Читаю Юрия ЛЕВИТАНСКОГО (окончание)

[a_moiseev]

начало здесь
продолжение здесь

Мальчики

Мальчики как мальчики -
дерутся,
меняются марками,
а едва городские сумерки
за окном растают,
занавесив лампы
газетами или майками,
мальчики читают,
мальчики читают.
Взмыленные лошади
мчатся по полям и рощам.
Бородатые всадники
пьют воду из медных фляг.
Летит бригантина,
и ветер над ней полощет
с белым черепом
черный пиратский флаг.
А они упрямо отсчитывают
версты и мили.
А они до рассвета не гасят огонь.
Мальчики живут еще
в придуманном мире
скальпов,
томагавков
и дерзких погонь.
Еще к ним придет
та нелегкая доблесть,
тот ответ за обещанное
«всегда готов!».
На них уже бросили
грозный отблеск
малые войны тридцатых годов.
По ночам через город
войска идут на ученье.
Тишина над городом
как часовой стоит.
Тишина эта тоже подчеркивает
значенье
того, что завтра
мальчикам предстоит.
Еще их фамилий
не знают военкоматы,
еще невелик
их начальный житейский опыт.
Но время,
неумолимое,
как слова команды,
уже их зовет,
и требует,
и торопит.
Дата написания этого стихотворения с подзаголовком «Из старой тетради» - 1940 год. На мой взгляд, иначе как пророческим, его не назовешь. В нескольких строфах Юрий Левитанский предсказал и свою личную судьбу, и судьбу своего поколения. А было ему в 1940 году 18 лет. Вот вам и «поздний» поэт…

Пожалуй, этот стих Левитанского, а равно другие его ранние произведения военного периода, окончательно утвердили меня в мысли, что самый естественный творческий возраст для поэта - где-то от 16 до 23. Традиционный взгляд, неизвестно когда и кем выработанные стереотипы призывают нас то и дело замирать в восхищении: смотрите, мол, какой юный возраст - и какая Поэзия! Дивимся Пушкину, создавшему «Руслана и Людмилу» в 20 лет, Лермонтову с его «Маскарадом», Рембо с «Пьяным кораблем», раннему Мандельштаму, Маяковскому, Бродскому… Хотите современников? Пожалуйста - Рахман Кусимов, Алина Кудряшева, Федор Назаров и многие другие (не нравятся эти имена - замените своими кандидатурами). Так не слишком ли много исключений для расхожего правила: чем старше поэт, тем лучше стихи?

А ведь если вдуматься, то в «гениальности» молодых нет ничего удивительного. К 16-17 годам человеку обычно уже есть о чем поведать миру, особенно если он успел сформироваться как личность, что в этом возрасте далеко не редкость. Мало того, накоплен не только некоторый жизненный опыт, но и исключительно важный для творческого человека опыт длительного молчания, делающий стихи порой куда более зрелыми, чем у состоявшегося в житейском плане матёрого автора, выпекающего новые опусы, как пирожки. Овладеть техникой стихосложения способный ученик может за считанные месяцы; уловить некую тональность, струну, щемящую чужие души - это вообще скорее врожденная способность, не требующая достижения какого-либо возраста…

Есть и другая сторона медали. Именно юные поэты максимально свободны в своем творческом самовыражении - хотя бы потому, что еще не усвоили, «как надо» писать, не прочитали эталонных образцов поэзии, созданных их предшественниками, не боятся оказаться (хотя и оказываются порой) вторичными по отношению к ним. Над ними еще не висит это ужасное ощущение: я ДОЛЖЕН написать не хуже, чем прежде. Они еще не испорчены лаврами и ожиданиями читающей публики. И при этом свежий мозг работает, фантазия бьет ключом - результат порой оказывается удивительным не только для читателя, но и для самого автора. Еще раз повторюсь, на мой взгляд, это скорее закономерность, нежели исключение. Беда в том, что бесконечно долго так продолжаться не может.

Как известно, мало захватить крепость - надо еще и удержать ее. Обычно первый, накопленный, выплеск тем, эмоций, впечатлений заканчивается как раз к тому моменту, когда автор осознаёт, что нужно продолжать писать дальше. И зачастую случается так, что под давлением этого желания, не подкрепленного достаточным творческим потенциалом, он начинает высасывать сюжеты из воздуха (и да простят меня в редакции одноименного журнала :+)) или тиражировать сам себя, повторяя раз за разом когда-то оправдывавшие себя творческие ходы. Есть и такой вариант: осмыслив неожиданно возникшие трудностями, поэт вовсе оставляет творчество и, уверяю вас, это далеко не худший выход. На самом деле, талантливых людей, бросивших писать или начавших на определенном этапе гнать халтуру, гораздо больше, чем кажется на первый взгляд - просто их имена забыты, а на смену приходят все новые и новые «подающие надежды». И только считанным единицам удается и дальше развивать в себе личность, делать свое дело и изредка - изредка! - создавать что-то шедевральное и в зрелом возрасте. Помимо всего прочего, этот путь требует и немалого мужества - не идти по линии наименьшего сопротивления, терпеливо перешагивать через творческие неудачи и двигаться дальше. При этом меняется характер самой поэзии, содержательно она становится совершенно иной: от яркости - к глубине, от оригинальности - к мудрости, от живописания внешнего мира - к рефлексии мира внутреннего. Зачастую недостаток внешних событий реальной жизни автор стремится компенсировать уходом в прошлое, в воспоминания, которые становятся порой спасительной отдушиной и источником новых поэтических находок.

Всё сказанное характерно и для творчества Юрия Левитанского. В качестве подтверждения хочу привести поэму «Мама и космос», которая потребует от вас некоторой усидчивости, но, уверен, оправдает время, затраченное на чтение. Она была написана в начале 60-х, когда Левитанскому было около 40, и явно отличается от его юношеских стихов. События, положенные в основу поэмы, становятся не самоцелью, а только поводом для глубоких философских обобщений. И хотя реалии окружающего мира все еще занимают в творчестве поэта важное место, однако уже не играют, как прежде, главной роли, уступая место взгляду «внутрь себя».

Мама и космос

1
Сколько помню себя -
помню очереди.
Всей семьею стояли,
по очереди.
В темноте,
как волшебные сети,
вынимали авоськи соседи.
Шли под звездами,
тихо светлевшими,
будто райскую птицу выслеживали.
Проплывал огонек папиросы.
- Что дают? -
раздавались вопросы.
Окликали друг друга словами:
- Кто последний?
Я буду за вами!
Помню, ночь за окном
еще темная
и луна - как последний пятак.
Печь протоплена.
Она теплая.
Цедят ходики: так-так-так.
Я в постели лежу этой ранью.
Мама в очереди
за таранью.
О великое чудо, таранка!
Ты сияла над бедностью снеди,
как сановник высокого ранга
или рыцарь в кольчуге из меди.
Эту бронзу,
исполнены ласки,
называли мы «карие глазки».
Эту райскую рыбу
копченую
заедали горбушкою черною,
отварною картошкой
толченою,
и в мундирах,
и просто печеною.
Время первых великих стараний
и возвышенных самых идей
было бронзовым веком тараней,
веком каменных очередей.

Ох и сыплет крупчатыми хлопьями!
Сколько вьюга муки намела!
Рукавицами очередь хлопает.
Пересчитываются номера.
Мама топает по снегу,
греется.
Ей таранка копченая грезится.
На холодном рассвете
лиловом
о авоська,
наполнись уловом!

2
Сколько в этом строю
она выстояла!
Сколько с ним прошагала
и выстрадала!
А теперь у ней ноги болят,
и врачи ей ходить не велят.
Ей бинты специальные куплены.
У ней тромбами вены
закупорены.
Кровь от этого в венах бунтует.
Мама ноги бинтами бинтует.
Километрами тянется бинт.
Он как стежечка
тонкая-тонкая.
Словно перечень давних обид.
Словно очередь
долгая-долгая.
На рассвете
мерещится маме:
вьется очередь между домами.

Вьется очередь между домами,
проходными проходит дворами,
Где трава,
и сараи с дровами,
и таблички висят
с номерами.
Она движется еле заметно,
как в кино лишь бывает -
замедленно.
Мимо паперти Божьего храма.
Мимо свалки железного хлама.
Мимо каменных строек страны.
По равнинам великой войны.
А за дымом
кумач развевается.
А за домом
фугас разрывается.
После каждого взрыва фугасного
сердце мамы моей
разрывается.
Ее ливень осколков сечет.
Кровь по кофточке белой течет.
Я по снегу на помощь бегу,
но никак добежать не могу.

Ох и снег!
На снегу стоит мельница.
На больших жерновах
время мелется.
Там муку на весах
мельник взвешивает,
будто он на весах
время взвешивает.
Все движенья его
очень медленны.
Держит гирю он в белой руке.
Он над строгими чашами
медными -
словно памятник белой муке.
Он своей справедливой рукой
наполняет авоськи мукой.
Мама держит авоську у сердца.
А мука-то сквозь дырочки
сеется.
Тает, тает мука, будто снег.
Снег летает.
Мука или снег?
Высыпается он,
высыпается.
Лишь авоська в руке, холодна.

За окошком как шаньга - луна.
Рано мама моя просыпается.
Очень зябнет она, когда спит.
Белый бинт на ногах ее сбит.
Он как стежечка
тонкая-тонкая.
Он как очередь
долгая-долгая.
Так и жизнь представляется маме:
вьется очередь между домами.

3
Сколько помню себя,
помню очереди,
и писать мне не стыдно
про очереди.
Я в них тоже входил
со словами:
- Кто последний?
Я буду за вами! -
В этих бденьях участвовал ранних.
В спор вступал
о последних и крайних.
Как слова те из песни я выброшу?
Ничего такой песней не выражу.
Если слово из песни я выкину -
я порву лучше песню
и выкину.

Вы не все еще кончились,
очереди, -
ничего украшать не хочу.
Но иное у века на очереди,
и иное ему по плечу.
И горбушечка та
первородная,
подгоревшая до черноты,
как луны сторона оборотная,
только так и видна -
с высоты.
Мы не всех еще вдоволь насытили,
но, как знаменье этого дня,
поднимают ракеты-носители
над обидами века меня.
Он клокочет в радарных экранах.
Он под пули идет в полный рост.
Старый спор
о последних и крайних,
он еще и сегодня не прост.
Не последние мы
и не крайние -
вон их сколько за нами идет!

Звезды первые. Ранние-ранние.
Между звездами мама идет.
Ее волосы белые
спутаны.
Белый бинт на ногах ее
сбит.
Рядом с нею идут ее спутники
по высоким ступеням орбит.
Ее туфли широкие стоптаны.
Темной ниткой очки скреплены.
Всех светил оборотные стороны
сквозь очки моей маме видны.
Она хлеб
от себя отрывает
и, шагая по той крутизне,
море Ясности мне открывает,
дарит море Спокойствия мне.
И светлеет луна,
остывая
на ладони ее дорогой,
как дымящийся круг каравая,
как грядущего хлеб даровой.
Немало поэтов, достигнув этапа «воспоминаний-размышлений», остановились как в собственном творчестве, так и в личностном росте. Как видим, и на этой стадии можно оставить яркий след в поэзии 20 века. Но те, кому хватает сил двигаться дальше, по какой-то неумолимой логике саморазвития, переходят в иную плоскость - постепенно отдаляются от бедной впечатлениями окружающей реальности в свой внутренний мир, образы которого становятся все более отвлеченными, наполненными символами, почти мистическими. Порою этот свойственный старшему возрасту «уход в себя» настолько контрастирует с привычными представлениями о жизни и о поэзии, что приводит к полному разрыву автора с перестающим понимать его читателем. К счастью, Юрий Левитанский, в отношении которого данное наблюдение, на мой взгляд, вполне справедливо, и на этом этапе своего творчества сумел удержаться на грани реальности, выпустив далеко не простую для понимания, но едва ли не самую стильную свою книгу - «Письма Катерине или Прогулка с Фаустом». На мой взгляд, ее апогеем является поэма Испытание тремя пространствами, отрывок из которой я хочу привести:

1
И с этим в первое пространство я вступил.
И этим первым было белое пространство.
Его безжизненной окраски постоянство
вселяло ужас и могло свести с ума.

Передо мной лежал огромный белый мир,
до горизонта словно выбеленный мелом,
и посреди его,
в пространстве этом белом,
зияло пятнышко неясное одно.

Там, на снегу почти стерильной белизны,
стояла старая заржавевшая койка,
и было странно мне понять,
и было горько
вдруг осознать, что это я на ней лежу.

Да, это я на ней распластанный лежал,
как бы от смертного уставший поединка,
и только острая серебряная льдинка
тихонько ёкала и таяла в груди.

Уже я звал к себе на помощь докторов -
эй, кто-нибудь, хотя б одна душа живая!..
И в тот же миг,
из белой бездны выплывая,
мой доктор,
Фауст мой,
возник передо мной.

И он сказал мне:
- Этот зыблющийся свет
пускай, мой друг, вас не страшит и не смущает.
Ведь белый цвет, он, как известно, совмещает
в себе всю радугу, семь радужных цветов,

и, пропустив его сквозь сердце,
как сквозь призму
(сквозь эту острую серебряную льдинку),
Мы расщепим его на части составные
И жизни цвет вечнозеленый извлечем…
И наконец, последний этап, до которого в своем творчестве добирается далеко не каждый поэт, - возврат к простоте и ясности, но уже на новом витке спирали. Очень часто именно такими получаются стихи, в которых подводятся итоги прожитой жизни, стихи-прощания. В подтверждение того, что Юрий Левитанский от начала и до конца прошел закономерный творческий путь большого поэта, хочу закончить эти заметки одним из последних его стихотворений, вошедшим в книгу «Белые стихи» (1991):

* * *
За то, что жил да был,
за то, что ел да пил,
за все внося, как все,
согласно общей смете,
я разве не платил
за пребыванье здесь,
за то, что я гостил
у вас на белом свете?

За то, что был сюда
поставлен на постой
случайностью простой
и вовсе не по блату,
я разве не вносил
со всеми наравне
предписанную мне
пожизненную плату?

Спасибо всем за все,
спасибо вам и вам,
радевшим обо мне
и мной повелевавшим,
хотя при всем при том
я думаю, что я
не злоупотребил
гостеприимством вашим.

Осталось все про все
почти что ничего.
Прощальный свет звезды,
немыслимо далекой.
Почти что ничего,
всего-то пустяки -
немного помолчать,
присев перед дорогой.

Я вас не задержу.
Да-да, я ухожу.
Спасибо всем за все.
Счастливо оставаться.
Хотя, признаться, я
и не предполагал,
что с вами будет мне
так трудно расставаться.
о книгах Александра Якунова и Надежды Кудричевой