особой близости для русского православия «работника 11-го часа апостола Павла» (Из книги «День за днем. Дневник православного священника» 1909 года, стр. 334. Эту книгу читали в Тобольской ссылке императрица-мученица Александра Федоровна. Ей ее подарила Анна Вырубова. Цитата: «сопоставляет с «работниками одиннадцатого часа» из Евангельской притчи (Мф., 20,7). Они пришли поздно и никто не нанял их на работу, но Господь говорит: «Идите и вы в виноградник мой». «Величайший работник на ниве Господней был человек одиннадцатого часа ап. Павла. Его сотрудники смотрели на него с недоверием, но Господь дал ему широкое поле деятельности»)раскрывается смысловое содержание мотива «ослепления-прозрения» чеховского преосвященного Петра.
«Преосвященному медленно, вяло вспомнилась семинария, академия. Года три он был учителем греческого языка в семинарии, без очков уже не мог смотреть в книгу, потом постригся в монахи, его сделали инспектором. Потом защитил диссертацию. (…)Тогда же стал болеть, похудел очень, едва не ослеп и, по совету директоров, должен был бросить все и уехать за границу».
Там он внезапно прозревает, буквально опять увидел «белый свет». Даже в описании церкви и квартиры акцентируются определения «белая», «высокая», «светлая»:
«Вспомнилась преосвященному белая церковь, совершенно новая, в которой он служил, живя за границей (…). Квартира была в пять комнат, высоких и светлых (…) Много читал, часто писал».
Подобно тому, как Иоанн Златоуст, подчеркивая архетипичность сочетания этих двух апостолов, в самом Адаме провидит изначальную двойственность, след этой двойственности прослеживается уже в самом моменте Крещения Руси. Вот выдержки из тропаря и кондака, которые исполняются в день памяти крестителя Руси св. князя Владимира (15/28 июля):
«Уподобился еси купцу, имущему доброго бисера, славнодержавный Владимире, на высоте стола сидя матери городов, богоспасаемого Киева; испытуя же и посылая к Царскому Граду, уведети Православную Веру, обрел еси безценный бисер, Христа, избравшего Тя, яко второго Павла (!), и оттрясшего слепоту во святой купели, душевную вкупе и телесную».
Из «Повести временных лет» за год 988-ой:
«По божественному промыслу разболелся в то время Владимир глазами и не видел ничего, и скорбел сильно и не знал, что сделать. И послала к нему царица (Анна) сказать: «Если хочешь избавиться от болезни этой, то крестись поскорей; если же не крестишься, то не избудешь недуга своего». Владимир же повелел сказать: «Если вправду исполнится это, то поистине велик Бог христианский». И повелел крестить себя. Епископ же корсунский с царицыными попами, огласив, крестил Владимира. И когда возложил руки на него, тотчас же прозрел Владимир. Владимир же, ощутив свое внезапное исцеление, прославил Бога: «Теперь узнал я истинного Бога».
А вот как это было у апостола Павла, согласно его Житию:
«Намереваясь начать широкое преследование бежавших из Иерусалима членов христианской общины, он направился в Дамаск. Однако на пути в Дамаск он испытал чудесное явление света с неба, от которого пал на землю и потерял зрение; голос укорил его: «Савл, Савл! Что ты гонишь меня?» и велел слушаться тех, кто скажет ему в Дамаске, что делать». Видение в Дамаске стало поворотным событием в жизни Павла. Исцелившись от слепоты по молитве христианина Анании, Павел принимает крещение и начинает проповедь христианства в Аравии».
Обратимся к месту из кондака, посвященного памяти св. Владимира, где особо подчеркивается особенность призвания кн. Владимира, а через него - и всего русского православия, как «работника 11-го часа»:
«Подобствовав великому апостолу Павлу, в сединах, всеславне Владимире, вся, яко младенческая мудрования, яже о идолах тщание оставль, яже муж совершенный, украсился еси божественного крещения багряницею».
Особенности призвания сопряжены, с одной стороны, с особыми дарами Святого Духа, с другой, - с особыми искушениями и испытаниями. Слепота и прозрение чеховского Архиерея в этом смысле весьма показательны. Понять природу этого недуга можно, рассматривая его в контексте архетипического сочетания и противостояния двух апостолов, Петра и Павла.
Вот как пишет об особом «революционном» пути Тринадцатого апостола прот. Николай Афанасьев в книге «Церковь Духа Святого»:
«Павел разомкнул круг посвященных, став тринадцатым апостолом. Понятие апостольства, как оно раскрывается в новозаветных писаниях, заключает в себе мысль о том, что оно не может распространяться на неопределенное количество лиц. (…) Если бы круг апостолов мог расширяться во время Павла, то непонятно, почему апостольство Павла встретило такие возражения со стороны иудействующих христиан. Несомненно, что Иерусалимская церковь считала, что кроме Двенадцати не может быть других апостолов Христа, равных им по достоинству, так как через человека не может быть апостолов».
Вот как говорит о себе сам ап. Павел в 1-ом Послании Коринфянам (15, 3-8):
«… а после всех явился и мне, как некоему извергу».
Многие исследователи считают, что мы имеем два разных понятия апостольства: одно - ап. Павла, а другое - Иерусалимской церкви; первое - харизматическое (пневматологическая природа апостольства), а второе - институционное.
Апостол Павел изменил содержание термина «апостол», который до него употреблялся для обозначения посланника христианской общины или странствующего миссионера, посланного Христом. Для Павла быть апостолом означало быть призванным к особому и исключительному служению, сопряженному с особыми дарами Святого Духа: «говорение на языках» (глоссолалия) и дар пророчества.
В связи с этим весьма любопытно вспомнить раннюю поэму Владимира Маяковского «Тринадцатый апостол», которая позже по цензурным соображениям была переименована в «Облако в штанах» и из тех же соображений сильно сокращена. Там сквозной становится как раз тема мучительного «безъязычия» («улица корчится безъязыкая») и в муках нарождающегося нового духоносного слова. Отсюда же и «пожар сердца», так как стихия Духа - Огонь. Обычно Святой Дух изображается в христианском искусстве как огненное колесо или голубь.
«Обгорели фигурки слов и чисел./ Мама,/ Петь не могу./ У церкви сердца занимается клирос».
Тут же уместно привести финал «Архиерея» Никофорова-Волгина, когда умирающий владыка уже в бреду все продолжает искать спасительное Слово:
«… обойти бы всю землю русскую в убогом наряде странника, с посохом в руке и сказать всем чающим Христова утешения одно заветное слово… Жжет оно меня, а сказать не могу».
В муках рождающееся духоносное Слово - это, конечно, дар. А теперь - то, что касается искушений и испытаний. Опыт каринфской церкви, основанной ап. Павлом, показал, что, изобилие благодатных даров приводит к анархизму (в богословии бытует даже такой термин -«благодатный анархизм»), а оскудение даров - к твердому церковному устройству.
Как пишет прот. Николай Афанасьев: «конец благодатного анархизма (олицетворяемого ап. Павлом) был концом харизматической эпохи и началом твердой и определенной организации церкви (олицетворяемой ап. Петром).
Вдохновение уходило из церковной жизни, и церковные будни становились тусклыми и серыми. Окрепшая церковная иерархия несла с собой свои недостатки».
Страдая именно от этого «недуга», свойственного системе, чеховский преосвященный Петр постепенно «духовно слепнет», и только, пережив духовный кризис, находясь на грани жизни и смерти, он возрождается и опять становится Павлушей.
Чехов «Архиерей»:
«Епархиальный архиерей, старый, очень больной был болен ревматизмом и подагрой (вспомним, что Достоевский говорил о «параличе русской церкви», имея ввиду синодальный период) и уже месяц не вставал с постели. Преосвященный Петр проведывал его почти каждый день и принимал вместо него посетителей. И теперь, когда ему не здоровилось, его поражала пустота, мелкость всего того, о чем просили, о чем плакали; его сердила неразвитость, робость, и все это мелкое и ненужное угнетало его своею массою, и ему казалось, что теперь он понимал епархиального архиерея, который когда-то, в молодые годы, писал «Учение о свободе воли», теперь же, казалось, весь ушел в мелочи, все позабыл и не думал о Боге».
«Паралич русской церкви» к началу XXвека стал «осознанной болью», и потому дни его были сочтены. Уже, в частности, ставился вопрос о необходимости восстановления патриаршества.
Николай Федоров приблизительно в эти же годы, накануне грядущих перемен, писал в свой «Философии Общего Дела» (разумея, кстати, под «Общим Делом» «внехрамовую литургию) о том, что Русь была крещена младенческим крещением, без оглашения, во всей последующей истории задача оглашения так и не была исполнена.
Дело ведь не в том, чтобы длить и длить младенческий возраст. Поэтому-то взоры Федорова естественно обратились к интеллигенции, которую он отправляет в командировку за священным знанием.
«Может быть и впрямь, возникшая в XIX-XXвв. между русской интеллигенцией и русским старчеством духовная связь и есть то самое важное и нужное, что осталось нам от ушедшей России. К этой духовной связи очевидно и относится пророчество Достоевского, что из кельи инока придет спасение России», - пишет священник Владимир Чугунов.
Эта архетипическая раздвоенность пронизывает всю историю развития русской церкви и русской богословской мысли, вплоть до того, что формируются два типа святости. Например, Феодосий и Антоний Печерские, Нил Сорский и Иосиф Волоцкий и т д. Этот ряд можно продолжать до наших дней; все это разнесенные во времени проявления одного и того же существенного раздвоения - между Петром и Павлом.
Вот как об этом писал Г. Федотов в статье «Трагедия русской святости»:
«Самое раздвоение древнего феодосиевского благочестия по двум направлениям еще не было церковным бедствием. Не была непоправимым бедствием и борьба между ними, при всей ее ожесточенности. Настоящее несчастье заключалось в полноте победы одного из них, в полном подавлении другого».
Неспроста русская церковь чтит память апостолов Петра и Павла в один день и храмы на Руси все - Петропавловские! Но все равно давно замечено, что западная церковь больше тяготеет к апостолу Петру, а восточная - к Павлу.
Манифестацией этого раздвоения как бы в другой плоскости является наличие двух типов богословствования и боговедения, на которые указывает прот. А. Шмеман в кн. «Богослужение и Предание».
1)Святоотеческий тип, литургический по преимуществу: «Отцы не «размышляют» о богослужении. Для них оно не объект богословского исследования и определения, а скорее источник и верховный критерий любого христианского служения. Этот тип богословствования более свойственен восточной церкви.
2)Схоластический тип: богословие обладает здесь независимым, рационалистическим статусом. Богослужение из источника превращается в объект, подлежащий определению и оценке. На Западе, у наследников апостола Петра, доминирует законническая и рационалистическая интерпретация богослужения.
Чехов эту специфику русского боговедения, как уже указывалось выше, очень хорошо понимал и на основе этого понимания выстроил всю композицию своего рассказа. Богослужение является источником, первопричиной всех значимых событий в рассказе «Архиерей». И без учета литургического подтекста содержание рассказа не раскрывается в полном объеме.
ТРИ АРХИЕРЕЯ
Если у Чехова мы наблюдаем за тем, как преосвященный Петр, так и не смогший пережить духовный кризис, лишь в смерти находит освобождение и разрешение своих проблем, так и не дожив до Пасхи и воскресения, то в повести иеромонаха Тихона делается попытка показать позитивный образ Архиерея, который может, кажется, разрешить любую ситуацию.
Мятежный отец Павел, священник, изгнанный из своего прихода, находит приют в Ново-Духовском приходе, созданном на месте архиерейской дачи. А грозного швейцара Петра - стража «архиерейского преддверия» (вспомним апостола Петра с ключами) - новый Архиерей разжаловал, и он превратился «просто в Акимыча - ласкового, приветливого старца».
Так же, как и у Чехова, преосвященный Петр «умалился» до Павлуши.
В контексте разработки «петропавловской темы» особо значимым становится тот факт, что «положительный архиерей» иеромонаха Тихона принципиально безымянен. В повести у него вообще нет имени. Я считаю, что автор этим хотел указать на желательность, но пока еще невоплощенность такой фигуры в русской истории. Это некий чаемый синтез двух полюсов (Петра и Павла) духовной жизни русского народа.
Именно в начале XX века, накануне грядущих революционных бурь, поиск такого синтеза, такой консолидирующей фигуры, которая бы предложила некий «третий», спасительный для России «царственный путь», был особенно актуален. Тревожное ощущение, что «близ есть, при дверех» было в ту пору практически всеобщим. Именно это предчувствие не дает уснуть больному преосвященному Петру в чеховском «Архиерее»: ему все кажется, что кто-то «там внизу все отворяет и затворяет дверь».
В такой «пороговой» ситуации духовная жизнь, несмотря на чаемый синтез, еще более поляризировалась. Один полюсом консолидации православной общественности стал, безусловно, от. Иоанн Кронштадский, который считал, что «демократия только в Аду, а небесным может быть только царство»; к этому полюсу тяготеет движение, организованное и возглавленное иеромонахом Илиодором (Труфановым). Во время прокатившихся по России «духовных шествий» илиодоровцы жгли «гидру революции».
На другом полюсе появились многочисленные фигуры, самой известной из которых можно считать от. Георгия (Гапона). Эти движения можно условно обозначить как «христианско-демократические». Сюда безусловно следует отнести движение «Голгофских христиан» с его харизматическими лидерами - св. Ионой (Брихничевым), архимандритом Михаилом (Семеновым). Так, Иона Брихничев считал, что «учением о рае подменили строительство Царства Небесного на земле». В результате он еще до революции 1917 года из мистических соображений вступил в РСДРП. Таков, по его мнению, был путь истинного христианского служения.
К направлению, названному нами «христианско-демократическим», был близок, по-видимому, и иеромонах Тихон (Бузов, 1873 -1937) - возможный автор одного из разбираемых нами «Архиереев». Вопрос об авторстве так и остался открытым, как и вопрос о прототипе «положительного архиерея», хотя гадали и предполагали много.
Постриг Тихон принял в 1901 году в Седмиозерной Вознесенской Богородицкой пустыне под Казанью. Вскоре был рукоположен в иеромонаха. Во время волнений в стране, начавшихся в 1905 году, за связь с революционно настроенными студентами отец Тихон был выслан в Троицкий Чебоксарский монастырь, где исполнял обязанности певчего.
С 1910 по 1914 год иеромонах Тихон служил при архиерейском доме в Архангельске. В 1914 году был переведен в московский Донской монастырь. В 1937 году расстрелян.
Еще одной «линией разлома» в среде православного духовенства и верующих стали известные афонские события 1912 года, связанные с движением имяславия, когда, казалось бы, сугубо богословский спор перерос в силовое противостояние с убитыми и ранеными.
Дестабилизировала ситуацию начавшая возвращаться в церковь интеллигенция: здесь можно упомянуть многочисленные богоискательские движения - учение Мережковского и Ко о «Царстве Третьего Завета» и т.п.
Как пишет Л.А. Успенский в книге «Богословие иконы православной церкви», в эти годы «уже открыто выражается стремление к восстановлению канонических норм во внутренней жизни церкви, к восстановлению свободы и соборности, освобождению Церкви от контроля и опеки светской власти, от государственно-политической миссии. Особенно бурно вопрос этот обсуждается после 1905 года. Создается предсоборная Комиссия, встает вопрос о восстановлении патриаршества».
Об эту же пору ставится вопрос и о необходимости проведения приходской реформы.
Именно в свете всех этих событий и идей становится понятной беспрецедентная актуализация темы «пастырь - паства» в русской литературе этого периода. Кроме трех разбираемых нами «Архиереев» эта проблематика разрабатывается в таких произведениях, как «Отец Сергий» Льва Толстого (1911г), «Жизнь Василия Фивейского» Леонида Андреева (1904 г.), «В приходе» Сергея Гусева-Оренбургского (1904 г.)
Архиерей у Никифорова-Волгина видит уже результат всех этих духовных исканий начала века.
«Архиерей отходит от окна и, придерживая рукой сердце, сутулясь, ходит по молчаливым покоям и думает словами ветхозаветного пророка:
«Отверг Господь жертвенник Свой, отвратил сердце Свое от святилища Своего, предал в руки врагов стены чертогов его…».
«По ночам, охваченный неясной тревогой, поднимался с постели, подходил к темному окну и крестил частыми крестами русскую землю, и всегда она представлялась почему-то в образе Гефсиманского сада, из которого в страхе бегут ученики Христовы».
Кульминационным, поворотным событием в сюжете повести становится визит к архиерею обновленческого священника Павла (Скорбященского). В том, что у Никифорова-Волгина Павел становится «обновленцем», ничего удивительного нет, так как «заряд революционности», символизируемый в иконографии мечом, всегда был присущ этому «Тринадцатому апостолу».
Не зря Маяковский именно его «поднял на щит» в своей революционной, все ниспровергающей поэме «Тринадцатый апостол». Всему этому комплексу идей в моей книге будет посвящена отдельная глава, а сейчас вернемся к третьему «Архиерею» Никифорова-Волгина.
Отец Павел, «упитанный, коротко остриженный, в мешковато сидящем смокинге», буквально с порога заявляет опешившему архиерею: «Правила апостольские устарели, и необходимо считаться со временем».
Архиерей его выгоняет, а сам совершает объезд приходов в поисках святого человека. Им оказывается странствующий священник, который «ходит с алтарем за спиной:
«В котомке у меня антиминс, чаша деревянная, эпитрахиль да служебные книги. Приду в какую-нибудь деревню, разложу в избе или в летнее время в лесу свой антиминс и начну совершать Святые Христовы Тайны».
Вернувшись из поездки, архиерей умирает, как и у Чехова, в «поля отходит без возврата». Ныне отпущаеши, Владыка, раба Твоего».
«После поездки по приходам владыка простудился и слег в постель. (…) С каждым днем владыке становилось все хуже и хуже. Однажды он позвал в бреду келейника и крепко обнял его.
- Вот бы, Илларий, - говорил он через силу, - обойти бы всю землю русскую в убогом наряде странника, с посохом в руке и сказать всем чающим Христова утешения одно заветное слово… Жжет оно меня, а сказать не могу… Вот бы рясу черную … Простую… Алтарь на плечи… И пойти по утренней росе..».
Вспоминается отец Сисой с его вечным: «Не ндравится мне здесь… Уйду я…».
Заболев, чеховский преосвященный Петр тоже думает: «Ну, какой я архиерей? Мне бы быть деревенским священником, дьячком… или простым монахом… Меня давит все это… давит…».
Таким образом, в очередной раз в русской истории «гора родила мышь» и даже не мышь, а кровожадную крысу. Возведение очередного Нового Иерусалима завершилось постройкой лагерных бараков, а взыскуемый Китеж Град, тоже в очередной раз, ушел под воду до лучших времен.