Статья. Константин Рудницкий, "Песни Окуджавы и Высоцкого" (III)
Константин Рудницкий
ПЕСНИ ОКУДЖАВЫ И ВЫСОЦКОГО
(Продолжение. Начало - в предыдущем сообщении)
Но вопреки всем этим мрачным предчувствиям, воля к жизни заявляла о себе с исполинской энергией. Если бы ему не претили громкие слова, я решился бы сказать, что избранная Высоцким позиция была героической.
Во всяком случае, песня совершалась, как поступок.
Облик Высоцкого, каким он являлся перед нами, - в обыкновенной водолазке, в синих джинсах, с гитарой наперевеc - был обликом человека, шагающего в бой. В его позе, и твердой, и скромной, чувствовался вызов. "Есть упоение в бою и мрачной бездны на краю" - вот что он испытывал, подходя к микрофону, "точно к амбразуре".
Образы войны, образы боя возникали в песнях Высоцкого не только из благородного желания поклониться памяти павших ("Я кругом и навеки виноват перед теми, с кем сегодня встречаться я почел бы за честь..."), но и как отзвуки его собственного "гибельного восторга", его отваги. Воинская доблесть входила в самый состав личности поэта.
Предтеча гласности, он знал, чем рискует, опережая время. "Посмотрите! Вот он без страховки идет" - это ведь о себе. О храбрости, которой требовала каждая песня.
Коль скоро и содержание песен, и манера Высоцкого были антагонистичны бахвальству, враждебны прекраснодушию, коль скоро он каждым словом и каждой нотой опровергал кичливый и чванный псевдопатриотизм, коль скоро даже в шуточных его песнях бурлил гнев и стенала совесть, профессиональная эстрада, ясное дело, встретила его в штыки. Поэты-песенники, которые всерьез воображали себя "почвенными" и "народными", были раздавлены его лавинной славой. Певцы, особенно те, чьи сахарные уста были медоточивы, были оскорблены в своих, можно сказать, лучших чувствах. Если от Окуджавы они отворачивались с улыбкой превосходства, скучливо объясняя его успех неразвитым вкусом слушателей, то Высоцкий или был воспринят как враг, и враг опасный. Тут-то они не ошибались: он один был сильнее всего их амбициозного цеха. Ибо они пытались угождать народу, холуйски лебезили перед ним, а Высоцкий, который ни разу не удостоился концертной афиши, выражал скопившуюся в народной душе ненависть к лживой лести и штампованной фразе. Об этом просто и ясно сказал Алексей Герман: "Чем больше льстили в глаза по телевизору, чем больше фарисействовало искусство, тем громче звучал голос Высоцкого".
Отчаянная боль и отчаянная веселость сближались в самозабвенной ярости ежевечернего боя. "Я не люблю, когда наполовину..." - провозглашал он, отвергая все мыслимые компромиссы. Он был поэт крайностей. Горловым рокотом Высоцкого изливались трагическая мука и бесшабашный смех.
Известная песня "Москва-Одесса" может быть понята как своего рода поэтический манифест или как емкая метафора пожиз-
С. 15:
ненной миссии певца, который всегда - вопреки запретам, наперекор ограждениям - рвался туда, откуда доносятся сигналы бедствия. Дозволенное, разрешенное, одобренное в его глазах теряло всякий интерес. "Открыто все, но мне туда не надо". Достойная цель виделась в том, чтобы закрытое - открыть и о запретном - сказать, в полную мощь охрипшего баритона.
(Далi буде)