эти дни
В параллель со всяческими делами разбираю архивы. Большущую стопку рукописных тетрадей - дневники, записи то моей рукой, то тигриной, куски большой сказки - ровным почерком на отдельных листках в клеточку, одиннадцатого формата. Так было удобнее всего - если какая-то сцена менялась со временем, листки с нею можно было изъять и переписать. Целая стопка этих листков была у меня, хранилась в папках из белой мелованой бумаги. Потом, загоняемое в компьютер, все это легло в папку White , и если я когда-нибудь допишу этот многотомный труд, он будет называться Белая книга, и никак иначе.
(Кстати вот, Резонер недавно спрашивал - а какая книга у вас самая, основоположившая, больше всего повлиявшая? Вот эта самая. Я (мы) пишу ее почти тридцать лет; ради того, чтобы увидеть персонажей не только внутренним зрением, я в свое время научился рисовать, и все мои упражнения в словесности - только ради того, чтобы записать все как можно более внятно. До сих пор результат в буковках меня не слишком устраивает, слово дается труднее, чем рисунок. Но если есть текст, из которого в прямом смысле слова сложена моя жизнь, то это - он.)
Так вот, большая часть этих записей полетела в мусорное ведро - что-то не годится уже решительно никуда, что-то уже перенесено в цифру. Но небольшая стопка выгоревших от времени листков все же осталась. Это тоже не годится никуда, это никогда не войдет в окончательный текст, но эти листки -
полны такой невыносимой нежности, так подростково-беззащитны, что у меня не поднимается рука выкинуть их и забыть. У этих текстов голые мосластые коленки и оцарапанные локти, если выпустить их из дома, они помчатся на море или гонять мяч. Мы говорили тогда о любви, как умели, хотя не умели о ней вовсе, поэтому говорили о слезах, о бессилии, о смертельных ранах, на которые непременно найдется чудесный лекарь и все останутся живы.
Я уже давно не с ними и не в них, они давно уже совсем отдельно, но чувство острой нежности встает ровно на то место, где когда-то было чувство острой боли, когда я смотрю на эти старательные строчки. Убогие, невнятные, беспомощные и трогательные.
К чему я все это.
Вот с Питером у меня теперь точно так же.
(Кстати вот, Резонер недавно спрашивал - а какая книга у вас самая, основоположившая, больше всего повлиявшая? Вот эта самая. Я (мы) пишу ее почти тридцать лет; ради того, чтобы увидеть персонажей не только внутренним зрением, я в свое время научился рисовать, и все мои упражнения в словесности - только ради того, чтобы записать все как можно более внятно. До сих пор результат в буковках меня не слишком устраивает, слово дается труднее, чем рисунок. Но если есть текст, из которого в прямом смысле слова сложена моя жизнь, то это - он.)
Так вот, большая часть этих записей полетела в мусорное ведро - что-то не годится уже решительно никуда, что-то уже перенесено в цифру. Но небольшая стопка выгоревших от времени листков все же осталась. Это тоже не годится никуда, это никогда не войдет в окончательный текст, но эти листки -
полны такой невыносимой нежности, так подростково-беззащитны, что у меня не поднимается рука выкинуть их и забыть. У этих текстов голые мосластые коленки и оцарапанные локти, если выпустить их из дома, они помчатся на море или гонять мяч. Мы говорили тогда о любви, как умели, хотя не умели о ней вовсе, поэтому говорили о слезах, о бессилии, о смертельных ранах, на которые непременно найдется чудесный лекарь и все останутся живы.
Я уже давно не с ними и не в них, они давно уже совсем отдельно, но чувство острой нежности встает ровно на то место, где когда-то было чувство острой боли, когда я смотрю на эти старательные строчки. Убогие, невнятные, беспомощные и трогательные.
К чему я все это.
Вот с Питером у меня теперь точно так же.