подробнее о Н Сац, перекликается
Жизнь - явление полосатое
(отрывок из воспоминаний)
1930-е гг.
Сац Наталия Ильинична (1903-1993), режиссёр, театральный деятель
1903, 27 августа - родилась в Иркутске. Отец - Илья Александрович Сац (1875-1912), композитор. Мать - Анна Михайловна Щастная (ум. 1941), дочь генерала.
1909 - Поступление в Музыкальный институт Е.Н. Визлер по классу фортепьяно. Первый концерт Н.И. Сац.
1918 - Устройство на работу в детский отдел театрально-музыкальной секции Моссовета. Организация театральных пред-ставлений для детей.
1919 - Начало создания нового Московского театра для детей.
1936, ноябрь - Замужество. Муж - Израиль Яковлевич Вейцер, народный комиссар торговли.
1937, октябрь - Арест. Окончание следствия. Приговор: 5 лет ИТЛ.
1939, весна - Этап в Темлаг.
1942, 21 августа - Освобождение.
1964 - Создание Детского музыкального театра в Москве. Назначение Н.И. Сац главным режиссером - руководителем МГДМТ.
1993, 18 декабря - Скончалась в Москве.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
ВТОРОЙ ЭТАП
Весна 1939-го. Снова этап. Из того лагеря, где все-таки удалось сделать что-то хорошее, зашвыривают, как футбольный мяч ногой, куда-то. Зачем? Там я все-таки добилась какого-то признания, ощущения, что не только существую - живу. Мама знала тот адрес. Ей рассказали об успехе "Бесприданницы", и во время второго свидания она сказала мне:
- Неси культуру повсюду, доченька... Я привезла тебе кое-какие вещи для выступлений, даже длинное платье.
Дорогая моя, она не рассчитала, что моя правая рука была все еще слаба и с трудом могла держать этот легкий для других чемодан, который в этом этапе казался мне непомерно тяжелым.
Ранним утром с поезда ведут меня и других заключенных, которых совсем не знаю, в Свердловскую пересыльную тюрь-му. На улицах еще пусто. Только двое горластых мальчишек, неизвестно откуда взявшиеся, заметили наше печальное шествие.
- Воров ведут, - кричит один.
Другой бросил камень. Камень пролетел мимо, тела не задел, но почувствовала его где-то глубже.
Если бы два года тому назад я приехала в Свердловск, сколько вот таких бы мальчиков и девочек встречали бы свой театр, меня, и как!
При входе в тюрьму проверяют фамилию, статью, срок...
Меня ввели в большую камеру. Женщины с разными статьями из разных городов. Среди них многие видели мои поста-новки или читали о них в газетах. Кое-кто слышал, когда я читала Пушкина в Бутырской тюрьме и, подначивая других, попросил устроить им... концерт.
Организовались вокруг меня моментально: кто - на нарах, кто - под нарами, кто - просто на полу. Главное, поближе к "мастеру тюремного художественного слова". Каждое слово, как в голодное время хлеб, глотали, и я это чувствовала. И опять, словами Пушкина, "несчастью верная сестра - надежда" вползала в наше воображение, переносила нас в другие миры, рождала другие образы. Помню, читала "Цыганы", сказки, стихи. Исполняя "Я помню чудное мгновенье", не смогла обойтись без Глинки...
Утром снова в путь. В поезде продолжала читать стихи самой себе...
И вдруг замечаю пристальные глаза своей соседки - жены заместителя наркомвоенмора Я.Б.Гамарника. Кажется, ее муж успел застрелиться сам. Одета она тщательно, как будто ее только вчера арестовали, причесана, как будто ничего и не случилось, с волосами, заколотыми шпильками. И только перепуганные, как после только что полученного неожидан-но подзатыльника, глаза говорят о ее внутреннем самочувствии. Ей странно, что я все время молчу, и она начинает разговор первая:
- Вы, конечно, понимаете, товарищ Вейцер, после всех тех встреч, которые устраивали около этих же железнодорож-ных платформ совсем недавно моему мужу, что я сейчас переживаю... Единственное мое утешение, что наша дочь, пио-нерка, отличница, Веточка моя ненаглядная, продолжает учиться, в то время как меня по существу уже нет...
Она не успевает докончить фразы, как со второго этажа, где возлежит здоровенная урка, на нее сыплется шелуха от грецких орехов: урка то и дело меняет положение на своих нарах для того, чтобы плевать прямо в лицо жены прослав-ленного военачальника, особенно когда та торжественно употребляет слово "товарищ":
- Поговори, поговори, штымпиха из самых порядочных! Только не подавись моей шелухой-то...
И вдруг я вскакиваю и громким своим голосом все когда-либо слышанные и еще никогда ранее не произнесенные слова отборного мата пулеметной очередью запускаю в урку... Она перестала жевать орехи, восхищена, что «нижняя штымпи-ха», так может...
Но жена Гамарника, за которую я заступилась от чистого сердца, закрывает лицо чистым носовым платком и тихо пла-чет:
- Никогда не ожидала от вас...
- Добавьте «товарищ Вейцер»... - говорю я, так как только сейчас понимаю, как разнороден состав этого вагона и как в общем-то смешна вся эта ситуация, в которой я, к своей неожиданности, страстно любя иностранные языки, помимо сво-ей воли овладела и этим.
Правда, на ближайшей остановке конвоир заменил мне "общество"... Ввели большую компанию малолетних преступни-ков, которые лихо пели песню о сереньком козлике...
В мое сердце чуть было не закралось умиление, когда они запели "Жил-был у бабушки...", после чего я надеялась услы-шать знакомые слова, а вместо этого услышала "...твою мать", а после этого «Серенький козлик» и опять "...твою мать". Грязные слова повторялись до бесконечности.
Но тут случилось неожиданное: моя теперешняя соседка - худенькая девочка лет четырнадцати - начала гладить ме-ня по плечу, прижалась ко мне, как моя Ксаночка в детстве, когда хотела о чем-нибудь попросить:
- Знаешь, - сказала девочка тихо и доверительно, - у тебя из чемодана выглядывает железная банка из-под мясных консервов... Может, она не совсем пустая?
К сожалению, она была почти пустая, но я охотно отдала ее девочке. Наверное, я никогда не забуду больших серых глаз девочки с косичкой, когда она указательным пальчиком нашла остатки жира в этой жестяной банке и со счастливой улыбкой очистила ее до самой жести.
- Вот ведь говорят, что сны не сбываются... Я больше года ничего, кроме хлеба, не ела, и вдруг сегодня у меня праздник. Спасибо вам!
Я обняла эту девочку, поделилась с ней всеми остатками от маминой посылочки, и она рассказала мне о своем горе:
- Мама у меня давно умерла... Мы с папой на железной дороге жили - он там начальником был. Когда его арестовали, взяли и меня, статью дали - диверсантка... Потом объяснили, что это про тех, кто нарочно крушения поездов устраивает. Только мы с папой ничего этого никогда не устраивали. А как им это объяснить, я же не знаю. Вот и возят меня уже два года с места на место.
Конечно, я ничего не могла сделать для нее. Но как ненавидела я тех, кто в своей жестокости не пощадил и эту четыр-надцатилетнюю девочку.
В ТЕМЛАГЕ
Везли нас на поезде долго. Москву, увы, проехали. Но вот я и на новом месте. Лагерь абсолютно закрытый, для "жен самых ответственных врагов народа". Он не похож на обычный лагерь, где жизнь была пестрой, шумливой, скорее - на женский монастырь: чистота, порядок в бараке, на немногих аккуратных клумбах растут аккуратные цветы, тишина... могильная. Кроме конвоя и начальника - никаких мужчин. Знакомых полным-полно: жена председателя Госбанка Нон-на Марьясина (прежде, в Москве, видеть ее без шлейфа поклонников было невозможно); жена Сени Урицкого, такая же трудолюбивая и скромная, держалась сейчас так же, как и тогда; жена председателя ЦК Рабис (работников искусств) Славинского Зинаида Светланова - примадонна Московской оперетты, и тут держится, зная себе цену. Помню ее чуд-ный голос. Спрашиваю, поет ли она здесь. Она презрительно кривит губы:
- Птица в клетке не поет...
Но работают здесь все. Организовали швейную мастерскую, бригаду садовниц...
Меня вызывает к себе начальник лагеря капитан Шапочкин. Милейший человек...
- Жена Вейцера? Знал его... Его в Туле называли «красивый Вейцер». Борода у него длинная была. Большим пользо-вался уважением - секретарь губкома!
Давно ни один "вольный" так о нем не говорил, спасибо! Он говорит со мной доверительно, рассказывает о своем лагере:
- Для нас, начальства, это не лагерь, а санаторий: никаких недовольств, антисоветских разговоров... Мужскую работу тоже выполняют. У нас тут пожар начался. Они так организованно его остановили, что прямо на удивление...
Я рада, что это так. Но зачем он мне все это говорит?
А он приуныл:
- Только живой жизни у нас тут нет никакой... Права переписки - тоже. Живут воспоминаниями о прошлом, потухли...
Да, как ни странно, здесь мне будет еще труднее дотянуть свой срок (еще три с половиной года!) и вернуться (будет ли это?), не потеряв себя. Я не такая гордая и правильная, как Светланова, не могу без творчества.
Капитан Шапочкин продолжает:
- Начальник «третьей части» из Мариинска пишет о вас...
У Шапочкина на столе мое чахлое "дело". Он что-то листает, потом говорит очень радостно:
- У вас сыпной тиф с осложнениями был? Вот это дельно - основание для долечивания...
Шапочкин продолжает:
- Значит, "Бесприданницу" с уголовниками? Вы - молодец. В вашем деле еще сказано, что вы фельдшерские курсы окончили... Пошлю-ка я вас на наш больничный участок, глядишь, и еще что-нибудь поставите.
Я была ему благодарна.
Здесь несколько лагерей. Они соединены между собой железной дорогой. Общее название - "Темлаг". Климат - намно-го теплее. Больничный участок, куда я попала, небольшой, с отдельными домиками для врачей разных специальностей, несколькими клумбами и деревьями. Многие из женщин-докторов - жены ответственных работников, меня знают, хо-тят поддержать. Конечно, я еще не совсем здорова. Последняя мамина посылка давно съедена, а сможет ли мама найти меня теперь, поддержать - неизвестно. Я как-то и сама не заметила, что на теле пять огромных фурункулов, трудно под-нимать и опускать руки... Наблюдательный капитан Шапочкин, вероятно, заметил, что физически я не очень-то... и пос-лал на обследование. Ну что ж, пусть обследуют... Скорее приблизиться к твоей единственной цели - свободе.
В комнате нас трое: жизнерадостная старушка в повойнике на голове; рядом с ней девушка, молодая, красивая и... глухо-немая и я. Старушка наблюдательная, верно замечает, что молчу, потому что на душе кошки скребут. С простонародной мудростью она пытается поднять мое упадочное настроение:
- Самое главное, запомни слова той, что постарше тебя, - не сойти с реек. Как человек соскочил с них, так и пропал. Не такие вагоны машина губит, как с реек сойдет...
Она попадает в самое больное мое место... Главное, не сойти со своих реек, жизненных принципов... Не метаться, верить.
- Эх, бабуля, - говорю я грустно, - как трудно верить, когда ни в чем не виновен, а вот... Старушка отрицательно ма-шет головой:
- Все про саму себя ты знать не можешь и про ближних - тоже. Лошадь о четырех ногах, и та спотыкается.
Не поймем до конца мы с ней друг друга. Поговорим лучше о глухонемой девушке с розовыми щеками, спокойным лицом и... большим животом. Бабуля охотно переходит на эту тему:
- Наша глухонемая на сохранении, вот-вот разродится. А ребенок у нее будет особенный: в какого отца ни попадет, все человеком будет. Она с бухгалтером гуляла - немыслимо был умный старичок. А еще у ей в это время офицер был - красавец, загляденье. Ну, и тот, что на железной дороге раньше работал, - не хуже. Статный такой... Да, уж это дитя в кого ни попадет, на славу вырастет...
Конечно, рассмешила она меня своими рассуждениями. Ловок же должен был быть ребенок, которому еще до рождения необходимо было найти столько попаданий! Пожалуй, эта старушка на больничном участке вылечила меня больше всех. В то время как милые и внимательные доктора лечили меня мазями и каплями, старушка напекла мне пять луковиц и, очистив их от верхней корочки, прибинтовала их к больным местам. Через несколько дней мучившие меня фурункулы прошли, и тело стало гладким. А тут еще моя изумительная мама каким-то образом разыскала меня, разослав в разные лагеря «пробные посылочки», и одна из этих "пробных посылочек" нашла меня. Очень смешно, но среди докторов под-нялся и мой фельдшерский авторитет: доктор Верочка, которая в прошлом была хорошо знакома с моим мужем, вспом-нила, как муж считал меня лучшей на свете сестрой милосердия и за глаза говорил с гордостью: "У меня жена не дохтур, а самоучка - профессор медицины..."
Руки, ноги, все пришло у меня в относительную норму. Значит, надо было работать, приглядываться к будущим исполни-телям в будущем спектакле. А я сейчас была особенно увлечена пьесами А. Н. Островского...
На больничном участке жил подолгу невысокий мужчина, казавшийся почти юношей, с вкрадчивым голосом и такой же походкой. Одет хорошо, галстук, волосы гладкие, нафиксатуаренные, на косой пробор. Перевязывала ему то руку, то ногу - они были поранены, а может, и надрезаны.
Он оказался братом известного актера, признался в этом, как бы извиняясь, улыбнулся чарующе и... разоткровенничался.
- Я был студентом Московского университета, когда в первый раз засыпался. С детства очень любил срисовывать, и так точно это мне удавалось - хвалили. Потом сосед показал, как из старых калош штампы делать. Увлекся. Жил в свое удовольствие. Потом специализировался на подделке денежных ассигнаций. Погорел, арестовали. Он опустил свою акку-ратную головку и вздохнул:
- Тоска. Сейчас уже в третий раз попался. Я смотрела на него недоуменно: никогда еще не видела фальшивомонетчика. В какой-то момент ему, верно, показалось, что я отвернулась; он быстрым движением вытащил из кармашка хрусталь-ный флакон и... посыпал чем-то на заживающую уже рану, отчего рука вздулась.
- Что вы делаете? - ужаснулась я. С видом милого шалуна он приложил здоровый палец к губам:
- Надеюсь, вы не дадите повода разочароваться в вас. Моя цель - задержаться на больничном участке как можно доль-ше. Кстати, поговаривают, что вы будете ставить "Без вины виноватые". Миловзоров - перед вами.
Противно было даже отвечать этому «типажу». Промолчала.
Меня то и дело просили «оживить» работу местного клуба, сыграть одну из моих любимых ролей - Кручинину. И вот снова с утра до ночи пытаюсь ставить А. Н. Островского. Начальство одобряет, но, ох, трудно! Исполнители такие разно-шерстные... Никогда не забуду, как в последнем акте в диалоге с Дудукиным я - Кручинина - сама себя спрашивала и сама отвечала за него. Исполнитель роли Дудукина только мычал нечто невнятное, хотя и был совершенно трезв в этот вечер. Память отшибло!
На одной из первых репетиций мне показалось, что какие-то способности я открыла у возчика Петра. Этот молодой алко-голик наказание отбывал за хулиганство. По внешним данным лучшего исполнителя роли Незнамова у нас не было. Что-то хорошее, какая-то искренность в его интонациях проглядывалась. Однако и с ним было много неожиданных труднос-тей...
Однажды он спросил меня почти нежно:
- Говорят, в мамашиной посылочке у вас даже одеколончик водится?
Так как я этого круга людей в то время совсем не знала, я по наивности подумала:
«Устал, наверное, на конном дворе от лошадиных запахов, все же тянет к какой-то культуре - пусть надушится...»
Каков же был мой ужас, когда Петр, откупорив мамин одеколон, тут же жадно вылил его весь... в свою глотку!
С горечью рассказывала я доктору Верочке о своем разочаровании в Незнамове с конного двора.
Краснодеревщиков в нашем коллективе не было, декорации, мебель - не удались. Но так как участок, на котором шел наш спектакль, был больничным, нас обеспечили марлей и бинтами в неограниченном количестве: из них делали все "художественное оформление". Лекарствами заменили красители. Женские платья, ярко-желтые - риванолевые, кос-тюм Галчихи, выкупанный в марганцовке, ярко-зеленые оборочки Коринкиной, крашенные "зеленкой", были эффект-ны.
Фальшивомонетчики, алкоголики, шулера играли в "Без вины виноватых", но ни ярко-желтый риванол, ни "изумрудная зеленка", ни моя режиссерская воля не помогли скрыть духовную пустоту этого "коллектива". Ни малейшей радости не испытала. Хотя доктор Верочка и другие говорили, что плакали от моей игры...
Неудача последнего спектакля хорошо меня встряхнула. Теперь внутри бурлило только одно: добиться пересмотра моего "дела", понять, в чем дело в этом "деле" и доказать, что мне в этих лагерях нечего делать, потому что я ни в чем не ви-новата. В то, что может быть какое-то злодеяние у моего мужа, не верила ни одной секунды: он был коммунист-ленинец, фанатик Октябрьской революции.
Бороться, бороться за справедливость, которая не может не восторжествовать.
Не желая загромождать свою книгу "пыльным гербарием фактов", скажу о самом дорогом: мама снова приезжала ко мне - вполне официально. Главное, она сказала:
- Пишу многим, как и ты. Надеюсь...
НА ПЕРЕСМОТРЕ
И вот однажды меня известили, что я буду направлена в Москву.
Утром повезли на железнодорожную станцию. Несколько женщин утирали слезы.
Пришел конвоир. Повел.
Куда везут - не ведала. Но как страстно хотела в Москву, на пересмотр своего дела, как верила...
На станции Потьма что-то вроде сторожевой будки. В первой от входа комнатенке койка конвоира. Высокий блондин, образцовый служака: ни одного лишнего жеста и слова. Из его комнатенки дверь в одиночную камеру. Устраиваюсь.
За три дня этой вынужденной «близости» немного его расшевелила. Одно его высказывание привело меня в незабы-ваемый восторг:
- Перед вами одну тут содержал - ничего не скажешь, красавица! Звать Чарна. Никогда прежде имени такого не слы-шал. Плакала все время. Говорит, ни в чем не виновна. Межлаук Чарна, может, знаете? Разговорилась. Оказывается, она непростая была, образование среднее имела. Муж - враг народа, а она, вроде, ничего не знала. Со своим образова-нием должна была знать! Муж с работы приходит, что же, значит, сразу в постель?! Она должна была так спросить: «Здравствуй, муженек, где был, почему две зарплаты принес?»
О, перворожденная наивность! Как ему все это образцово-просто рисовалось. Приготовительный класс жизни! Значит, по его мнению, входит муж с двумя конвертами: на одном надпись "Из Совнаркома", на другом - «От благодарных вреди-тельских организаций». Ей бы со своим средним образованием прочесть надписи на конвертах и... страна была бы спа-сена от врагов!!!
Спасибо ему. Насмешил.
Аксиома русого конвоира, как и первая из узнанных мною аксиом о том, что прямая - кратчайшее расстояние между двумя точками, поразила меня своей труднодоказуемостью. Что могла знать эта хорошо известная мне Чарна Межлаук о делах своего мужа?!
В тот день все меня смешило, радовало, особенно когда поезд двинулся в Москву.
Приехали поздно ночью.
Когда я поняла, что меня привезли снова в Москву, на площадь Дзержинского, я испытала такую жгучую радость, кото-рая удивила даже непроницаемых сотрудников внутренней тюрьмы. Нечасто они видели такой сияющий энтузиазм от подтверждения: да, это Москва, внутренняя тюрьма...
(отрывок из воспоминаний)
1930-е гг.
Сац Наталия Ильинична (1903-1993), режиссёр, театральный деятель
1903, 27 августа - родилась в Иркутске. Отец - Илья Александрович Сац (1875-1912), композитор. Мать - Анна Михайловна Щастная (ум. 1941), дочь генерала.
1909 - Поступление в Музыкальный институт Е.Н. Визлер по классу фортепьяно. Первый концерт Н.И. Сац.
1918 - Устройство на работу в детский отдел театрально-музыкальной секции Моссовета. Организация театральных пред-ставлений для детей.
1919 - Начало создания нового Московского театра для детей.
1936, ноябрь - Замужество. Муж - Израиль Яковлевич Вейцер, народный комиссар торговли.
1937, октябрь - Арест. Окончание следствия. Приговор: 5 лет ИТЛ.
1939, весна - Этап в Темлаг.
1942, 21 августа - Освобождение.
1964 - Создание Детского музыкального театра в Москве. Назначение Н.И. Сац главным режиссером - руководителем МГДМТ.
1993, 18 декабря - Скончалась в Москве.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
ВТОРОЙ ЭТАП
Весна 1939-го. Снова этап. Из того лагеря, где все-таки удалось сделать что-то хорошее, зашвыривают, как футбольный мяч ногой, куда-то. Зачем? Там я все-таки добилась какого-то признания, ощущения, что не только существую - живу. Мама знала тот адрес. Ей рассказали об успехе "Бесприданницы", и во время второго свидания она сказала мне:
- Неси культуру повсюду, доченька... Я привезла тебе кое-какие вещи для выступлений, даже длинное платье.
Дорогая моя, она не рассчитала, что моя правая рука была все еще слаба и с трудом могла держать этот легкий для других чемодан, который в этом этапе казался мне непомерно тяжелым.
Ранним утром с поезда ведут меня и других заключенных, которых совсем не знаю, в Свердловскую пересыльную тюрь-му. На улицах еще пусто. Только двое горластых мальчишек, неизвестно откуда взявшиеся, заметили наше печальное шествие.
- Воров ведут, - кричит один.
Другой бросил камень. Камень пролетел мимо, тела не задел, но почувствовала его где-то глубже.
Если бы два года тому назад я приехала в Свердловск, сколько вот таких бы мальчиков и девочек встречали бы свой театр, меня, и как!
При входе в тюрьму проверяют фамилию, статью, срок...
Меня ввели в большую камеру. Женщины с разными статьями из разных городов. Среди них многие видели мои поста-новки или читали о них в газетах. Кое-кто слышал, когда я читала Пушкина в Бутырской тюрьме и, подначивая других, попросил устроить им... концерт.
Организовались вокруг меня моментально: кто - на нарах, кто - под нарами, кто - просто на полу. Главное, поближе к "мастеру тюремного художественного слова". Каждое слово, как в голодное время хлеб, глотали, и я это чувствовала. И опять, словами Пушкина, "несчастью верная сестра - надежда" вползала в наше воображение, переносила нас в другие миры, рождала другие образы. Помню, читала "Цыганы", сказки, стихи. Исполняя "Я помню чудное мгновенье", не смогла обойтись без Глинки...
Утром снова в путь. В поезде продолжала читать стихи самой себе...
И вдруг замечаю пристальные глаза своей соседки - жены заместителя наркомвоенмора Я.Б.Гамарника. Кажется, ее муж успел застрелиться сам. Одета она тщательно, как будто ее только вчера арестовали, причесана, как будто ничего и не случилось, с волосами, заколотыми шпильками. И только перепуганные, как после только что полученного неожидан-но подзатыльника, глаза говорят о ее внутреннем самочувствии. Ей странно, что я все время молчу, и она начинает разговор первая:
- Вы, конечно, понимаете, товарищ Вейцер, после всех тех встреч, которые устраивали около этих же железнодорож-ных платформ совсем недавно моему мужу, что я сейчас переживаю... Единственное мое утешение, что наша дочь, пио-нерка, отличница, Веточка моя ненаглядная, продолжает учиться, в то время как меня по существу уже нет...
Она не успевает докончить фразы, как со второго этажа, где возлежит здоровенная урка, на нее сыплется шелуха от грецких орехов: урка то и дело меняет положение на своих нарах для того, чтобы плевать прямо в лицо жены прослав-ленного военачальника, особенно когда та торжественно употребляет слово "товарищ":
- Поговори, поговори, штымпиха из самых порядочных! Только не подавись моей шелухой-то...
И вдруг я вскакиваю и громким своим голосом все когда-либо слышанные и еще никогда ранее не произнесенные слова отборного мата пулеметной очередью запускаю в урку... Она перестала жевать орехи, восхищена, что «нижняя штымпи-ха», так может...
Но жена Гамарника, за которую я заступилась от чистого сердца, закрывает лицо чистым носовым платком и тихо пла-чет:
- Никогда не ожидала от вас...
- Добавьте «товарищ Вейцер»... - говорю я, так как только сейчас понимаю, как разнороден состав этого вагона и как в общем-то смешна вся эта ситуация, в которой я, к своей неожиданности, страстно любя иностранные языки, помимо сво-ей воли овладела и этим.
Правда, на ближайшей остановке конвоир заменил мне "общество"... Ввели большую компанию малолетних преступни-ков, которые лихо пели песню о сереньком козлике...
В мое сердце чуть было не закралось умиление, когда они запели "Жил-был у бабушки...", после чего я надеялась услы-шать знакомые слова, а вместо этого услышала "...твою мать", а после этого «Серенький козлик» и опять "...твою мать". Грязные слова повторялись до бесконечности.
Но тут случилось неожиданное: моя теперешняя соседка - худенькая девочка лет четырнадцати - начала гладить ме-ня по плечу, прижалась ко мне, как моя Ксаночка в детстве, когда хотела о чем-нибудь попросить:
- Знаешь, - сказала девочка тихо и доверительно, - у тебя из чемодана выглядывает железная банка из-под мясных консервов... Может, она не совсем пустая?
К сожалению, она была почти пустая, но я охотно отдала ее девочке. Наверное, я никогда не забуду больших серых глаз девочки с косичкой, когда она указательным пальчиком нашла остатки жира в этой жестяной банке и со счастливой улыбкой очистила ее до самой жести.
- Вот ведь говорят, что сны не сбываются... Я больше года ничего, кроме хлеба, не ела, и вдруг сегодня у меня праздник. Спасибо вам!
Я обняла эту девочку, поделилась с ней всеми остатками от маминой посылочки, и она рассказала мне о своем горе:
- Мама у меня давно умерла... Мы с папой на железной дороге жили - он там начальником был. Когда его арестовали, взяли и меня, статью дали - диверсантка... Потом объяснили, что это про тех, кто нарочно крушения поездов устраивает. Только мы с папой ничего этого никогда не устраивали. А как им это объяснить, я же не знаю. Вот и возят меня уже два года с места на место.
Конечно, я ничего не могла сделать для нее. Но как ненавидела я тех, кто в своей жестокости не пощадил и эту четыр-надцатилетнюю девочку.
В ТЕМЛАГЕ
Везли нас на поезде долго. Москву, увы, проехали. Но вот я и на новом месте. Лагерь абсолютно закрытый, для "жен самых ответственных врагов народа". Он не похож на обычный лагерь, где жизнь была пестрой, шумливой, скорее - на женский монастырь: чистота, порядок в бараке, на немногих аккуратных клумбах растут аккуратные цветы, тишина... могильная. Кроме конвоя и начальника - никаких мужчин. Знакомых полным-полно: жена председателя Госбанка Нон-на Марьясина (прежде, в Москве, видеть ее без шлейфа поклонников было невозможно); жена Сени Урицкого, такая же трудолюбивая и скромная, держалась сейчас так же, как и тогда; жена председателя ЦК Рабис (работников искусств) Славинского Зинаида Светланова - примадонна Московской оперетты, и тут держится, зная себе цену. Помню ее чуд-ный голос. Спрашиваю, поет ли она здесь. Она презрительно кривит губы:
- Птица в клетке не поет...
Но работают здесь все. Организовали швейную мастерскую, бригаду садовниц...
Меня вызывает к себе начальник лагеря капитан Шапочкин. Милейший человек...
- Жена Вейцера? Знал его... Его в Туле называли «красивый Вейцер». Борода у него длинная была. Большим пользо-вался уважением - секретарь губкома!
Давно ни один "вольный" так о нем не говорил, спасибо! Он говорит со мной доверительно, рассказывает о своем лагере:
- Для нас, начальства, это не лагерь, а санаторий: никаких недовольств, антисоветских разговоров... Мужскую работу тоже выполняют. У нас тут пожар начался. Они так организованно его остановили, что прямо на удивление...
Я рада, что это так. Но зачем он мне все это говорит?
А он приуныл:
- Только живой жизни у нас тут нет никакой... Права переписки - тоже. Живут воспоминаниями о прошлом, потухли...
Да, как ни странно, здесь мне будет еще труднее дотянуть свой срок (еще три с половиной года!) и вернуться (будет ли это?), не потеряв себя. Я не такая гордая и правильная, как Светланова, не могу без творчества.
Капитан Шапочкин продолжает:
- Начальник «третьей части» из Мариинска пишет о вас...
У Шапочкина на столе мое чахлое "дело". Он что-то листает, потом говорит очень радостно:
- У вас сыпной тиф с осложнениями был? Вот это дельно - основание для долечивания...
Шапочкин продолжает:
- Значит, "Бесприданницу" с уголовниками? Вы - молодец. В вашем деле еще сказано, что вы фельдшерские курсы окончили... Пошлю-ка я вас на наш больничный участок, глядишь, и еще что-нибудь поставите.
Я была ему благодарна.
Здесь несколько лагерей. Они соединены между собой железной дорогой. Общее название - "Темлаг". Климат - намно-го теплее. Больничный участок, куда я попала, небольшой, с отдельными домиками для врачей разных специальностей, несколькими клумбами и деревьями. Многие из женщин-докторов - жены ответственных работников, меня знают, хо-тят поддержать. Конечно, я еще не совсем здорова. Последняя мамина посылка давно съедена, а сможет ли мама найти меня теперь, поддержать - неизвестно. Я как-то и сама не заметила, что на теле пять огромных фурункулов, трудно под-нимать и опускать руки... Наблюдательный капитан Шапочкин, вероятно, заметил, что физически я не очень-то... и пос-лал на обследование. Ну что ж, пусть обследуют... Скорее приблизиться к твоей единственной цели - свободе.
В комнате нас трое: жизнерадостная старушка в повойнике на голове; рядом с ней девушка, молодая, красивая и... глухо-немая и я. Старушка наблюдательная, верно замечает, что молчу, потому что на душе кошки скребут. С простонародной мудростью она пытается поднять мое упадочное настроение:
- Самое главное, запомни слова той, что постарше тебя, - не сойти с реек. Как человек соскочил с них, так и пропал. Не такие вагоны машина губит, как с реек сойдет...
Она попадает в самое больное мое место... Главное, не сойти со своих реек, жизненных принципов... Не метаться, верить.
- Эх, бабуля, - говорю я грустно, - как трудно верить, когда ни в чем не виновен, а вот... Старушка отрицательно ма-шет головой:
- Все про саму себя ты знать не можешь и про ближних - тоже. Лошадь о четырех ногах, и та спотыкается.
Не поймем до конца мы с ней друг друга. Поговорим лучше о глухонемой девушке с розовыми щеками, спокойным лицом и... большим животом. Бабуля охотно переходит на эту тему:
- Наша глухонемая на сохранении, вот-вот разродится. А ребенок у нее будет особенный: в какого отца ни попадет, все человеком будет. Она с бухгалтером гуляла - немыслимо был умный старичок. А еще у ей в это время офицер был - красавец, загляденье. Ну, и тот, что на железной дороге раньше работал, - не хуже. Статный такой... Да, уж это дитя в кого ни попадет, на славу вырастет...
Конечно, рассмешила она меня своими рассуждениями. Ловок же должен был быть ребенок, которому еще до рождения необходимо было найти столько попаданий! Пожалуй, эта старушка на больничном участке вылечила меня больше всех. В то время как милые и внимательные доктора лечили меня мазями и каплями, старушка напекла мне пять луковиц и, очистив их от верхней корочки, прибинтовала их к больным местам. Через несколько дней мучившие меня фурункулы прошли, и тело стало гладким. А тут еще моя изумительная мама каким-то образом разыскала меня, разослав в разные лагеря «пробные посылочки», и одна из этих "пробных посылочек" нашла меня. Очень смешно, но среди докторов под-нялся и мой фельдшерский авторитет: доктор Верочка, которая в прошлом была хорошо знакома с моим мужем, вспом-нила, как муж считал меня лучшей на свете сестрой милосердия и за глаза говорил с гордостью: "У меня жена не дохтур, а самоучка - профессор медицины..."
Руки, ноги, все пришло у меня в относительную норму. Значит, надо было работать, приглядываться к будущим исполни-телям в будущем спектакле. А я сейчас была особенно увлечена пьесами А. Н. Островского...
На больничном участке жил подолгу невысокий мужчина, казавшийся почти юношей, с вкрадчивым голосом и такой же походкой. Одет хорошо, галстук, волосы гладкие, нафиксатуаренные, на косой пробор. Перевязывала ему то руку, то ногу - они были поранены, а может, и надрезаны.
Он оказался братом известного актера, признался в этом, как бы извиняясь, улыбнулся чарующе и... разоткровенничался.
- Я был студентом Московского университета, когда в первый раз засыпался. С детства очень любил срисовывать, и так точно это мне удавалось - хвалили. Потом сосед показал, как из старых калош штампы делать. Увлекся. Жил в свое удовольствие. Потом специализировался на подделке денежных ассигнаций. Погорел, арестовали. Он опустил свою акку-ратную головку и вздохнул:
- Тоска. Сейчас уже в третий раз попался. Я смотрела на него недоуменно: никогда еще не видела фальшивомонетчика. В какой-то момент ему, верно, показалось, что я отвернулась; он быстрым движением вытащил из кармашка хрусталь-ный флакон и... посыпал чем-то на заживающую уже рану, отчего рука вздулась.
- Что вы делаете? - ужаснулась я. С видом милого шалуна он приложил здоровый палец к губам:
- Надеюсь, вы не дадите повода разочароваться в вас. Моя цель - задержаться на больничном участке как можно доль-ше. Кстати, поговаривают, что вы будете ставить "Без вины виноватые". Миловзоров - перед вами.
Противно было даже отвечать этому «типажу». Промолчала.
Меня то и дело просили «оживить» работу местного клуба, сыграть одну из моих любимых ролей - Кручинину. И вот снова с утра до ночи пытаюсь ставить А. Н. Островского. Начальство одобряет, но, ох, трудно! Исполнители такие разно-шерстные... Никогда не забуду, как в последнем акте в диалоге с Дудукиным я - Кручинина - сама себя спрашивала и сама отвечала за него. Исполнитель роли Дудукина только мычал нечто невнятное, хотя и был совершенно трезв в этот вечер. Память отшибло!
На одной из первых репетиций мне показалось, что какие-то способности я открыла у возчика Петра. Этот молодой алко-голик наказание отбывал за хулиганство. По внешним данным лучшего исполнителя роли Незнамова у нас не было. Что-то хорошее, какая-то искренность в его интонациях проглядывалась. Однако и с ним было много неожиданных труднос-тей...
Однажды он спросил меня почти нежно:
- Говорят, в мамашиной посылочке у вас даже одеколончик водится?
Так как я этого круга людей в то время совсем не знала, я по наивности подумала:
«Устал, наверное, на конном дворе от лошадиных запахов, все же тянет к какой-то культуре - пусть надушится...»
Каков же был мой ужас, когда Петр, откупорив мамин одеколон, тут же жадно вылил его весь... в свою глотку!
С горечью рассказывала я доктору Верочке о своем разочаровании в Незнамове с конного двора.
Краснодеревщиков в нашем коллективе не было, декорации, мебель - не удались. Но так как участок, на котором шел наш спектакль, был больничным, нас обеспечили марлей и бинтами в неограниченном количестве: из них делали все "художественное оформление". Лекарствами заменили красители. Женские платья, ярко-желтые - риванолевые, кос-тюм Галчихи, выкупанный в марганцовке, ярко-зеленые оборочки Коринкиной, крашенные "зеленкой", были эффект-ны.
Фальшивомонетчики, алкоголики, шулера играли в "Без вины виноватых", но ни ярко-желтый риванол, ни "изумрудная зеленка", ни моя режиссерская воля не помогли скрыть духовную пустоту этого "коллектива". Ни малейшей радости не испытала. Хотя доктор Верочка и другие говорили, что плакали от моей игры...
Неудача последнего спектакля хорошо меня встряхнула. Теперь внутри бурлило только одно: добиться пересмотра моего "дела", понять, в чем дело в этом "деле" и доказать, что мне в этих лагерях нечего делать, потому что я ни в чем не ви-новата. В то, что может быть какое-то злодеяние у моего мужа, не верила ни одной секунды: он был коммунист-ленинец, фанатик Октябрьской революции.
Бороться, бороться за справедливость, которая не может не восторжествовать.
Не желая загромождать свою книгу "пыльным гербарием фактов", скажу о самом дорогом: мама снова приезжала ко мне - вполне официально. Главное, она сказала:
- Пишу многим, как и ты. Надеюсь...
НА ПЕРЕСМОТРЕ
И вот однажды меня известили, что я буду направлена в Москву.
Утром повезли на железнодорожную станцию. Несколько женщин утирали слезы.
Пришел конвоир. Повел.
Куда везут - не ведала. Но как страстно хотела в Москву, на пересмотр своего дела, как верила...
На станции Потьма что-то вроде сторожевой будки. В первой от входа комнатенке койка конвоира. Высокий блондин, образцовый служака: ни одного лишнего жеста и слова. Из его комнатенки дверь в одиночную камеру. Устраиваюсь.
За три дня этой вынужденной «близости» немного его расшевелила. Одно его высказывание привело меня в незабы-ваемый восторг:
- Перед вами одну тут содержал - ничего не скажешь, красавица! Звать Чарна. Никогда прежде имени такого не слы-шал. Плакала все время. Говорит, ни в чем не виновна. Межлаук Чарна, может, знаете? Разговорилась. Оказывается, она непростая была, образование среднее имела. Муж - враг народа, а она, вроде, ничего не знала. Со своим образова-нием должна была знать! Муж с работы приходит, что же, значит, сразу в постель?! Она должна была так спросить: «Здравствуй, муженек, где был, почему две зарплаты принес?»
О, перворожденная наивность! Как ему все это образцово-просто рисовалось. Приготовительный класс жизни! Значит, по его мнению, входит муж с двумя конвертами: на одном надпись "Из Совнаркома", на другом - «От благодарных вреди-тельских организаций». Ей бы со своим средним образованием прочесть надписи на конвертах и... страна была бы спа-сена от врагов!!!
Спасибо ему. Насмешил.
Аксиома русого конвоира, как и первая из узнанных мною аксиом о том, что прямая - кратчайшее расстояние между двумя точками, поразила меня своей труднодоказуемостью. Что могла знать эта хорошо известная мне Чарна Межлаук о делах своего мужа?!
В тот день все меня смешило, радовало, особенно когда поезд двинулся в Москву.
Приехали поздно ночью.
Когда я поняла, что меня привезли снова в Москву, на площадь Дзержинского, я испытала такую жгучую радость, кото-рая удивила даже непроницаемых сотрудников внутренней тюрьмы. Нечасто они видели такой сияющий энтузиазм от подтверждения: да, это Москва, внутренняя тюрьма...