Неровный апокриф
О, как смертна эта тень!
Скользкое от сырости собственных слёз место, совершеннейший могильный мрак кошмара. Как прочна опутавшая паутина, как липки спеленавшие тебя нити. Беспамятный ад, бестелесный шеол. Гниющее болотце со зловонной водой. Тинное наводнение.
- Боюсь, боюсь, - безумно твердишь ты, раскачиваясь в припадке злобного сиротского воя. Ропот твой достигает небес, и сами светлоликие ангелы зажимают крыльями уши, а серафимы прячутся за Господень престол. - Голлм, голлм, - обиженно вопишь ты, - голлм, блаженны плачущие, - а руки хищно шарят в мутной воде, хватая ничего не подозревающую ни в чём неповинную рыбину. Хрясь, - и серый камень привычно темнеет от крови, хрусть, - и склизко скрипит на зубах бьющаяся в агонии рыба.
Рыба. Рыба. Рыбы не живут здесь, в зябкой зыби топкой трясины. Рыбы выше, там, где легче дышится, где толщу воды прорезает солнечный свет. Как сквозь тусклое стекло, они видят солнце. Свет солнца слепит тебя, при одной мысли о нём резкая резь под ресницами. Глупые, толстые рыбы. А ведь среди них есть и те, кто своими выпученными глазами повидал солнце и людей - сети вытащили их из этого мира на погибель и навстречу свету. Но никто из них не вернулся рассказать, каково вблизи светило, и что за нужда привычным к нему рыбакам врываться в уютный рыбий мирок и тащить бедных тварей к чужому им солнцу. Правда, нет-нет, и рыбка посмелее вырвется из цепких сетей рыболовов. Рано или поздно такие приплывут сюда, в тихую тину, и тогда, тогда... Впрочем, таким можно и помочь, прорывая сеть, вырывая их у смерти, обрекая тем самым на верную вечную смерть.
Рыболовы и свет действуют сообща, ловцы любят свет, не боятся его, как рыбы. Смальтой сыплются вспомненных дней осколки, обличает память: подлинно, был ты с ними. Это ты видал, как явился им человек, он по кромке шёл, но волна не смела омыть ему ноги. Он позвал ловцов, и они забыли отца, и жену забыли, и мать, и тебя, соседа. Ты слыхал его, но не мог его разглядеть, ибо солнца лучи на одежде его плясали. Позабыли друзья, и завистливой злобой томим, ты в тоске вернулся к старым сетям и лодке лежащей. Вдруг окликнул тебя он: "Иуда! ты с нами ловить людей?" И бессильным бешенством мучим, побежал ты и ввергся в море.
Скользкое от сырости собственных слёз место, совершеннейший могильный мрак кошмара. Как прочна опутавшая паутина, как липки спеленавшие тебя нити. Беспамятный ад, бестелесный шеол. Гниющее болотце со зловонной водой. Тинное наводнение.
- Боюсь, боюсь, - безумно твердишь ты, раскачиваясь в припадке злобного сиротского воя. Ропот твой достигает небес, и сами светлоликие ангелы зажимают крыльями уши, а серафимы прячутся за Господень престол. - Голлм, голлм, - обиженно вопишь ты, - голлм, блаженны плачущие, - а руки хищно шарят в мутной воде, хватая ничего не подозревающую ни в чём неповинную рыбину. Хрясь, - и серый камень привычно темнеет от крови, хрусть, - и склизко скрипит на зубах бьющаяся в агонии рыба.
Рыба. Рыба. Рыбы не живут здесь, в зябкой зыби топкой трясины. Рыбы выше, там, где легче дышится, где толщу воды прорезает солнечный свет. Как сквозь тусклое стекло, они видят солнце. Свет солнца слепит тебя, при одной мысли о нём резкая резь под ресницами. Глупые, толстые рыбы. А ведь среди них есть и те, кто своими выпученными глазами повидал солнце и людей - сети вытащили их из этого мира на погибель и навстречу свету. Но никто из них не вернулся рассказать, каково вблизи светило, и что за нужда привычным к нему рыбакам врываться в уютный рыбий мирок и тащить бедных тварей к чужому им солнцу. Правда, нет-нет, и рыбка посмелее вырвется из цепких сетей рыболовов. Рано или поздно такие приплывут сюда, в тихую тину, и тогда, тогда... Впрочем, таким можно и помочь, прорывая сеть, вырывая их у смерти, обрекая тем самым на верную вечную смерть.
Рыболовы и свет действуют сообща, ловцы любят свет, не боятся его, как рыбы. Смальтой сыплются вспомненных дней осколки, обличает память: подлинно, был ты с ними. Это ты видал, как явился им человек, он по кромке шёл, но волна не смела омыть ему ноги. Он позвал ловцов, и они забыли отца, и жену забыли, и мать, и тебя, соседа. Ты слыхал его, но не мог его разглядеть, ибо солнца лучи на одежде его плясали. Позабыли друзья, и завистливой злобой томим, ты в тоске вернулся к старым сетям и лодке лежащей. Вдруг окликнул тебя он: "Иуда! ты с нами ловить людей?" И бессильным бешенством мучим, побежал ты и ввергся в море.