Пол, который не единичен -- Л. Иригарэ
Женская сексуальность всегда концептуализировалась на основе маскулинных параметров. Потому оппозиция «маскулинной» клиторальной активности и «феминной» вагинальной пассивности, оппозиция, которая Фрейду - и многим другим - виделась как стадии или альтернативы в развитии сексуально «нормальной» женщины, скорее отвечает - это кажется совершенно ясным - практике Мужской сексуальности. Клитор воспринимается как маленький пенис, пригодный для мастурбации до той поры, пока не вступает в силу страх кастрации (у мальчика), и вагина ценится как «пристанище», предоставляемое мужскому органу, когда уже запрещено доставлять себе наслаждение рукою и она должна найти себе замену.
В этих терминах эрогенные зоны женщины не значат ничего, кроме клиторального секса, несравнимого с благородным фаллическим органом, кроме дыры-вместилища, футляра, массирующего пенис во время сношения: это не-пол, но лишь маскулинный орган, обращенный на себя, себя охватывающий.
О женщине и ее наслаждении этот взгляд на сексуальные отношения не говорит ничего. Ее участь - это «нехватка», «атрофия» (сексуального органа), «зависть к пенису», единственно признанному сексуальному органу. Потому всеми доступными способами она пытается этот орган присвоить: в несколько рабской любви с отцом-мужем, его предоставляющей, в желании пениса-ребенка, предпочтительно мальчика, прорываясь к культурным ценностям, по праву принадлежащим одним только мужчинам и потому всегда маскулинным - и так далее. Женщина переживает свое желание лишь как ожидание того, что она наконец вступит во владение эквивалентом мужского органа.
Однако все это выглядит достаточно чуждым ее собственному наслаждению - если вывести его за рамки доминантной фаллической экономики. Так, например, женский аутоэротизм очень отличается от мужского. Чтобы прикоснуться к себе, мужчина нуждается в инструменте - руке, женском теле, языке… Такое самоудовлетворение требует хотя бы минимальной активности. Женщина же касается себя и собой без всякого посредника, до того, как возникает возможность отделить активность от пассивности. Женщина «касается себя» все время, более того, никто не может запретить ей делать это, поскольку ее гениталии - это две губы в постоянном соприкосновении. Потому в себе она это двое - и неразделимые - ласкающие друг друга.
Этот аутоэротизм прерывается насильственным вмешательством: грубым разделением губ врывающимся пенисом, вторжением, сбивающим и отстраняющим женщину от такого «самоудовлетворения», необходимого ей, чтобы не потерять свое собственное наслаждение в сексуальных отношениях. Пусть вагина будет служить также - но не только - преемником руки мальчика, обеспечивая сочленение аутоэротизма и гетероэротизма в сношении (столкновении с полностью другим, всегда означающим смерть), дает ли в этом случае классическое представление о сексуальности женщине возможность сохранять свой аутоэротизм? Не оставляет ли ее перед невозможной альтернативой между оборонительной девственностью, люто погруженной в себя, и телом, бездумно разверзающим навстречу проникновению в себя эту «дыру», что составляет его пол, его наслаждение от прикосновения к себе? Более или менее исключительное - очень напряженное - внимание к эрекции в западной сексуальности показывает, до какой степени управляющее ею воображаемое чуждо феминному. По большей части такая сексуальность не предлагает ничего кроме императивов, диктуемых соперничеством мужчин: «самый сильный» тот, у кого самый «стоячий», самый длинный, самый большой, самый твердый пенис, или даже тот, кто «дальше всех ссыт» (как в состязаниях мальчиков). С другой стороны мы находим императивы, диктуемые развертыванием садомазохистских фантазий, в свою очередь управляемых отношением мужчины к матери: желание насильственно войти, проникнуть, самому овладеть тайной той утробы, где был зачат, секретом рождения, «истока». И желание/нужда снова пустить кровь, чтобы оживить древние отношения - внутриутробные, конечно, но и доисторические - с материнским.
Женщина в этом сексуальном воображаемом лишь более или менее удобная опора для развертывания фантазий мужчины. Вполне - и даже определенно - возможно, что в этой роли она находит наслаждение - дозволенное подписью мужчины. Но это наслаждение более всего - мазохистское проституирование ее тела чужим желанием, и оно оставляет ее в обычном состоянии зависимости от мужчины. Не знающей, что она хочет, готовой ко всему, даже просящей большего, пока он «берет» ее как свой «объект» в поисках своего собственного наслаждения. Потому она не скажет, чего хочет она сама; более того, она не знает, или теперь уже не знает, чего она хочет. Как допускал Фрейд, начала сексуальной жизни девочки столь «скрыты», столь «затерты временем», что нужно зарыться очень глубоко, чтобы под пластами этой цивилизации, этой истории, обнаружить следы более архаической цивилизации, что могли бы послужить ключом к сексуальности женщины. Эта чрезвычайно древняя цивилизация, несомненно, должна иметь другой алфавит, другой язык… Нельзя ожидать, что женское желание говорит на том же языке, что и мужское; несомненно, женское желание погребено под той логикой, что доминирует на Западе со времени греков.
Характерное для этой логики господство визуального, дискриминации и индивидуализации формы особенно чуждо женскому эротизму. Женское наслаждение происходит более от прикосновения, чем от взгляда, и вступление женщины в скопическую экономику [т. е. экономику визуального] означает, опять же, консигнацию ее пассивности: она должна быть прекрасным объектом созерцания. Тогда как ее тело оказывается таким образом эротизированным, вовлеченным в двойное движение показа и целомудренного отступления - ради стимуляции влечений «субъекта», ее сексуальный орган репрезентирует ужас ничто для взгляда. Дефект этих систематик желания и репрезентации. «Дыра» их скоптофилической линзы. Это ясно уже по греческой скульптуре - ничто-для-взгляда должно быть исключено, вытолкнуто со сцены репрезентации. Гениталии женщины попросту отсутствуют, замаскированы, ушиты внутрь своей «щели».
Этому органу, которому нечего продемонстрировать, также недостает собственной формы. И если наслаждение женщина получает как раз вследствие незавершенности формы, позволяющей ее органу касаться себя снова и снова, неограниченно, независимо, это наслаждение отрицается цивилизацией, привилегирующей фалломорфизм. Ценность придается только ограниченной форме, исключающей ту, что вступает в игру в женском аутоэротизме. Одно формы, индивидуума, (мужского) сексуального органа, надлежащего/собственного имени, надлежащего смысла… вытесняет, отделяя и отграничивая, этот контакт хотя бы двух (губ), позволяющий женщине касаться самой себя, вне всякой возможности отграничить то, что касается, от того, чего касаются.
Отсюда загадка женщины в культуре, претендующей все пересчитать, прокалькулировать все в единицах, учесть все по отдельности. Она ни одно ни два. Строго говоря, ее невозможно определить ни как одну личность, ни как две. Она сопротивляется всем адекватным дефинициям. Далее, у нее нет «собственного» имени. И ее сексуальный орган, не являющийся одним органом, считается ничем. Негатив, обратная сторона, инверсия единственного видимого и морфологически определенного (даже если переход от эрекции к детумесценции [расслаблению] создает некоторые проблемы) органа: пениса.
Но «толщу» этой «формы», наслоение ее объема, ее растяжения и сжатия, раздвижение в тот момент, когда она производит себя как форму - все это феминное хранит в тайне. Не зная. И если от женщины требуется поддержать, оживить желание мужчины, этот запрос не отягощен расшифровкой того, что это значит в отношении ценности желания ее собственного. Желания, которое она, кроме того, ясно и не осознает. Но желания, чья сила и непрерывность способны взращивать в полном объеме, безустанно, все те маскарады «женственности», что от нее ожидаются.
Правда, у нее есть еще ребенок, по отношению к которому ее жажда к прикосновению, контакту свободна от узды - если она уже не утрачена, не отчуждена через табу на прикосновение маниакальной цивилизацией. И тогда ее наслаждение найдет в ребенке компенсацию и отдых от тех фрустраций, что она слишком часто претерпевает в собственно сексуальных отношениях. Потому материнство заполняет разрывы репрессированной женской сексуальности. Возможно, мужчина и женщина больше не ласкают друг друга, кроме как через посредничество ребенка - и предпочтительно мальчика? Мужчина, идентифицируясь со своим сыном, возвращается к блаженству материнской любви; женщина снова касается себя, лаская эту часть своего тела - ее ребенка-пенис-клитор.
Что происходит дальше с любовным треугольником, хорошо известно. Но эдипово отлучение выглядит законом чересчур суровым и преувеличенным - хотя оно действительно обеспечивает сохранность авторитарного дискурса отцов - распространяясь в культуре, где сексуальные отношения невозможны, поскольку желания мужнины и женщины чужды друг другу. Где эти два желания вынужденно пытаются пересечься косвенным образом, архаически ли, в чувственном отношении к материнскому телу, или, как принято сейчас, в активном или пассивном продлении закона отца. Это регрессивные типы эмоционального поведения, обмены словами, слишком отдаленными от арены сексуальности и потому создающими резервацию вне ее: «мать» и «отец» управляют взаимодействиями пары - но как социальные роли. Разделение труда предохраняет их от любви. Они производят или воспроизводят. Не очень понимая, что делать с досугом. Его так мало у них, действительно, так мало, как они этого хотят. Что они должны делать с этим досугом? Какой суррогат любовной игры должны они изобретать? Все еще…
Возможно, уже пора вернуться к той репрессированной целостности, к женскому воображаемому. Так что, у женщины нет сексуального органа? Как минимум их два, да только их не идентифицируют как таковые. И на самом деле куда больше. Ее сексуальность, уже как минимум удвоенная, простирается еще дальше: она .множественна. Не таким ли образом культура стремится охарактеризовать себя сегодня? Не таким ли образом тексты пишутся / пишут себя сегодня? Не слишком осознавая, какой именно цензуры они избегают? На самом деле наслаждение женщины и не должно выбирать, например, между клиторальной активностью и вагинальной пассивностью. Наслаждение от вагинальной ласки и не должно заменять заменяться наслаждением от ласки клиторальной. Они обе, не перекрывая друг друга, приносят женщине наслаждение. Среди всего прочего… Поглаживание грудей, прикосновение к вульве, расправление губ, трение о заднюю стенку вагины, щекотное касание шейки матки, и так далее. Лишь немногие из наиболее специфических женских наслаждений. Наслаждения, довольно неправильно понимаемые в сексуальном различии как оно воображается - или не воображается, другой пол лишь как необходимое дополнение к полу единственному.
Но сексуальные органы у женщины практически повсюду. Она получает наслаждение почти отовсюду. Не будем упоминать истеризацию всего ее тела целиком - и без того география ее наслаждения гораздо более разнообразна, множественна в своих различиях, более сложна и утонченна, чем это принято воображать - в воображаемом, похоже, чересчур узко сосредоточенном на тождественном.
«Она» неограниченно другая в себе самой. Именно поэтому ее называют причудливой, непостижимой, дерганой, непостоянной… не говоря уж о ее языке, где она ускользает по всем направлениям, и «он» уже не способен ни одно значение уловить в его [значения] когерентности. Вот что ее: противоречивые слова, для рассудка почти безумные, невнятные для того, кто воспринимает их через жесткие, готовые паттерны, применяя отработанные закосневшие коды. Ведь в том, что она говорит, когда осмеливается, женщина непрестанно касается себя. Вот она чуть-чуть удаляется от себя самой, в бормотании, восклицании, шепоте, неоконченной фразе… Возвращается, чтобы снова ускользнуть. От одной к другой точке наслаждения или боли. Это нужно слушать иначе, прислушиваясь к «другому значению», всегда вплетая себя в слова, охватывая их, но и освобождаясь от них, чтобы не застрять, не застыть в них. Ведь то, что «она» говорит - это не - это уже не - совпадает с тем, что она подразумевает. Более того, то, что она говорит, никогда не совпадает с чем-либо, но скорее прилегает к чему-либо. (При)касается. И отклоняясь слишком далеко от этой близости, она обрывает себя и начинает снова с «нуля»: ее тело-пол.
Потому бесполезно ловить женщин в точное определение того, что они подразумевают, заставляя их повторять(ся), чтобы стало яснее; они уже ускользнули в другое место дискурсивной машинерии оттуда, где вы рассчитывали их накрыть. Они вернулись внутрь себя. Что не следует понимать так, как будто - внутрь вас. Их внутренне пространство отличается от вашего, от того, что, как вы полагаете, им свойственно. Внутрь себя значит в интимность того безмолвного, множественного, диффузного касания. Спросите настойчиво, о чем они думают, и они смогут ответить лишь: Ни о чем. Обо всем.
Их желание - это в точности ничто, и в то же время - все. Всегда что-то большее и что-то кроме одного - например, сексуального органа - того, что вы им даете и им приписываете. Их желание часто трактуется - с ужасом - как неутолимый голод, ненасытность, что проглотит вас целиком. Да, действительно, здесь максимально задействована другая экономика желания, опрокидывающая линейность проекта, подрывающая цель-объект желания, размывающая поляризацию единичного наслаждения, расстраивающая выверенность единичного дискурса…
Должно ли понимать эту множественность женского желания и женского языка как осколки, разрозненные остатки разрушенной сексуальности? Сексуальности запрещенной? Нет простого ответа на этот вопрос. Отвержение, исключение женского воображаемого определенно вынуждает женщину воспринимать себя только фрагментарно, на слабо структурированных границах доминирующей идеологии, как отбросы, излишек, оставшийся от зеркала - инвестиции (маскулинного) «субъекта», предпринятой, чтобы отражать себя, копировать себя. Более того, роль «женственности» предписывается этой маскулинной спекуля(риза)цией и вообще плохо соответствует желанию женщины, которое может быть обретено лишь тайно, скрыто, с чувством тревоги и вины.
Но если бы женское воображаемое развернулось, если бы оно вступило в игру не в качестве мусора, груды обломков, проявилось бы оно тогда в форме единой вселенной? Стало бы оно объемом, а не поверхностью? Нет. Если не понимать это опять как привилегию материнского над женским. Фаллического материнского. Замкнутого на ревнивом обладании своим ценным продуктом. Соперничая с мужчиной в его уважении к избытку продуктивности. В этой гонке за властью женщина теряет уникальность своего наслаждения. Замыкаясь на объем, она отрекается от наслаждения, что она получает от свободной смычки своих губ: конечно, она мать, но мать девственная; роль, определенная ей мифологиями давным-давно. Жалующая ей определенную социальную власть до степени редуцирования ее, со всей ее сложностью, к сексуальному бессилию.
Итак, открытие себя (заново) для женщины может означать только возможность не жертвовать ни одним из ее наслаждений ради другого, не идентифицировать себя ни с одним из них по отдельности, никогда не быть только одним. Расширяющаяся вселенная, пределы которой невозможно зафиксировать, и все же не хаотическая - не та полиморфная первертность ребенка, наполненная эрогенными зонами, ждущими перегруппировки под главенством фаллоса.
Женщина всегда остается раздельной, но избегает рассеяния, поскольку другой уже внутри нее и аутоэротически близок ей. Нельзя сказать, что она аппроприирует другого, редуцируя его до своей собственности. Владение и собственность, несомненно, фактически чужды женскому. По крайней мере сексуально. Но не близость. Близость настолько явная, что никакая дискриминация идентичности, а значит и любых форм собственности, невозможна. Женщина получает Наслаждение от того, что настолько близко, что она не может обладать ни этим, ни собой. Она сама вступает в непрерывный обмен собой с другим без всякой возможности идентифицировать то или другое. Это ставит под вопрос все господствующие экономики: женское наслаждение неизбежно загоняет их в тупик, неограниченно возрастая при движении через и в другое.
Однако для того, чтобы женщина достигла места, где она получает женское наслаждение, несомненно необходим долгий окольный путь через анализ различных систем подавления, надвинутых на нее. Стремление отступить к единичному варианту наслаждения, для нее это риск упустить то прохождение назад сквозь социальную практику, к которому взывает ее наслаждение.
Поскольку для мужчины женщина традиционно представляет собой потребительскую стоимость, прибавочную, меновую стоимость в среде мужчин; другими словами, она есть товар. Как таковой, она застывает в позиции опекуна материального, чья цена устанавливается, исходя из стандартов их работы и их потребности/желания, «субъектами»: работниками, торговцами, потребителями. Женщины фаллически маркируются своими отцами, мужьями, сутенерами. Это клеймо и определяет их стоимость в сексуальной коммерции. Женщина всегда не больше, чем лишь локус более или менее состязательного обмена между двумя мужчинами, и состязаются они еще и за мать-сыру-землю.
Может ли такой объект сделок заявить о праве на наслаждение, не изымая себя из этой налаженной коммерции? По отношению к другим товарам на рынке, может ли женщина-товар поддерживать отношения иные, чем агрессивная ревность? Наслаждаясь собой, может ли такая вещь не вызвать тревогу потребителя, видящего исчезновение плодородной почвы из под его ног? Может ли тогда эта биржа - которая для женского желания, как ни пытайся, не описывается в терминах «собственности» - быть чем-либо кроме полнейшей иллюзии, абсолютной бессмыслицей, чересчур скоро заслоненной дискурсом очевидности и системой как бы более осязаемых ценностей?
Эволюции женщины, сколь бы радикальной она не стремилась быть, поэтому недостаточно для освобождения желания женщины. И на сегодня ни одна политическая теория или политическая практика не разрешила и не приняла достаточно к сведению эту историческую проблему, хотя в марксизме заявлено о ее важности. Но строго говоря, женщины не представляют собой класс, и их рассеяние в остальных классах осложняет их политическую борьбу, часто приводя к противоречиям в их требованиях.
Так сохраняется ситуация отсталости женщин, происходящей от их подчиненности в культуре и культурой, подавляющей их, использующей их, превращающей их в средство обмена, с выгодой для них очень малой. Ну разве что квазимонополии мазохистского наслаждения, домашней рабочей силы и репродукции. Власть рабынь? Между прочим, не столь уж незначительная. Когда речь идет о наслаждении, господин вовсе не обязательно обслужен качественно… Поэтому обращение отношений, особенно в экономике сексуальности, не выглядит желаемой целью.
Но если женщины должны сохранять и развивать свой аутоэротизм, свою гомосексуальность, может ли отречение от гетеросексуального наслаждения не сводиться вновь к той отключенности от власти, что традиционна для них? Разве не предполагает это новую тюрьму, новый монастырь, возведенный с их согласия? Чтобы женщины смогли предпринять тактические удары, отстраниться от мужчин достаточно далеко для того, чтобы научиться защищать свое желание, особенно в речи, открыть любовь других женщин, избегнув высокомерных оценок мужчин, ставящих их в положение конкурирующих товаров, выковать для себя социальный статус, требующий признания, зарабатывать себе на жизнь, чтобы не проституировать… конечно, это неизбежные стадии на пути ухода от пролетаризации на рынке обменов. Но если бы их целью было просто обернуть порядок вещей - предположим, что это возможно - история в конце концов повторилась бы, возвратилась бы к тому же: к фаллократии. Не оставив места ни женской сексуальности, ни женскому воображаемому, ни женскому языку.