Об одной негрустной песне Высоцкого (“Истома”) V
* * *
Итак, о припеве.
На коне, толкани - я с коня.
Только не, только ни у меня.
Отрицательный потенциал этого двустишия на виду, но есть и положительный, на который почему-то не обращают внимание.
“На коне” - этот начальный образ должен быть понят как “дела идут хорошо”. Ладно, пусть под влиянием контекста, гасящего активные обертоны, будет “нормально”, но уж не менее того. Причем если “толкани - я с коня” заявлено как возможность, то “на коне” - это данность. Правда, герой не держится за благополучие, но оно есть. Впрочем, “на коне” можно понять и как сокращенное “если я на коне”, то есть тоже как возможность. Хотя опять же - она существует, и герой осознает ее, только не ценит, в расчет не принимает. Но нам совсем не обязательно идти у него на поводу.
В этом тричлене (“на коне - толкани - я с коня”) надо заметить еще один смысловой оттенок, связанный со средней его составляющей. Выходит, если не толкнуть, причем сильно и резко, так персонаж “с коня” не свалится. Но когда сил нет, никакие внешние “толкачи” не нужны - сам упадешь. Значит, держится наш герой вполне - удержаться не может, но это ведь совсем другое дело. Вот вам и “конченый”…
Вся эта “конная” линия свидетельствует, конечно, не о профессии персонажа, а о степени его устойчивости в жизни - не высокой, но, оказывается, и не нулевой. Мы вновь получили положительный результат, применив этот простенький прием - прямопонимание. Почему? Потому, что он опирается на фундаментальное свойство образной речи Высоцкого. Как тому традиционно и положено быть, в ней господствует переносный смысл. Но он не подавляет смысл прямой - ту основу, корень, из которого вырос. Связь между породившим прямым и порожденным переносным смыслами (в обыденной речи - и просторечно-разговорной, и культурно-литературной - зачастую крайне слабая и почти уже не ощущаемая) в поэзии Высоцкого не только не ослаблена, а напротив, усилена. Эта связь у него - не пересыхающее, но полноводное русло. Вот самое яркое, мощное, едва ли не главное проявление знаменитого устремления поэта - “Я везде креплю концы”.
Высоцкий возвращает слово, образ, устойчивое сочетание к моменту рождения в нем переносного смысла, к истокам - когда взаимодействие между прямым и метафорическим значениями было наиболее сильным и - равно сильным. Это свойство - интенсивная внутренняя жизнь слова в стихе ВВ (независимо от того, какой конкретный смысл заключен в том или ином образе) - главный источник огромной жизненной энергии поэтической речи Высоцкого. Никакие импульсы, идущие от сюжетных перипетий, состояния персонажей, не могут заглушить голос Слова Высоцкого. Это бывало под силу только реальному голосу поэта-певца. “Истома”, пожалуй, самый яркий тому пример. Но о песне речь впереди, вернемся к ее тексту.
Между прочим, с позитивного образа начинается не только припев, но и вся “Истома”, ведь в традиционном значении “истома - приятная расслабленность”. В нашем случае о приятности говорить, конечно, не приходится: слово, открывающее текст, настраивает на отсутствие фатальности и летальности в нем. Вопреки впечатлению героя, дама с косой на горизонте не просматривается [296].
Есть в “Истоме” и еще один жизнеподдерживающий образ, о котором мы пока не упоминали, - он скромно завершает первую строфу. В весьма “прохладной” атмосфере этого катрена (холоднокровная “ящерица”; “трезвая”, то есть холодная “голова”; “ножи” и “скорости” - ср. “А ветер дул, с костей сдувая мясо/ И радуя прохладою скелет” или “Холодной, острой бритвой восходящие потоки”) заключительное не “холодеет кровь” воспринимается по контрасту как горячая или, на худой конец, теплая кровь. Теплокровность вспоминается. Герой предстает перед нами как существо теплокровное, хотя и, выражаясь по-научному заковыристо, с ослабленной витальностью. Но я ведь спорю не с тем, что у персонажа низок жизненный ресурс, а с тем, что этот ресурс у него исчерпан (нельзя до бесконечности видеть все в черно-белых тонах, пора уже и к оттенкам смысла переходить). Да и вообще, по большому счету, я спорю не с С.Шауловым, а с самим персонажем “Истомы”, пытаясь уверить его: “Мы еще повоюем!” Поживем еще, братишка, поживем…
Главным же позитивом, свидетельством не иссякшей жизненной энергии является собственная речь персонажа - хоть во многих строках и вяло-невыразительная, зато в других - с яркой, интенсивной образностью. Эти перепады смысло-образного напряжения схожи с тем, как “сердце дергается”. Да, пульс неровен, но он хорошо прощупывается и не ослабевает на пути от начала к концу текста, в котором нет затухания ни на одном из уровней.
В тексте “Истомы” - при явственной вялости, апатии, унынии, безволии, инертности персонажа - нет фатальности, беспросветности, обреченности концу. Нет ни конца, ни движения к нему. Нет конченого человека. А как же быть с названием?
В восьмой главе книги [“Песни Высоцкого: приподнимем занавес за краешек...”. - Л.Т.] мы уже подробно говорили о названиях песен Высоцкого и выяснили, во-первых, что факты свидетельствуют о постоянной смене авторских названий множества песен. Во-вторых, анализ этих изменений показывает, что ВВ, называя песню, не придавал этому серьезного значения. И само по себе наличие авторского названия не позволяет считать оное носителем заглавного образа или основной идеи произведения, как это имеет место в традиционных случаях.
Конферанс Высоцкого (куда входили и предваряющие песню реплики, долженствующие настроить публику, и его творчество в области названий) содержит много обескураживающих неожиданностей. Так, на одном из выступлений ВВ дал песне “Во хмелю слегка…” название “Кони”. Не правда ли, названия “Болото”, “Бубенцы” или, скажем, “Пьяный дурак” подошли бы этому тексту в неменьшей степени? Уровень случайности у всех этих названий одинаковый. Другой пример: песню “Вдоль обрыва, по-над пропастью…” на одном из выступлений Высоцкий назвал “песенкой под названием "Кони"”. И затем спел - как всегда исполнял эту песню - во всю мощь. Вот тебе и песенка…
Повторю: всякий раз, прежде чем приводить авторское название песни Высоцкого в качестве аргумента, исследователь должен выяснять, является ли оно названием в традиционном смысле. Опора только на традиционные представления - наихудший из проводников в путешествии по поэтическому миру Высоцкого. В этом мире константы, конечно, есть, но их очень немного, всё остальное движется, изменяется - то есть живет. И удобным методом аналогий тут, увы, не обойтись.
Итак, я утверждаю, что в “Истоме” нет никакой “конченности”, нет и конца. Что есть? Если слова и ощущения героя не стоит понимать прямо [297], то как по-другому?
* * *
Присмотревшись к тому, чего персонаж лишен, мы увидим: всё это предельные варианты стандартных житейских ситуаций. Если езда - так чтоб дух захватывало; любовь - до спазма в горле; воду пить - непременно ключевую, чтоб зубы стыли; события жизни чтоб менялись в лихорадочном темпе. Это привычка к экстремуму [298] . Прямо как на войне - “Мы рвемся к причалам заместо торпед”!
Лишившись привычного ощущения жизни как бешеной гонки, персонаж воображает, что жизнь кончена. Ирония в том, что как раз часть названных и чаемых им ситуаций представляют прямую опасность для жизни (например, предельные скорости), другие же (натянутые нервы) никак не способствуют поддержанию энергии жизни. Нормальной жизни, которая ведь тоже существует, о чем персонаж или не подозревает, или считает ее блеклой, пустой, никчемной. Ему непременно - чтоб философский камень да корень жизни, к меньшему, к нюансам он нечувствителен.
Герой однообразен в своих обреченно-безразличных репликах. Так же не отягощено деталями и традиционное отношение к нему. Парадоксальным образом, два потенциала текста “Истомы” - позитивный и иронический - обычно остаются вне поля зрения. Как уже сказано, это следствие излишнего доверия словам персонажа. Мы как бы смотрим на мир его глазами. И не то чтобы отождествляем персонажа с автором, но по крайней мере считаем, что и поэт ко всему происходящему (с персонажем и в персонаже) относится с таким же всепоглощающим состраданием, как и мы.
Не всегда.
(Далi буде)
[296] Начальной строке - “Истома ящерицей ползает в костях” - есть параллель в тексте “Сон мне снится…”, написанном в том же, 1971 г.: “Вот мурашки по спине/ Смертные крадутся”. Сопоставление этих двух текстов очень важно для уточнения наших представлений о воплощении мотива смерти в поэзии Высоцкого.
[297] Отметим здесь невольную ироничность ситуации. Резко выступая против прямопонимания образов текстов Высоцкого, С.Шаулов в отношении персонажа “Истомы” именно этим пряпомониманием и грешит, принимая слова героя на веру. Отсюда и все нелепицы, коими полно его толкование этого текста.
[298] В тяге героев Высоцкого к экстремальным ситуациям сказывается их стремление к тому, чтобы заметили и помнили. Говоря словами самого ВВ: “Будет помнить о тех, кто ходил на накале страстей”.