Мережковский и Музиль (из старых записей)
Преодолевая отвращение и скуку, читаю "Юлиана" Мережковского. Это непристойно слабо как художество: в лучшем случае, история в картинках. Если ты пишешь подобного рода роман, то либо пиши как Дюма-père, либо - как Т. Манн. Захвати читателя или интригой, или философией. Но тут - ни того, ни другого. Римский кесарь Юлиан говорит языком слащавого декадента.
(22 окт. 1997)
Вот уж что верно, то верно: все познается в сравнении. Забросив беллетриста-неудачника Мережковского, я вернулся к Музилю и пришел в совершенное восхищение. Беседа Ульриха с Ляйнсдорфом, Агата, созерцающая себя в зеркале, доктор Штраштиль - чудо художественности. Странная эта штука - художественность! Мережковскому в руки идет материал, который сам по себе художествен, словно и не требует обработки - и ничего не выходит у несчастного автора, ни грана искусства, аляповатые картники для букваря; Музиль же пишет о вещах очень скучных, т.е., по существу, он пишет ни о чем (как Пруст) и достигает высот художества - какая-то дурацкая стопка бумаг на столе графа Ляйнсдорфа есть некий символ, любой поворот головы исполнен загадочного смысла. Пожалуй, художественность и можно понимать как символику случайного (наконец до меня доходит лосевское толкование эстетического как полного синтеза необходимого и случайного, логического и алогического, единого и многого etc.), т.е. как чудо и миф.
(25 окт. 1997)
(22 окт. 1997)
Вот уж что верно, то верно: все познается в сравнении. Забросив беллетриста-неудачника Мережковского, я вернулся к Музилю и пришел в совершенное восхищение. Беседа Ульриха с Ляйнсдорфом, Агата, созерцающая себя в зеркале, доктор Штраштиль - чудо художественности. Странная эта штука - художественность! Мережковскому в руки идет материал, который сам по себе художествен, словно и не требует обработки - и ничего не выходит у несчастного автора, ни грана искусства, аляповатые картники для букваря; Музиль же пишет о вещах очень скучных, т.е., по существу, он пишет ни о чем (как Пруст) и достигает высот художества - какая-то дурацкая стопка бумаг на столе графа Ляйнсдорфа есть некий символ, любой поворот головы исполнен загадочного смысла. Пожалуй, художественность и можно понимать как символику случайного (наконец до меня доходит лосевское толкование эстетического как полного синтеза необходимого и случайного, логического и алогического, единого и многого etc.), т.е. как чудо и миф.
(25 окт. 1997)