Нить Ариадны
26 июля 1975 года в Тарусе не стало дочери Марины Цветаевой и Сергея Эфрона - Ариадны (Али) Эфрон.
А.С. Эфрон. Таруса. 1961 год.
««Были мы - помни об этом в будущем, верно, лихом! я - твоим первым поэтом, ты - моим лучшим стихом», - написала когда-то Марина Цветаева своей маленькой дочери Але (...), - говорится в предисловии к книге Ариадны Эфрон «О Марине Цветаевой», написанном писательницей, мемуаристом Марией Белкиной, близко знакомой как с самой Мариной Цветаевой, так и с ее детьми - Муром и Алей (Ариадна Эфрон «О Марине Цветаевой», Москва, Советский писатель, 1989 г.). - В годы революции, в начале двадцатого, те, кто встречался тогда с Мариной Ивановной в Москве, хорошо запомнили худенькую, длинноногую девочку с огромными глазами необычайной голубизны, глядящими с недетской серьезностью и проникновением.
Очи - два пустынных озера,
Два господних откровения...
Они - мать и дочь - всюду появлялись вместе (…) Бальмонт писал: «Две эти поэтические души, мать и дочь, более похожие на двух сестер, являли из себя самое трогательное видение полной отрешенности от действительности и вольной жизни среди грез, - при таких условиях, при которых другие только стонут, болеют и умирают... Это были две подвижницы, и, глядя на них, я не раз ощущал вновь в себе силу, которая вот уже погасла совсем...»».
Аля. Феодосия. Апрель 1914 года.
Марина Цветаева никогда в разговоре с Алей не опускалась до ее возраста, до возможностей ее восприятия, всегда вела с ней беседу на равных. К 4 годам Марина Ивановна научила ее читать, к 5 - писать, в 6 вести дневник. В 7 девочка становится наперсницей своей гениальной матери, ее поводырем, ее опорой во всех невзгодах. Аля, по словам Марии Белкиной, «была как бы двойником матери, жила ею».
М.И. Цветаева с Алей. Париж. 1926 год.
«Она (Аля) любила меня до 14 лет - до ужаса, - говорила Марина Ивановна. - Я боялась этой любви, видя, что умру - умрет. Она жила только мной».
Аля. Париж. 1926 год.
В 1937 году Аля первой из семьи возвращается из эмиграции (из Парижа) на родину, принимает советское подданство.
«18 марта нагруженная чемоданами, элегантная, красивая, полная надежды и веры в свое непременно счастливое будущее, - Аля ступила на перрон московского вокзала, и Москва, празднующая День Парижской коммуны, разукрашенная флагами, гремя из репродукторов Марсельезой и маршами, - встречала ее», - пишет М.И. Белкина в книге «Скрещение судеб» (издательство «Рудомино», 1992 год).
Сергей Яковлевич Эфрон с дочерью.
От советской Москвы Аля была в восторге. Она уезжала из Парижа радостная, и слова Бунина не могли поселить в ней сомнений и тревоги. Когда Аля пришла к нему прощаться, он сказал:
«Дура, куда ты едешь, тебя сгноят в Сибири! - Но, помолчав, с грустью добавил: - Если бы мне было столько лет, сколько тебе... Пускай Сибирь, пускай сгноят! Зато Россия!..».
«Почти сразу по приезде Аля получила работу: переводила для журнала «Revue de Moscou», - пишет Мария Белкина. - Сначала переводила дома, потом ее взяли в штат. Поздней осенью того же 1937 года в Москве неожиданно появился отец. (…) Ариадна поселилась с ним в Болшево на даче, где жили и зиму, и лето. Дочь каждый день ездила в город. Журнал «Revue de Moscou» помещался на Страстном бульваре, в том же здании, где и редакции «Огонька», «За рубежом» и других журналов. В уютной гостиной этого особняка часто устраивались литературные вечера, на которые съезжались известные московские писатели, так что Ариадна Сергеевна сразу попала в привычную еще маленькой Але среду, только имена теперь были иные».
А.С. Эфрон. Париж. Середина 30-х годов.
Марина Ивановна с сыном (Муром) вернулась на родину летом 1939 года. Вся семья была в сборе, все жили в Болшево. Вскоре Аля познакомилась с Мулей - Самуилом Гуревичем, работавшим в журнале «За рубежом».
«Она не ошиблась, для нее это действительно было навечно, на всю жизнь, - пишет М.И. Белкина. - Теперь Аля и Муля часто вдвоем приезжали на дачу, он оставался ночевать, а утром они вместе ехали на работу. Уже была снята комната, и с сентября они собирались жить в городе (...) Ариадна Сергеевна была счастлива, но счастье это было внезапно оборвано... В ночь на 27 августа 1939 года Ариадна Сергеевна была арестована; «ранним-ранним утром увозила меня эмгебешная машина из Болшева, в это утро в последний раз видела я маму, папу, брата. Многое, почти все в жизни, оказалось в то утро в последний раз...»».
Аля! Маленькая тень
На огромном горизонте!
Тщетно говорю: «Не троньте…»
(из стихотворения М.И. Цветаевой «Аля»)
Пройдет более 1,5 лет, прежде чем Марина Ивановна получит первую весточку от дочери. И все эти долгие месяцы, полные неведения и самых мрачных предположений, она будет носить ей в тюрьму передачи, как и Сергею Яковлевичу, который был арестован позже, 10 октября 1939 года, и в 1941 году расстрелян.
Узнав, что Аля отправлена в лагерь, Цветаева, не уверенная еще в точности адреса, наобум посылает открытку за открыткой в Княжий Погост, в Коми АССР. Первое письмо от Ариадны придет 11 апреля 1941 года.
«Переписка наладится. Ей будут писать - мать, брат, Муля, тетки, - пишет в своем предисловии к книге А. Эфрон Мария Белкина. - Началась война. Письма в лагерь перестали приходить. Только в 1942 году летом снова она стала получать вести от Мули, от теток. Но мать молчала. Молчал и Мур... Ни у кого не хватило духу написать ей о том, что еще 31 августа 1941 года в Елабуге Марина Ивановна повесилась. Молчание наконец прервала Елизавета Яковлевна (Е.Я. Эфрон, сестра С.Я. Эфрона, тетя Али - С.И.). 13 июля 1942 года Ариадна Сергеевна написала теткам: «Ваше письмо с известием о смерти мамы получила вчера. Спасибо вам, что вы первые прекратили глупую игру в молчание по поводу мамы. Как жестока иногда бывает жалость! Очень прошу вас написать мне обстоятельства ее смерти (...)». И в другом письме: «Если бы я была с мамой, она бы не умерла. Как всю нашу жизнь, я бы несла часть ее креста, и он не раздавил бы ее...».
Окончилась война. Ариадна все еще отбывала срок в лагере. Она была осуждена на 8 лет по статье 58 ПШ - подозрению в шпионаже. И только 27 августа 1947 года вышла на свободу. В Москве Ариадне жить не разрешалось. Мур погиб 7 июля 1944 года, про расстрел отца Аля не знала, надеялась, что он где-то в лагере, без права переписки. О Муле она напишет своей знакомой: «С бывшим мужем (к сожалению «бывшим», ибо ничто не вечно под луной, а тем более мужья!) встретились тепло и по-дружески, но ни о какой совместной жизни думать не приходится».
Ее новым местом жительства стала Рязань. Здесь Аля преподавала в областном художественно-педагогическом училище графику. Пригодились ее знания, полученные в школе при Лувре. Она не только стремилась обучить своих учеников профессиональным знаниям, но и приобщала их к культуре, расширяла кругозор... Очень скоро Ариадна стала для них и наставником, и товарищем, и когда ее снова арестовали, ученики не побоялись прийти к ней в тюрьму и из своих скудных стипендий собрали Алю в дальний путь, в Туруханский край...
В 1949 году тех, кто был ранее репрессирован и отбыл свой срок, снова сажали и приговаривали либо к тюремному заключению, либо к ссылке. Аля была арестована 22 февраля.
«Она рассказывала и писала в письмах, что день этот ей предсказала мать, - пишет Мария Белкина. - 17 февраля она ей приснилась и предупредила, когда за ней придут, и еще сказала, что вначале дорога будет трудная, грязная, но это «весенние ливни», они пройдут, и все наладится, все будет хорошо... Мать часто приходила к ней в снах, и часто, в минуты отчаяния и безысходности, дочь мысленно обращалась к ней и в этом незримом, каком-то потустороннем общении черпала силы... Мать для нее не умирала и оставалась вечно живой. «Верующие всегда служат панихиды, а я в память мамы хожу в лес, и там, живая, среди живых деревьев, думаю о ней, живой, даже не «думаю», а как-то сердцем, всей собой, близко к ней», - напишет она из Туруханска, куда будет сослана на вечное поселение».
В Туруханске Аля очень тяжело переносила климат: обжигающие морозы в 50 градусов, ветры, дующие с Ледовитого океана, томительно долго длящуюся ночь и «снега, снега, снега, еще тысячу раз - снега». У нее были слабые легкие, а сердце давало о себе знать еще в лагере…
Сначала она работала уборщицей в школе, таскала воду из Енисея, белила стены, ездила косить траву - «из всех моих качеств самое явное - это верблюжья выносливость и человеческое терпение...». Потом ее взяли художницей в районный Дом культуры.
«Ей было уже под сорок, а по усталости от пережитого за последние годы и все пятьдесят. Она была рождена для творчества и с детских лет шла по этому пути, но была сбита с дороги», - пишет М.И. Белкина.
В марте 1955 года Ариадну Эфрон полностью реабилитировали «за отсутствием состава преступления». Преодолев путь длиною в 16 лет по северным окраинам страны, она наконец вернулась в Москву.
На отца Аля получила посмертную реабилитацию. Надо было заново начинать жизнь... И если в 1937-м, когда она приехала из Парижа, молодая, полная сил и надежд, все было легко и просто, то теперь требовались неимоверные усилия.
В первые же месяцы после своего приезда Ариадна Сергеевна стала получать от издательств стихи для перевода и начала много переводить. Ей нужны были деньги - жить у теток было невозможно. Вдруг подвернулась возможность построить дачу в Тарусе на «ломте» земли, отрезанном от своего участка Валерией Ивановной Цветаевой, сводной сестрой Марины Ивановны по отцу. Аля будет жить в Тарусе и лето, и зиму, топить печь, носить воду из колодца и работать, работать.
«Таруса манила Алю тем, что это были Маринины места, - поясняет Мария Белкина в книге «Скрещение судеб». - Сюда, на окраину Тарусы, в Песочное, дед Али Иван Владимирович Цветаев почти каждое лето вывозил детей… И когда Аля попала в Тарусу, она сразу стала искать тот дом под наклонной крышей, где на втором этаже в одной из светелок жили когда-то девочки Марина и Ася (сестры Марина и Анастасия Цветаевы - С.И.). (…) Аля разыскала ту дачу. Теперь она принадлежала Дому отдыха. Нижний этаж занимали служащие, но верх оказался уже совсем непригодным под жилье. (…) Однако еще можно было дачу спасти: требовался капитальный ремонт. Начались хлопоты, писались нужные бумаги... Но денег на ремонт никто выделить не хотел, и кончилось все тем, что по распоряжению администрации Дома отдыха дачу эту в 1966 году разобрали на бревна. Фундамент зацементировали и устроили танцплощадку!».
Главной своей работой Ариадна Сергеевна считала не переводы, а архив матери, публикацию ее произведений. И благодаря ей стихи Марины Ивановны прокладывали себе путь к читателю... Но - давала о себе знать гипертония, глаза видели все хуже, ноги отказывались ходить, сердце то и дело проваливалось в какие-то глубины... Она катастрофически старела, намного опережая свой возраст!
Только с 1965 года, обретя наконец жилплощадь в кооперативной квартире, Ариадна Сергеевна поселилась в Москве.
«Последний раз я видела Алю ранней весной 1975 года у остановки троллейбуса, возле метро Аэропорт, где неподалеку была ее квартира, - вспоминает Мария Белкина. - Две тяжеленные авоськи оттягивали ей руки. Ноги были такие опухшие, что даже низенькие боты типа «прощай, молодость» не были застегнуты на молнию. Лицо отекшее, под глазами мешки, а в глазах - немыслимая усталость… Аля давно хворала, но не обращала внимания. Она с таким безразличием относилась к себе. Казалось и жить она не очень-то хотела. (…)
- Я вам давно говорила, что я устала вековой усталостью! А теперь я даже и не знаю, какой усталостью устала! Должно быть, последней…
(…) А чуть позже Аля слегла, и, как выяснилось потом, у нее случился микроинфаркт, который сразу не распознали врачи. Аля очень просилась на воздух, в Тарусу, и ей разрешили поехать. В Тарусе ей стало хуже.
(…) Когда Але говорили, что боли могут быть от сердца и могут отдавать в лопатку, и надо сделать кардиограмму, она уверяла - если бы так болело сердце, то оно давно бы уже лопнуло! И упрямо настаивала на том, что это невралгия или отложение солей. Она принимала всякие лекарства, но совсем не те, которые могли бы еще спасти… И упорно продолжала ходить и через силу заниматься хозяйством.
(…) У нее опять случился нестерпимый приступ боли, опять увезли Алю в больницу. Теперь наконец догадались сделать кардиограмму! Прочел ее случайно приехавший в Тарусу московский кардиолог Левицкий и пришел в ужас - как при таком обширнейшем инфаркте она еще может жить!..
Палата была маленькая, душная. Соседка старушка боялась открывать окно. Аля задыхалась, полулежала, откинувшись на подушки, и глядела вверх, туда под купол (тут раньше была церковка при больнице), где сквозь побелку просвечивали фигуры святых. А ей чудилось, что видит она там лица своих родных - мать, отца…
Что виделось Але в те последние дни, часы ее жизни? Она все повторяла, что она там со своими…
26 июля в девять утра Аля крикнула из своей палаты:
- Сестра… укол… скорей… будет поздно…
Когда сестра прибежала со шприцем, было поздно.
Она скончалась в Тарусе 26 июля.
(…) Там, где когда-то из года в год арендовал дачу профессор Иван Владимирович Цветаев, где бегала девочкой совсем маленькая Марина, потом подросток Марина, где когда-то жарким июльским днем умерла от чахотки ее молодая мать-музыкантша, такая несчастливая в жизни бабушка Али, и где таким же жарким июльским днем не стало Али, - есть теперь могила у края холма.
Внизу за холмом овраг. Таруска течет и где-то там за мостом впадает в Оку. Дорога видна на Тарусу, поля - простор! И справа, вдалеке, почти у горизонта, черным гребнем лес, а перед лесом на зеленом пригорке белоснежная Беховская церковь. И такие российские дали! (…)
На серо-голубом камне высечено: «Ариадна Сергеевна Эфрон». И с другой стороны: «Дочь Марины Цветаевой и Сергея Эфрона, погибших в 1941 году»».
Мать с дочерью идем, две странницы
Чернь черная навстречу чванится.
Быть может - вздох от нас останется,
А может - Бог на нас оглянется…
(из стихотворения М. Цветаевой «Дорожкою простонародною…». 1918 г.)