Дмитрий Каракозов. Цареубийство для блага народа
3 сентября 1866 года на Смоленском поле в Санкт-Петербурге при большом стечении народа был казнен 25-летний Дмитрий Каракозов, стрелявший в Александра II у ворот Летнего сада 4 апреля того же года, но промахнувшийся.
Дмитрий Каракозов
После покушения на царя Каракозов был тут же арестован и отведен в III Отделение. При допросе Дмитрий Каракозов назвался Алексеем Петровым.
5 апреля шеф жандармов, князь Долгоруков, докладывал императору:
«Преступник по-прежнему письменно утверждает, что имя его Алексей Петров и что он сын крестьянина одной из южных губерний, которой назвать не может. (…) Я теперь передаю его Главной следственной комиссии, которая начнет свои действия сегодня вечером. Протоиерей Полисадов приглашен равным образом для его увещанья. Все средства будут употреблены, дабы раскрыть истину».
В 5 часов вечера того же дня Каракозов был выдан в Особую следственную комиссию, во главе которой был граф Ланской.
«В первом заседании комиссия постановила просить управляющего III Отделением о наложении на преступника оков, так как звание его неизвестно и он называет себя происходящим из крестьян, - пишет русский историк и литературовед Павел Елисеевич Щеголев в статье «Д.В. Каракозов в равелине» (П.Щеголев «Алексеевский равелин. Книга о падении и величии человека», Москва, «Книга», 1989 г.). - 6 апреля князь Долгоруков докладывал царю: «Преступника, называющего себя Алексеем Петровым, допрашивали целый день, не давая ему отдыха, - священник увещевал его несколько часов, - но он по-прежнему упорствует и ничего нового не показывает. Допрос продолжается…» На следующий день, 7 апреля, князь Долгоруков докладывал царю: «(...) Преступник до сих пор не объявляет своего настоящего имени и просит меня убедительно дать ему отдых, чтобы завтра написать свои объяснения. Хотя он действительно изнеможен, но надобно еще его потомить, дабы посмотреть, не решится ли он еще сегодня на откровенность». (…) 8 апреля на место Ланского председателем комиссии был назначен и в тот же день вступил в должность граф M.H. Муравьев, наслаждавшийся в то время славой усмирителя польского восстания. 8 же апреля граф Муравьев доложил царю: «Запирательство преступника вынуждает Комиссию к самым деятельным и энергичным мерам для доведения преступника до сознания». Наконец, 10 апреля доставленный из Москвы в III Отделение Николай Андреевич Ишутин признал в неизвестном своего двоюродного брата Д.В. Каракозова. Тогда Каракозов начал писать показания...».
Установить его личность позволила следствию неосторожность самого Каракозова.
«7 апреля содержатель Знаменской гостиницы заявил полиции, что постоялец, занимавший со 2 по 3 апреля 65-й номер, когда у него потребовали предъявления вида, 3-го числа скрылся из гостиницы и более в нее не возвращался, - сообщает Павел Щеголев. - При обыске нашли шкатулку, а на полу - клочки изорванной бумаги. Клочки оказались частями конверта, на котором прочли адрес: «В Москву. На Большой Бронной дом Полякова, № 25. Его Высокоблагородию Николаю Андреевичу Ишутину»».
По телеграфу немедленно отдали распоряжение о розыске в Москве Ишутина, его аресте и препровождении в Петербург. Николай Ишутин был арестован 9 апреля...
19 апреля Дмитрия Каракозова препроводили в крепость, причем ее коменданту, инженеру-генералу А.Ф. Сорокину было дано секретное предписание «принять строжайшие меры относительно содержания сего арестанта». Сорокин доложил в III Отделение следующее:
«В видах более строгого содержания я признал за необходимое (…) дворянина Каракозова поместить впредь до особого распоряжения в одном из нумеров Алексеевского равелина».
Сделано это было еще и для того, чтобы Каракозов не мог общаться с другими арестантами из смежных камер.
«Хотя они и отделены достаточно толстыми стенами и имеют одинаково строгий караул, но все-таки Алексеевский равелин представляется более безопасным, как по отдаленности от жилых помещений, так и по составу команды, скомплектованной из наилучших людей», - докладывал комендант крепости.
Беспрепятственно входить к преступнику могли только протоиерей Василий Полисадов и полковник корпуса жандармов Лосев.
У следователей по каракозовскому делу было две задачи: «вызнать все подробности, выловить всех причастных к руководителям заговора» и «дискредитировать самое дело и самих участников, заставив их самих возненавидеть дело, принести раскаяние, вознести хулу на самые сокровенные свои помышления, чаяния, произнести проклятие своим верованиям и убеждениям».
Для раскрытия истины использовались все средства.
«При свете (…) извлеченных из архивов всеподданнейших донесений приобретает и полную силу достоверности приведенный П.А. Кропоткиным в «Записках революционера» рассказ жандарма о Каракозове: «Хитрый был человек. Когда он сидел в крепости, нам велено было не давать ему спать. Мы по двое дежурили при нем и сменялись каждые два часа. Вот сидит он на табурете, а мы караулим, станет он дремать, а мы встряхнем его за плечи и разбудим. Что станешь делать? Приказано так. Ну, смотрите, какой он хитрый. Сидит он, ногу за ногу перекинул и качает ее. Хочет показать нам, будто не спит, сам дремлет, а ногой все дрыгает. Но мы скоро заметили его хитрость (…) Ну, и стали его трясти каждые пять минут, все равно, качает он ногой или нет. «А долго это продолжалось?» - спросили жандарма. «Долго - больше недели», - пишет Павел Щеголев в своей работе о Дмитрии Каракозове. - Мы располагаем в настоящее время свидетельством такого авторитетного человека, как Черевин, принимавший деятельное участие в следственной работе по делу Каракозова. Так как члены комиссии, по объяснению Черевина, утвердились в мнении, что преступник должен быть поляк, то при неуклонном допросе они поступали с ним бесчеловечно: «Допросы продолжались безостановочно по 12-15 часов. В течение этого времени допрашиваемому не позволялось не то чтобы сесть, но даже прислониться к стене. Ночь не была покоем, ибо в течение оной его будили раза 3 в час, заговаривая с ним, но преимущественно по-польски и воображая, что спросонья преступник проговорится».
Двоюродного брата Каракозова Николая Ишутина принудили писать Дмитрию письма, в которых он умолял его не запираться, не губить своим молчанием других:
«Митя! (…) Я тебя уверяю, что те люди, которые тебя подбили на такое преступление, эксплуатировали тебя: у них и в виду не было блага родины. Это просто честолюбцы. И потому их нечего скрывать. Говори всю истину. Этим ты спасешь близких тебе».
«Кроме предательства и обмана следователи в процессе Каракозова широко использовали как средство воздействия религию, - пишет историк и литературовед П. Щеголев. - На помощь следователю и тюремщику пришел священник с молитвой на устах, с крестом в руках. (…)
Увещевания производились по разработанному протоиереем Полисадовым церемониалу (…)
Начинались они с богослужения, так называемого келейного. (…) Богослужение заканчивалось проповедью, а после проповеди Полисадов переходил к частному собеседованию. Посещения Полисадова продолжались от 1 1/2 до 2 часов. Во время богослужения, совершаемого в облачении, Каракозов должен был быть на ногах. (…) Суть же была в том, чтобы (…) вымотать у Каракозова признания, признания, возможно больше признаний».
К 1 мая следствие продвинулось достаточно далеко. Оно располагало и доносами, и оговорами, и откровенными показаниями многих привлеченных к следствию; с этими данными в руках следователям легче было разбить систему запирательства, которой держался Каракозов. И действительно, Каракозов стал мало-помалу переходить к фактическим показаниям и признаниям.
«Даже беглое чтение следственного и судебного производства приводит к определенному заключению, что идеология цареубийства у Каракозова оказывается более глубокой, более решительной, более устойчивой, чем у декабристов, - читаем в работе П. Щеголева «Д.В. Каракозов в равелине». - У последних цареубийство было непосредственной целью; у Каракозова - средством. Каракозов показывал: «Лиц, которые бы покушались на совершение преступления вместе со мною, таких лиц я не знаю. Мысль эта принадлежит одному мне и возникла из сознания о необходимости этого преступления для произведения переворота, клонящегося к благу народа»».
«Душою заговора», по словам литературоведа П.Е. Щеголева, был брат Каракозова Николай Ишутин. По отзыву его защитника Д.В. Стасова, он был «весьма большой прожектер, не прочь - и даже весьма - прихвастнуть, что подмечено было многими из его товарищей, показавших об этом на суде и не очень-то ему доверявших». К этим словам Д.В. Стасов делает следующее примечание:
«Между прочим, некоторые из товарищей показывали об нем, что он «никогда не ставил вопроса прямо», что он враль, (…) но тем не менее, как горячий говорун и высказывавший весьма сомнительные, бывшие в ходу идеи, имел большое влияние на многих из сотоварищей».
Толкнул или нет Ишутин Каракозова к воплощению идеи в жизнь, но Каракозову принадлежит в полной мере теоретическое обоснование идеи.
«Каракозов пережил крайне тяжело процесс психологической подготовки, душевного усвоения этой идеи, - пишет П. Щеголев. - Молчаливый, сосредоточенный ипохондрик, по отзывам его товарищей, он не делился своими душевными переживаниями, молчал, скрывался и таил думы и мечты свои. За несколько месяцев до ареста Каракозов перенес болезнь, требовавшую клинического лечения, не оправился от нее, и на почве болезненного состояния амплитуда его душевных колебаний была от самоубийства до цареубийства. «Мне нечего больше прибавить, - сказал он в последнем слове, - исключая того, что всему причиною было мое болезненное состояние, в котором я находился. Я не был сумасшедшим, но был близок к сумасшествию, потом я со дня на день ожидал смерти. Вот в каком безобразном нравственном состоянии я находился. Под его влиянием я скрылся из Москвы; сначала я хотел уехать куда бы то ни было из Москвы, в Троицу, дальше куда-нибудь; но потом я уехал в Петербург. С той целью, чтоб переменить жизнь, чтобы окончательно стушеваться». Он отнюдь не отказывался от идеи, но имел намерение стушеваться только для того, чтобы лучше ее выполнить. Этот худой, белокурый, среднего роста человек с прелестными серо-голубыми мягкими глазами, с немного впавшими щеками, с чахоточным румянцем, в костюме простолюдина (...) скитался по Петербургу (…) и обдумывал ту прокламацию, которая должна была выяснить мотивы его проступка. С наивной методичностью, выдавшей его впоследствии, он разработал план покушения и привел его в исполнение. С цареубийством он хотел кончить и свою жизнь, заготовил яд, но самоубийство не удалось. «Это было от состояния, от потрясения при совершении, я был в оцепенении», - отвечал он на суде на вопрос, почему он не принял яда».
В состоянии оцепенения Каракозов и был схвачен и приведен в III Отделение, а затем брошен в каземат Алексеевского равелина.
16 мая Дмитрий Каракозов совершает попытку самоубийства: «во время прогулки в саду имел намерение спуститься в люк, но тотчас же был остановлен в этом находившимся при нем конвойным».
К концу мая Каракозов был приведен в состояние, в котором он не был пригоден для допросов. По словам крепостных врачей Океля и Вильмса, он стал обнаруживать «некоторую тупость умственных способностей, выражающуюся медленностию и неопределенностию ответов на предлагаемые вопросы». 2 июня граф Муравьев докладывал царю, что Каракозов «одержим общим лихорадочным состоянием, но в настоящее время медики опасности не усматривают».
«На почве недуга, перенесенного до покушения, у Каракозова развилось какое-то серьезное физическое недомогание, которое в каземате привело к полному физическому распаду и решительному ослаблению духовной крепости, - пишет Павел Щеголев. - (…) Вся совокупность действий следователей, жандармов и священника вела к одному результату - органическому истощению и душевной дезорганизации. (…) Но не удалась следователям поставленная ими соблазнительная цель - довести Каракозова до произнесения хулы на свое дело. Автоматически повторяя за следователями, что он совершил тяжкое преступление, он нигде: ни на следствии, ни на суде - не отрекся от своих убеждений, не раскаялся в совершенном им, не осудил своих взглядов. Он подчеркивал в своих показаниях, что его дело предпринято им для блага народа, и этому сознанию он остался верен до самой смерти».
Полисадов уверил Каракозова в том, что ему будет дарована жизнь. И Дмитрий Каракозов до последнего момента верил, что не будет отвергнута его просьба о помиловании. Когда его вызвали к председателю Верховного суда князю Гагарину, он, по словам очевидца, секретаря Верховного суда, впоследствии сенатора Есиповича,
«вошел с таким светлым лицом, что, очевидно, он ожидал услышать весть о своем помиловании.
- Каракозов, - сказал князь Гагарин, - Государь Император повелел мне объявить вам, что Его Величество прощает вас как христианин, но как Государь простить не может.
Вдруг, как молния, весь свет с лица несчастного преступника исчез, оно внезапно потемнело и приняло суровое и мрачное выражение.
- Вы должны готовиться к смерти, - продолжал князь Гагарин, - подумайте о душе своей, покайтесь.
Каракозов начал говорить что-то бессвязно о видениях, о голосах, но князь Гагарин опять напомнил ему о необходимости приготовиться к смерти и велел его отвести».
Эта сцена происходила 2 сентября в квартире коменданта крепости. 3 сентября 1866 года состоялась казнь. На ней присутствовал художник Илья Репин. Вот что, потрясенный, он написал об этом:
«Уже совсем был белый день, когда вдали заколыхалась без рессор черная телега со скамеечкой, на которой сидел Каракозов. (…) Он казался манекеном без движения. (…) В цвете его лица была характерная особенность одиночного заключения - долго не видавшее воздуха и света, оно было желто-бледное, с сероватым оттенком; волосы его - светлого блондина, - склонные от природы курчавиться, были с серо-пепельным налетом, давно не мытые и свалянные кое-как под фуражкой арестантского покроя, слегка захлобученной наперед. Длинный, вперед выдающийся нос мертвеца и глаза, устремленные в одном направлении, - огромные серые глаза, без всякого блеска, казались уже по ту сторону жизни: в них нельзя было заметить ни одной живой мысли, ни живого чувства; только крепко сжатые тонкие губы говорили об остатке застывшей энергии решившегося и претерпевшего до конца свою участь. Впечатление в общем от него было особо страшное.
Скоро толпа смолкла. Все взоры приковались к эшафоту. Колесница к нему подъехала. Все наблюдали, как жандармы под руки помогали жертве слезть с телеги и всходить на эшафот.
(…) Казалось, он не умел ходить или был в столбняке (…) Но вот он истово, по-русски, не торопясь, поклонился на все четыре стороны всему народу. Этот поклон сразу перевернул все это многоголовое поле, оно стало родным и близким этому чуждому, странному существу, на которого сбежалась смотреть толпа, как на чудо. (…)
Толпа стала глухо гудеть, и послышались даже какие-то выкрики кликуш… Но в это время громко барабаны забили дробь. На «преступника» долго не могли надеть сплошного башлыка небеленой холстины, от остроконечной макушки до немного ниже колен. В этом чехле Каракозов уже не держался на ногах. Жандармы и служители почти на своих руках подводили его по узкому помосту вверх к табурету, над которым висела петля на блоке от черного глаголя виселицы. На табурете стоял уже палач: потянулся за петлей и спустил веревку под острый подбородок жертвы. Стоявший у столба другой исполнитель быстро затянул петлю на шее, и в этот же момент, спрыгнувши с табурета, палач ловко выбил подставку из-под ног Каракозова. (…) У меня закружилась голова, я схватился за Мурашко и чуть не отскочил от его лица - оно было поразительно страшно своим выражением страдания (...)». (Репин И. Е. «Далекое близкое», Л., 1986).
«По делу Каракозова было арестовано 197 человек, а Верховному уголовному суду предано 36 человек. Под следствием же состояло около двух тысяч», - пишет Павел Щеголев.
Брат Каракозова Николай Ишутин сошел с ума. Ему объявили о замене смертной казни каторгой на эшафоте, после того как на него надели саван, накинули петлю на шею и в таком положении продержали несколько минут. Сознание его «тронулось», Ишутин умер в Сибири.
На месте покушения на царя была установлена часовня, снесенная при советской власти в 1930 году. В советское время в честь Дмитрия Каракозова были названы улицы в Кривом Роге, Сердобске, Можайске, Туле и Пензе.