"Россия велика..."
Н. Берберова в автобиографии пишет про своего деда:
"Я только раз видела его едущим на официальный прием, это был какой-то смотр дворянству, устроенный Николаем Вторым, когда дед вдруг снял свой уютный, обсыпанный перхотью сюртук и надел шитый золотом мундир, и даже треуголку (все тщательно проветренное на морозе), и стал похож на городничего из "Ревизора", каким его играл в Александринке В.Н. Давыдов. Позже он рассказывал, что на приеме стоял руки по швам. Николай медленно шел, останавливался, задавал вопросы. Он остановился около деда, спросил: далека ли от его мест железная дорога? Дед не удержался и ответил: "Сто верст, ваше величество. Пора бы провести ветку в нашу сторону, давно пора".
- Россия велика, - сказал царь, грустно улыбнувшись, как и подобает царям, - нельзя в такой великой стране все делать сразу.
(Какие темпы, собственно, считал он приличными для перемен в России? Ему самому дали по шапке на сто лет позже, чем следовало!)".
Во что обходились эти сто верст до железной дороги, читаем дальше:
"В церковь я не ходила. Сначала меня водили, потом, когда я подросла и водить было уже невозможно, я старалась увильнуть от "Утоли моя печали" и всего того, с чем я не чувствовала ничего общего. Помню, когда мне еще приходилось бывать там, как каждое воскресенье в левом приделе стояли рядом маленькие гроба с младенцами - шесть, восемь, иногда и больше. Младенцы были все одинаковые, похожие не то на кукол, не то на пасхальных поросят, которым кладут в рот салатный листик. Некрещеных хоронили в одной стороне кладбища, крещеных в другой. Дед говорил с ностальгией: "Да, так-то, братец (это он мне говорил "братец"), у нас вот так-то. Глушь. Это тебе не Московская губерния и не Орловская губерния. Это, братец, наши места: девяносто восемь верст до железной дороги, шестьдесят верст до ближайшей больницы, сорок три версты до фельдшера. И так далее, братец, и так далее. И бездорожье, смотри-ка, бездорожье, дебри, болота. А уж в распутицу! - он махал рукой, - когда мосты сносит, фельдшера и того добиться невозможно. Скачи - не доскачешь...Так-то, братец". (Все в свое время, сказал царь с печальной улыбкой)".
(Н. Берберова. Курсив мой. - М.: Согласие, 1996. - С. 37-38, 44.)
Интересно, тот, кто сейчас призывает "вернуться к исторической России" и кадит императору Николаю Александровичу, эту Россию имеет в виду? А тот, кто превозносит крестьянскую общину, он превозносит такой вот уклад жизни "общинных" мужиков:"Другие мужики были в лаптях, ломали шапку, дальше дверей не шли, и лица их были потерявшие всякое человеческое выражение. Эти вторые оставались в общине, они были низкорослые, часто валялись в канаве подле казенной винной лавки, и почему-то всегда выходило так, что у них детей было мал мала меньше, баба на сносях или в чахотке, а малыши в коросте, и дома у них (где я тоже бывала не редко) разбитые окна были заткнуты тряпкой, и теленок с курами находился тут же, и пахло кислым..." (там же, стр. 39-40)
"Я только раз видела его едущим на официальный прием, это был какой-то смотр дворянству, устроенный Николаем Вторым, когда дед вдруг снял свой уютный, обсыпанный перхотью сюртук и надел шитый золотом мундир, и даже треуголку (все тщательно проветренное на морозе), и стал похож на городничего из "Ревизора", каким его играл в Александринке В.Н. Давыдов. Позже он рассказывал, что на приеме стоял руки по швам. Николай медленно шел, останавливался, задавал вопросы. Он остановился около деда, спросил: далека ли от его мест железная дорога? Дед не удержался и ответил: "Сто верст, ваше величество. Пора бы провести ветку в нашу сторону, давно пора".
- Россия велика, - сказал царь, грустно улыбнувшись, как и подобает царям, - нельзя в такой великой стране все делать сразу.
(Какие темпы, собственно, считал он приличными для перемен в России? Ему самому дали по шапке на сто лет позже, чем следовало!)".
Во что обходились эти сто верст до железной дороги, читаем дальше:
"В церковь я не ходила. Сначала меня водили, потом, когда я подросла и водить было уже невозможно, я старалась увильнуть от "Утоли моя печали" и всего того, с чем я не чувствовала ничего общего. Помню, когда мне еще приходилось бывать там, как каждое воскресенье в левом приделе стояли рядом маленькие гроба с младенцами - шесть, восемь, иногда и больше. Младенцы были все одинаковые, похожие не то на кукол, не то на пасхальных поросят, которым кладут в рот салатный листик. Некрещеных хоронили в одной стороне кладбища, крещеных в другой. Дед говорил с ностальгией: "Да, так-то, братец (это он мне говорил "братец"), у нас вот так-то. Глушь. Это тебе не Московская губерния и не Орловская губерния. Это, братец, наши места: девяносто восемь верст до железной дороги, шестьдесят верст до ближайшей больницы, сорок три версты до фельдшера. И так далее, братец, и так далее. И бездорожье, смотри-ка, бездорожье, дебри, болота. А уж в распутицу! - он махал рукой, - когда мосты сносит, фельдшера и того добиться невозможно. Скачи - не доскачешь...Так-то, братец". (Все в свое время, сказал царь с печальной улыбкой)".
(Н. Берберова. Курсив мой. - М.: Согласие, 1996. - С. 37-38, 44.)
Интересно, тот, кто сейчас призывает "вернуться к исторической России" и кадит императору Николаю Александровичу, эту Россию имеет в виду? А тот, кто превозносит крестьянскую общину, он превозносит такой вот уклад жизни "общинных" мужиков:"Другие мужики были в лаптях, ломали шапку, дальше дверей не шли, и лица их были потерявшие всякое человеческое выражение. Эти вторые оставались в общине, они были низкорослые, часто валялись в канаве подле казенной винной лавки, и почему-то всегда выходило так, что у них детей было мал мала меньше, баба на сносях или в чахотке, а малыши в коросте, и дома у них (где я тоже бывала не редко) разбитые окна были заткнуты тряпкой, и теленок с курами находился тут же, и пахло кислым..." (там же, стр. 39-40)