Николай Гоголь. В поисках духовного просветления
13 сентября 1849 года Николай Васильевич Гоголь после паломничества в Святую Землю поселился в Москве.
Пруцких Александр Семенович (1901-1977). Портрет Н.В. Гоголя.
В письмах Гоголя начала сороковых годов можно встретить намеки на событие, которое, как он потом скажет, «произвело значительный переворот в деле творчества» его. Летом 1840 года он пережил болезнь, но скорее не телесную, а душевную. Испытывая тяжелые приступы «нервического расстройства» и «болезненной тоски» и не надеясь на выздоровление, он даже написал духовное завещание.
По словам писателя, поэта, литературного критика и общественного деятеля Сергея Тимофеевича Аксакова, Гоголю были «видения», о которых он рассказывал ухаживавшему за ним в ту пору литератору Николаю Петровичу Боткину (брату публициста и литературного критика Василия Петровича Боткина). Затем последовало «воскресение», «чудное исцеление», и Гоголь уверовал, что жизнь его «нужна и не будет бесполезна». Ему открылся новый путь.
«Отсюда, - пишет Сергей Аксаков, - начинается постоянное стремление Гоголя к улучшению в себе духовного человека и преобладание религиозного направления, достигшего впоследствии, по моему мнению, такого высокого настроения, которое уже не совместимо с телесною оболочкою человека».
В феврале 1842 года Гоголь признается поэту Николаю Языкову:
«Мне нужно уединение, решительное уединение (…) Я не рожден для треволнений и чувствую с каждым днем и часом, что нет выше удела на свете, как звание монаха».
Однако монашеский идеал Гоголя имеет особенный вид. Речь идет об очищении не только души, но и вместе с нею и художественного таланта.
В начале 1842 года он задумал поездку в Иерусалим и получил благословение на это преосвященного Иннокентия (Борисова), известного проповедника и духовного писателя, в ту пору епископа Харьковского.
Сергей Аксаков так рассказывает об этом:
«Вдруг входит Гоголь с образом Спасителя в руках и сияющим, просветленным лицом. Такого выражения в глазах у него я никогда не видывал. Гоголь сказал: «Я все ждал, что кто-нибудь благословит меня образом, и никто не сделал этого; наконец, Иннокентий благословил меня. Теперь я могу объявить, куда я еду: ко Гробу Господню».
С этим образом Гоголь не расставался, а после смерти он хранился у Анны Васильевны Гоголь, сестры писателя.
Когда жена Аксакова, Ольга Семеновна, сказала, что ожидает теперь от него описания Палестины, Николай Васильевич ответил:
«Да, я опишу вам ее, но для того мне надобно очиститься и быть достойным».
Продолжение литературного труда он не мыслил без предварительного обновления души:
«Чище горнего снега и светлей небес должна быть душа моя, и тогда только я приду в силы начать подвиги и великое поприще, тогда только разрешится загадка моего существования» (из письма к В.А. Жуковскому (Василий Андреевич Жуковский - поэт), июнь 1842 года).
Паломничество в Иерусалим состоялось только шесть лет спустя после получения благословения, хотя стремление в Святую Землю Гоголь хранил все эти годы, пытаясь поехать и в 1845, и в 1847 годах.
Одним из самых трудных в жизни Гоголя был 1845-й год. В своих письмах он жалуется на все ухудшающееся здоровье. Болезненность его усугублялась тем, что он «хотел насильно заставить писать себя», тогда как душа его «была не готова» к этому.
«Я мучил себя, - признавался он в начале апреля 1845 года фрейлине русского императорского двора, мемуаристке Александре Осиповне Смирновой, - насиловал писать, страдал тяжким страданием, видя бессилие, и несколько раз даже причинял себе болезнь таким принуждением и ничего не мог сделать, и все выходило принужденно и дурно. И много, много раз тоска и даже чуть-чуть не отчаяние овладевали мною от этой причины».
К началу лета 1845 года болезнь Гоголя усилилась. Православный священник, духовник Жуковского отец Иоанн Базаров, в ту пору настоятель вновь учрежденной домовой церкви в Висбадене получил от Гоголя, жившего тогда во Франкфурте, записку: «Приезжайте ко мне причастить меня, я умираю». Отец Иоанн застал его на ногах. На вопрос, почему он считает свое положение столь опасным, Гоголь протянул руки и сказал: «Посмотрите! совсем холодные!» Однако священник убедил его, что он вовсе не в таком состоянии, чтобы причащаться на дому, и уговорил приехать в Висбаден говеть, что тот и исполнил.
В конце июня - начале июля разразился кризис. Как бы предчувствуя неминуемую смерть, Гоголь пишет новое духовное завещание, впоследствии включенное в книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», и сжигает рукопись второго тома.
«Не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряженьями, где всякая строка досталась потрясеньем, где было много того, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу», - признавался Николай Васильевич в одном из писем.
В это же время Гоголь делает попытку оставить литературное поприще и уйти в монастырь. Об этом рассказывает в своих «Записках» Марфа Сабинина, дочь веймарского православного священника Степана Сабинина:
«Гоголь приехал в Веймар, чтобы поговорить с моим отцом о своем желании поступить в монастырь. Видя его болезненное состояние, следствием которого было ипохондрическое настроение духа, отец отговаривал его и убедил не принимать окончательного решения».
Одним из ключевых моментов духовного развития Н.В. Гоголя стало паломничество в Иерусалим в 1848 году. Николай Васильевич проходит по местам земной жизни Спасителя, говеет и приобщается Св. Тайн у Гроба Господня.
Из переписки с Жуковским видно, какое сильное впечатление произвела на Гоголя Литургия у Гроба Господнего:
«Я говел и приобщался у самого Гроба Господня. Литургия совершалась на самом гробовом камне. Как это было поразительно! Пещерка или вертеп, в котором лежит гробовая доска, не выше человеческого роста; в нее нужно входить нагнувшись в пояс (…) Перед нею маленькое преддверие, кругленькая комнатка почти такой же величины с небольшим столбиком посередине, покрытым камнем (на котором сидел ангел, возвестивший о воскресении). Это преддверие на это время превратилось в алтарь. Я стоял в нем один: передо мною только священник, совершавший Литургию. Диакон, призывавший народ к молению, уже был позади меня, за стенами Гроба. Его голос уже мне слышался в отдалении. Голос же народа и хора, ему ответствовавшего, был еще отдаленнее. Соединенное пение русских поклонников, возглашавших «Господи, помилуй» и прочие гимны церковные, едва доходило до ушей, как бы исходившее из какой-нибудь другой области. Все это было так чудно! Я не помню, молился ли я. Мне кажется, я только радовался тому, что поместился на месте, так удобном для моленья и так располагающем молиться. Молиться же собственно я не успел. Так мне кажется. (…) Я не успел почти опомниться, как очутился перед Чашей, вынесенной священником из вертепа для приобщенья меня, недостойного…» (из письма В.А. Жуковскому, апрель 1848 года).
Однако в целом паломничество некоего духовного просветления, так желаемого им, Гоголю не принесло.
«Мое путешествие в Палестину точно было совершено мною затем, чтобы узнать лично и как бы узреть собственными глазами, как велика черствость моего сердца. Друг, велика эта черствость! - пишет он В.А. Жуковскому в феврале 1850 г. - Я удостоился провести ночь у Гроба Спасителя, я удостоился приобщиться от Святых Тайн, стоявших на самом Гробе вместо алтаря, - и при всем том я не стал лучшим, тогда как все земное должно бы во мне сгореть и остаться одно небесное».
После возвращения из Палестины Николай Васильевич был сильно подавлен, вместо рассказа о поездке Гоголь отправлял собеседников к прочтению воспоминаний других паломников, не в состоянии описывать что-либо сам.
«Скажу вам, что еще никогда не был я так мало доволен состояньем сердца своего, как в Иерусалиме и после Иерусалима, только разве что больше увидел черствость свою и свое себялюбье - вот весь результат», - писал Гоголь отцу Матфею Константинопольскому.
Вернувшись в Россию, Гоголь по приглашению графини Анны Егоровны Толстой и ее мужа графа Александра Петровича Толстого поселился в скромных комнатах первого этажа дома Талызиных на Никитском бульваре в Москве. Он продолжал работать над вторым томом «Мертвых душ» и читал отрывки из него у Аксаковых, но в нем продолжалась та же мучительная борьба между художником и христианином, которая шла с начала сороковых годов. По своему обыкновению, он много раз переделывал написанное, вероятно, поддаваясь то одному, то другому настроению.
Между тем здоровье Гоголя все более ухудшалось.
«В феврале захворала сестра Н.М. Языкова, г-жа Хомякова, с которой он был дружен, - пишет в работе «Последние дни жизни Н.В. Гоголя» медик, главный врач Шереметьевской больницы в Москве Алексей Терентьевич Тарасенков. - (…) Смерть драгоценной для него особы поразила его до чрезвычайности. Он еще имел дух утешать овдовевшего мужа, но с этих пор сделалась приметна его наклонность к уединению... Кажется, изнеможение тела, дошедшее до болезненного состояния, еще более усиливало мрачное настроение духа (…)
Николай Васильевич велел своему мальчику раскрыть печную трубу, вынул из шкапа большую кипу писанных тетрадей, положил в печь и зажег их (это произошло в ночь с 11 на 12 февраля 1852 года). Мальчик заметил ему: «Зачем вы это делаете? Может, они и пригодятся еще». Гоголь его не слушал; и когда почти все сгорело, он долго еще сидел, задумавшись, потом заплакал и велел пригласить к себе графа. Когда тот вошел, он показал ему догорающие листы бумаг и с горестью сказал: «Вот что я сделал! Хотел было сжечь некоторые вещи, давно на то приготовленные, а сжег все! Как лукавый силен - вот он к чему меня подвигнул! А я было там много дельного уяснил и изложил. Это был венец моей работы; из него могли бы все понять и то, что неясно у меня было в прежних сочинениях!». Прежде этого Гоголь делал завещание графу взять все его сочинения и после смерти передать митрополиту Филарету. «Пусть он наложит на них свою руку; что ему покажется ненужным, пусть зачеркивает немилосердно». Теперь, в эту ужасную минуту сожжения, Гоголь выразил другую мысль: «А я думал разослать друзьям на память по тетрадке: пусть бы делали, что хотели. Теперь все пропало». Граф, желая отстранить от него мрачную мысль о смерти, с равнодушным видом сказал: «Это хороший признак - и прежде вы сжигали все, а потом выходило еще лучше; значит, и теперь это не перед смертью»».
Однако после уничтожения своих творений мысль о смерти, как близкой, необходимой и неотразимой, как видно, запала Гоголю глубоко в душу и не оставляла его ни на минуту. Он не выходил больше из своей комнаты, не хотел никого видеть, на вопросы отвечал коротко и отрывисто.
«Увидев его, я ужаснулся, - признается Алексей Тарасенков. - Не прошло месяца, как я с ним вместе обедал; он казался мне человеком цветущего здоровья, бодрым, свежим, крепким, а теперь передо мною был человек как бы изнуренный до крайности чахоткою или доведенный каким-либо продолжительным истощением до необыкновенного изнеможения. Все тело его до чрезвычайности похудело; глаза сделались тусклы и впали, лицо совершенно осунулось, щеки ввалились, голос ослаб, язык с трудом шевелился, выражение лица стало неопределенное, необъяснимое. Мне он показался мертвецом с первого взгляда. (…) Он смотрел, как человек, для которого все задачи разрешены, всякое чувство замолкло, всякие слова напрасны, колебание в решении невозможно. (…) В понедельник на второй неделе поста он улегся, хотя в халате и сапогах, и уж более не вставал с постели. В этот же день он приступил к напутственным таинствам покаяния, причащения и елеосвящения. (…) Трудно было предпринять что-нибудь с человеком, который в полном сознании отвергает всякое лечение. Уже раз спасен он был от болезни в Риме без медицинских пособий; он приписывал это чуду. И в настоящее время сказал он одному из убеждавших его лечиться: «Ежели будет угодно Богу, чтобы я жил еще, - буду жив...».
(…) В Москве уже прослышали о болезни Гоголя. Передняя комната была наполнена толпою почитателей таланта и знакомых его; молча стояли все со скорбными лицами, поглядывая на него издали, и не показывались ему, боясь нарушить покой страждущего. (…) Гоголь лежал на широком диване, в халате, в сапогах, отвернувшись к стене, на боку, с закрытыми глазами. Против его лица - образ богоматери; в руках четки; возле него мальчик его и другой служитель. На мой тихий вопрос он не отвечал ни слова. Мне позволили его осмотреть, я взял его руку, чтобы пощупать пульс. Он сказал: «Не трогайте меня, пожалуйста»».
Николая Васильевича Гоголя не стало 21 февраля 1852 года. До своего 43-летия он не дожил месяц.
Печальная весть в несколько часов разнеслась по Москве; кто горевал о потере Гоголя, кто об утрате части его творческого наследия ...