Первое апреля
Отмечаю (как привык уже делать в последнее время) начало месяца.
Как грустно мне твое явленье
Весна, весна! пора любви!
Еще в юности я был заворожен божественным равнодушием эпоса в начале седьмой главы. Какое сильное и странное впечатление производит это начало после трагического завершения шестой!
Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года;
Синея блещут небеса.
Еще прозрачные, леса
Как будто пухом зеленеют.
Пчела за данью полевой
Летит из кельи восковой.
Долины сохнут и пестреют;
Стада шумят, и соловей
Уж пел в безмолвии ночей.
***
Ворвался тут недавно в уши "Полет валькирий" (шел по ТВ какой-то фильм, и там зазвучала эта музыка очень громко), и я вдруг резко ощутил, что музыка эта чудовищна. Она, как завершение "Золота Рейна", чудовищна в своей бесстыдной, торжествующей бесчеловечности. Но кто сказал, что музыка валькирий (как и музыка богов, шествующих по радуге в Валгаллу) должна быть человечной? "Mankind shuddered, but gods laughed". И я пока не могу слушать Вагнера. Категорически.
Интересно, что М.В. Юдина писала о Караяне:
"Оркестр Караяна, конечно, великолепен, но сам он для меня чужд и мало привлекателен... Его "фон"-Караян у него от Гитлера... <а> человек от художника неотделим... И кому сейчас требуются??!! - Брукнер, <Рихард> Штраус и из Вагнера - то, что он привозил, - не "Тристана" и "Парсифаля"...
(М.В. Юдина. "Вы спасетесь через музыку". Литературное наследие. - М.: "Классика-XXI", 2005. - С. 254.)
Да, "Тристан" и "Парсифаль", я думаю, самые человечные создания Вагнера. Кстати, "Парсифаль" в интерпретации Караяна прекрасен.
О Брукнере: известно, что Гитлер возбуждал свое ораторское вдохновение первыми тактами Четвертой симфонии.
***
Ну и надо же ради 1 апреля потешить публику. Вот великолепный рассказ Зощенко о природе поэтического вдохновения.
КРЕСТЬЯНСКИЙ САМОРОДОК
Фамилию этого самородка и крестьянского поэта я в точности не запомнил. Кажется - Овчинников. А имя у него было простое - Иван Филиппович.Приходил Иван Филиппович ко мне три раза в неделю. Потом стал ходить ежедневно.Дела у него были ко мне несложные. Он тихим, как у таракана, голосом читал свои крестьянские стишки и просил, по возможности скорей, пристроить их по знакомству в какой-нибудь журнал или газетку.- Хотя бы одну штуковину напечатали,- говорил Иван Филиппович.- Охота посмотреть, как это выглядит в печати.Иногда Иван Филиппович присаживался на кровать и говорил, вздыхая:- К поэзии, дорогой товарищ, я имею склонность, прямо скажу, сыздетства. Сыздетства чувствую красоту и природу... Бывало, другие ребята хохочут, или рыбку удют, или в пятачок играют, а я увижу, например, бычка или тучку и переживаю... Очень я эту красоту сильно понимал. Тучку понимал, ветерок, бычка... Это всё я, уважаемый товарищ, очень сильно понимал.Несмотря на понимание бычков и тучек, стишки у Ивана Филипповича были весьма плохие. Надо бы хуже, да не бывает. Единственно подкупало в них полное отсутствие всяких рифм.- С рифмами я стихотворения не пишу,- признавался Иван Филиппович.- Потому с рифмами с этими одна путаница выходит. И пишется меньше. А плата всё равно - один чёрт, что с рифмой, что и без рифмы.Первое время я честно ходил по редакциям и предлагал стишки, но после и ходить бросил - не брали...Иван Филиппович приходил ко мне рано утром, садился на кровать и спрашивал:- Ну как? Не берут?- Не берут, Иван Филиппович.- Чего же они говорят? Может, они, как бы сказать, в происхождении моём сомневаются? То пущай не сомневаются - чистый крестьянин. Можете редакторам так и сказать: от сохи, дескать. Потому кругом крестьянин. И дед крестьянин, и отец, и которые прадеды были - все насквозь крестьяне. И женились Овчинниковы завсегда на крестьянках. Ей-богу. Бывало, даже смех кругом стоит: «Да чего вы,- говорят,- Овчинниковы, все на крестьянках женитесь? Женитесь,- говорят,- на других...» - «Нету,- говорим,- знаем, что делаем». Ей-богу, уважаемый товарищ. Пущай не сомневаются...- Да не в том дело, Иван Филиппович. Так не берут. Не созвучно, говорят, эпохе.- Ну это уж они тово,- возмущался Иван Филиппович.- Это-то не созвучные стихотворения? Ну, это они объелись... Как это не созвучные, раз я сыздетства природу чувствовал? И тучку понимал, бычка... За что же, уважаемый товарищ, не берут-то? Пущай скажут. Нельзя же голословно оскорблять личности! Пущай хотя одну штуковину возьмут.Натиск поэта я стойко выдерживал два месяца.Два месяца я, нервный и больной человек, отравленный газами в германскую войну, терпел нашествия Ивана Филипповича из уважения к его происхождению. Но через два месяца я стал сдавать.И наконец, когда Иван Филиппович принёс мне большую поэму или балладу, чёрт её разберёт, я окончательно сдал.- Ага,- сказал я,- поэмку принесли?- Поэмку принёс,- добродушно подтвердил Иван Филиппович,- очень сильная поэмка вышла... Два дня писал... Как прорвало. Удержу нет...- С чего бы это?- Да уж не знаю, уважаемый товарищ. Творчество нашло. Пишешь и пишешь. Руку будто кто водит за локоть. Вдохновенье...- Вдохновенье! - сказал я.- Стишки пишешь... Работать нужно, товарищ, вот что! Дать бы тебе камни на солнцепёке колоть, небось бы...Иван Филиппович оживился и просиял:- Дайте,- сказал он.- Если есть, дайте. Прошу и умоляю. Потому до крайности дошло. Второй год без работы пухну. Хотя бы какую работишку найти...- То есть как? - удивился я.- А поэзия?- Какая поэзия,- сказал Иван Филиппович тараканьим голосом.- Жрать надо... Поэзия!.. Не только поэзия, я, уважаемый товарищ, чёрт знает на что могу пойти... Поэзия...Иван Филиппович решительным тоном занял у меня трёшку и ушёл.А через неделю я устроил Ивана Филипповича курьером в одну из редакций. Стишки он писать бросил.Нынче, хотя безработицы нету, ходит ко мне бывший делопроизводитель табачной фабрики - поэт от станка. Он откровенно говорит: «Хочу, знаете, к своему скромному канцелярскому заработку немножко подработать на этой самой поэзии».
1924
А ведь надо статью писать.
Тема: уравнения Кокера-Спаниеля в пространствах Дога-Ризеншнауцера.
Как грустно мне твое явленье
Весна, весна! пора любви!
Еще в юности я был заворожен божественным равнодушием эпоса в начале седьмой главы. Какое сильное и странное впечатление производит это начало после трагического завершения шестой!
Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года;
Синея блещут небеса.
Еще прозрачные, леса
Как будто пухом зеленеют.
Пчела за данью полевой
Летит из кельи восковой.
Долины сохнут и пестреют;
Стада шумят, и соловей
Уж пел в безмолвии ночей.
***
Ворвался тут недавно в уши "Полет валькирий" (шел по ТВ какой-то фильм, и там зазвучала эта музыка очень громко), и я вдруг резко ощутил, что музыка эта чудовищна. Она, как завершение "Золота Рейна", чудовищна в своей бесстыдной, торжествующей бесчеловечности. Но кто сказал, что музыка валькирий (как и музыка богов, шествующих по радуге в Валгаллу) должна быть человечной? "Mankind shuddered, but gods laughed". И я пока не могу слушать Вагнера. Категорически.
Интересно, что М.В. Юдина писала о Караяне:
"Оркестр Караяна, конечно, великолепен, но сам он для меня чужд и мало привлекателен... Его "фон"-Караян у него от Гитлера... <а> человек от художника неотделим... И кому сейчас требуются??!! - Брукнер, <Рихард> Штраус и из Вагнера - то, что он привозил, - не "Тристана" и "Парсифаля"...
(М.В. Юдина. "Вы спасетесь через музыку". Литературное наследие. - М.: "Классика-XXI", 2005. - С. 254.)
Да, "Тристан" и "Парсифаль", я думаю, самые человечные создания Вагнера. Кстати, "Парсифаль" в интерпретации Караяна прекрасен.
О Брукнере: известно, что Гитлер возбуждал свое ораторское вдохновение первыми тактами Четвертой симфонии.
***
Ну и надо же ради 1 апреля потешить публику. Вот великолепный рассказ Зощенко о природе поэтического вдохновения.
КРЕСТЬЯНСКИЙ САМОРОДОК
Фамилию этого самородка и крестьянского поэта я в точности не запомнил. Кажется - Овчинников. А имя у него было простое - Иван Филиппович.Приходил Иван Филиппович ко мне три раза в неделю. Потом стал ходить ежедневно.Дела у него были ко мне несложные. Он тихим, как у таракана, голосом читал свои крестьянские стишки и просил, по возможности скорей, пристроить их по знакомству в какой-нибудь журнал или газетку.- Хотя бы одну штуковину напечатали,- говорил Иван Филиппович.- Охота посмотреть, как это выглядит в печати.Иногда Иван Филиппович присаживался на кровать и говорил, вздыхая:- К поэзии, дорогой товарищ, я имею склонность, прямо скажу, сыздетства. Сыздетства чувствую красоту и природу... Бывало, другие ребята хохочут, или рыбку удют, или в пятачок играют, а я увижу, например, бычка или тучку и переживаю... Очень я эту красоту сильно понимал. Тучку понимал, ветерок, бычка... Это всё я, уважаемый товарищ, очень сильно понимал.Несмотря на понимание бычков и тучек, стишки у Ивана Филипповича были весьма плохие. Надо бы хуже, да не бывает. Единственно подкупало в них полное отсутствие всяких рифм.- С рифмами я стихотворения не пишу,- признавался Иван Филиппович.- Потому с рифмами с этими одна путаница выходит. И пишется меньше. А плата всё равно - один чёрт, что с рифмой, что и без рифмы.Первое время я честно ходил по редакциям и предлагал стишки, но после и ходить бросил - не брали...Иван Филиппович приходил ко мне рано утром, садился на кровать и спрашивал:- Ну как? Не берут?- Не берут, Иван Филиппович.- Чего же они говорят? Может, они, как бы сказать, в происхождении моём сомневаются? То пущай не сомневаются - чистый крестьянин. Можете редакторам так и сказать: от сохи, дескать. Потому кругом крестьянин. И дед крестьянин, и отец, и которые прадеды были - все насквозь крестьяне. И женились Овчинниковы завсегда на крестьянках. Ей-богу. Бывало, даже смех кругом стоит: «Да чего вы,- говорят,- Овчинниковы, все на крестьянках женитесь? Женитесь,- говорят,- на других...» - «Нету,- говорим,- знаем, что делаем». Ей-богу, уважаемый товарищ. Пущай не сомневаются...- Да не в том дело, Иван Филиппович. Так не берут. Не созвучно, говорят, эпохе.- Ну это уж они тово,- возмущался Иван Филиппович.- Это-то не созвучные стихотворения? Ну, это они объелись... Как это не созвучные, раз я сыздетства природу чувствовал? И тучку понимал, бычка... За что же, уважаемый товарищ, не берут-то? Пущай скажут. Нельзя же голословно оскорблять личности! Пущай хотя одну штуковину возьмут.Натиск поэта я стойко выдерживал два месяца.Два месяца я, нервный и больной человек, отравленный газами в германскую войну, терпел нашествия Ивана Филипповича из уважения к его происхождению. Но через два месяца я стал сдавать.И наконец, когда Иван Филиппович принёс мне большую поэму или балладу, чёрт её разберёт, я окончательно сдал.- Ага,- сказал я,- поэмку принесли?- Поэмку принёс,- добродушно подтвердил Иван Филиппович,- очень сильная поэмка вышла... Два дня писал... Как прорвало. Удержу нет...- С чего бы это?- Да уж не знаю, уважаемый товарищ. Творчество нашло. Пишешь и пишешь. Руку будто кто водит за локоть. Вдохновенье...- Вдохновенье! - сказал я.- Стишки пишешь... Работать нужно, товарищ, вот что! Дать бы тебе камни на солнцепёке колоть, небось бы...Иван Филиппович оживился и просиял:- Дайте,- сказал он.- Если есть, дайте. Прошу и умоляю. Потому до крайности дошло. Второй год без работы пухну. Хотя бы какую работишку найти...- То есть как? - удивился я.- А поэзия?- Какая поэзия,- сказал Иван Филиппович тараканьим голосом.- Жрать надо... Поэзия!.. Не только поэзия, я, уважаемый товарищ, чёрт знает на что могу пойти... Поэзия...Иван Филиппович решительным тоном занял у меня трёшку и ушёл.А через неделю я устроил Ивана Филипповича курьером в одну из редакций. Стишки он писать бросил.Нынче, хотя безработицы нету, ходит ко мне бывший делопроизводитель табачной фабрики - поэт от станка. Он откровенно говорит: «Хочу, знаете, к своему скромному канцелярскому заработку немножко подработать на этой самой поэзии».
1924
А ведь надо статью писать.
Тема: уравнения Кокера-Спаниеля в пространствах Дога-Ризеншнауцера.