Встреча в Венеции. Чехов, Суворин, Мережковский, Гиппиус
Антон Чехов. 1891.
Алексей Суворин. 1890-е (?)
Дмитрий Мережковский. 1890-е
Зинаида Гиппиус. 1890-е
Место встречи: Венеция, Италия.
Дата встречи: март-апрель, 1891.
Возраст: Чехову 31 год, Суворину - 56, Мережковскому - 25, Гиппиус - 21.
По кн.: Зобнин Ю. В. Дмитрий Мережковский: Жизнь и деяния. - М., 2008 (ЖЗЛ).
К весне 1891 года молодые супруги [Мережковские венчались в январе 1889 года] уже мечтали о путешествии на юг, в Италию. Особенно нуждалась в этом Гиппиус: она постоянно болела, никак не могла оправиться от перенесенного ею в июле-сентябре 1890 года возвратного тифа. Помимо того, в отличие от Мережковского, Гиппиус до замужества не выезжала за пределы России. В первых числах марта они покинули Петербург. <...>
Маршрут Мережковских пролегал через Варшаву и Вену... в Венецию, которая поразила обоих. <...> В Венеции же произошла встреча, превратившая эту поездку из обычного семейного путешествия в «событие», весьма существенное как для истории творческого развития раннего Мережковского, так и для истории грядущего серебряного века.
Венеция. Фотография XIX века.
sandra-rimskaya.livejournal.com
«Представьте себе, - пишет... Мережковский Минскому, - в соборе св. Марка я встретил Чехова в обществе Суворина. Нечего делать. Чтобы не быть невежливым, пришлось познакомиться и быть представленным Сув‹орину›. Он оказался очень милым и неглупым человеком. У нас были пресерьезные споры, которые я когда-нибудь расскажу. Вот какой странный кружок на берегу Grand Canal - Чехов, Зина, я и Суворин. Но все-таки эти люди - Ч‹ехов› и С‹уворин› не подходят к Венеции!»
Последнее замечание может рассматриваться как запоздалый эксцесс молодого писателя-либерала и «ученика Михайловского», попавшего, подобно многим и многим, в неотразимое «лучевое поле» суворинского обаяния...
Алексей Сергеевич Суворин, великий журналист, издатель популярнейшей газеты «Новое время» и глава первой отечественной «издательской империи», организованной по последнему слову европейской технологии, был одним из самых талантливых и могущественных противников либерального общественного движения. Для той петербургской интеллигенции, в среде которой вращался в 1880-е годы юный Мережковский, имя Суворина было окружено едва ли не сакральным негативом: его ненавидели исступленно и истово, так что любая причастность к «нововременским кругам» была для «честной русской мысли» поводом к остракизму.
Сила Суворина заключалась в его интеллектуальной и личной (прежде всего - материальной) независимости от всякой - как левой, революционной, так и правой, охранительной, идеологической конъюнктуры. <...> Тяжелые события личной жизни, в результате которых он лишился горячо любимой жены... (она была убита «другом семьи», оказавшимся ее тайным любовником), - окончательно разрушили его этические ценности.
На этом удары судьбы не закончились: в 1885-м умерла от диабета и помешательства дочь, перед тем сбежавшая от мужа, в том же году - четырёхлетний сын от дифтерита, в 1887-м застрелился 22-летний сын Володя, выслушавший пренебрежительный отзыв отца о своих способностях (Треплев?!), через год умер близнец Володи, горбун Валериан (опять дифтерит)...
Уже в качестве владельца «Нового времени», самого успешного и влиятельного русского издательского деятеля 1880-х годов, он, будучи одним из умнейших людей своей эпохи, придерживался при этом скорбного, «всепонимающего и всепрощающего» мировосприятия, основанного на глубочайшем презрении к людям.
Следы первой пережитой трагедии и "скорбное презрение" можно попробовать разглядеть в суворинском портрете кисти И. Крамского, написанном в 1881 году.
- Критик В. Стасов отметил среди работ Крамского этот портрет, «столько же поразительный по необычайной жизненности, как и по великолепному выражению тысячи мелких, отталкивающих и отрицательных сторон этой натуры. Такие портреты навсегда, как гвоздь, прибивают человека к стене». Статья Стасова послужила поводом для долгого выяснения отношений между оскорблённым Сувориным и Крамским.
Однако, наряду с презрением к человечеству, Ю. Зобнин отмечает и "искренний интерес Суворина к художественно одаренным, сильным личностям, умение расположить к себе и «разговорить» самого предубежденного собеседника". Чехов, многолетний друг семьи Суворина, писал о нём: "...Когда поймешь его разговорный прием, его искренность, которой нет у большинства разговорщиков, то болтовня с ним становится почти наслаждением".
Чехов был главным «открытием» позднего Суворина: с 1886 года и вплоть до смерти писателя их связывала самая тесная дружба, деловая и человеческая. Для интеллигентных читателей Чехова (включая и нынешнее поколение) его близость к «страшному» Суворину казалась труднообъяснимой прихотью, что Чехова, впрочем, мало волновало (в прагматизме, основанном на знании людской натуры, он нисколько не уступал Суворину). Здесь, в Италии, они не без удовольствия разыгрывали каждый свою, изначально взятую роль: Суворин «показывал другу Венецию», «тыкая его носом», по выражению Гиппиус, «и в Марка, и в голубей, и в какие-то „произведения искусства“. Ироничный и умный Чехов подчеркивал свое равнодушие, нарочно „ничему не удивлялся“, чтобы позлить патрона. С добродушием, впрочем: он прекрасно относился к Суворину».
А. Чехов на даче А. Суворина в Феодосии. 1888 (?)
Молодые писатели, спутники Суворина, уже были знакомы лично. В 1888 году Мережковский опубликовал статью о Чехове, которая нашумела, но была воспринята самим Чеховым прохладно. Хрестоматийную известность получил их разговор, в котором Антон Павлович на рассуждения Мережковского о «слезинке замученного ребенка», о проблемах теодицеи ответил задумчиво: «А кстати, голубчик, что я вам хотел сказать: как будете в Москве, ступайте-ка к Тестову, закажите селянку - превосходно готовят, - да не забудьте, что к ней большая водка нужна».
Представленные Чеховым Суворину и «из вежливости» чуть задержавшиеся в его компании молодые супруги сразу же «утонули» в суворинском радушии, очарованные его неповторимой «журналистской» манерой непринужденно включать собеседника в оживленную, захватывающую беседу.
«Последние дни в Венеции мы провели почти вместе, - вспоминает Гиппиус. - Всякий вечер гуляли по городу, потом шли пить „фалерно“ в роскошно длинный салон суворинских апартаментов, в лучшей гостинице на Канале. <...> И все были веселы. Веселее всех - Суворин. Болтал без умолку, даже на месте усидеть не мог, все вскакивал. Каждую минуту мы с ним затевали спор. Спорил горячо, убеждал, доказывал, отстаивал свое мнение и… вдруг останавливался. Пожимал плечами. Совсем другим тоном прибавлял:
- А черт его знает! Может, оно все и не так».
Кстати говоря, может быть, вот это умение в пылу убеждения остановиться и сказать: "Может, оно всё и не так", восходящее, вероятно, к Сократу ( "я знаю, что ничего не знаю"), - знак действительно глубокого и честного ума, хороший оселок для проверки того, куда стремится мысль и слово говорящего (и прежде всего твоя собственная) - к истине или к вербовке сторонников.
«...Вечера наши кончались тем, что Суворин и Чехов шли нас провожать в нашу скромную гостиницу. Я - впереди с Сувориным, за нами Чехов и Мережковский. Пока мы продолжали наш спор, и Суворин горячился, и отлетают полы его коричневой размахайки, - Чехов ровным баском своим рассказывает, что любит здесь, попозднее, спрашивать каждую итальянскую «девочку» - quanto? Более подробных наблюдений, за неумением говорить по-итальянски, ему не удается сделать, так, по крайней мере, хоть узнает, до чего может дойти дешевизна…»
Вполне в духе совета отведать селянки. Надо думать, нарочитая прозаичность Чехова обескураживала более молодых собеседников. Мережковский вспоминал потом: "Я восторженно говорил с Чеховым об Италии. Он шел рядом, высокий, чуть горбясь, как всегда, и тихонько усмехался. Он тоже в первый раз был в Италии. Венеция тоже была для него первым итальянским городом, но никакой восторженности в нем не замечалось. Меня это даже немного обидело". Чехов, по-видимому, вовсе не был равнодушен к увиденному, но не любил публичных восхищений. По возвращении в Россию он писал Суворину: "...Кто оповестил всю вселенную о том, будто заграница мне не понравилась? Господи ты Боже мой, никому я ни одним словом не заикнулся об этом <...> Что же я должен был делать? Реветь от восторга? Бить стекла? Обниматься с французами?".
Иных речей... от Чехова было ожидать трудно... Гораздо интереснее было бы узнать, о чем, горячась и размахивая полами своей размахайки, спорил с Мережковскими в эти дни Суворин. Но, увы! В воспоминаниях Гиппиус о содержании их бесед не говорится практически ничего, а Мережковский своего обещания «как-нибудь рассказать» об этом не сдержал (или эти письма Минскому до нас не дошли). Тем не менее кое-какие предположения на этот счет можно высказать, если вспомнить, что книга стихотворений и поэм Мережковского «Символы», с которой, по мнению многих исследователей серебряного века, и следует начинать разговор о русском символизме, вышла через год с небольшим после этой встречи в «издательстве А. Суворина».
В характеристике, данной Суворину Ю. Зобниным, постоянен демонический, искушающий мотив (тут многие исследователи сходятся: британский русист Д. Рейфилд называет Суворина "ловцом человеческих душ" и "Люцифером русской печати"). Он предстаёт этаким Мефистофелем, разрушающим прежние представления своего визави, в данном случае - "Мережковского-литератора, воспитанного «Отечественными записками» и «Северным вестником» Михайловского".
...Мережковский сумел удержаться от увлекающего радикализма в «переоценке ценностей», но то, что он «принял к сведенью» разрушительные инвективы Суворина по адресу литературных традиций, все еще накрепко связанных с «народничеством» предшествующих десятилетий, - несомненно... Предоставляя на следующий год в распоряжение Суворина книгу, ставшую сразу по выходе одной из главных примет нарождающегося в русской литературе «декадентства», Мережковский наверное знал, что это «декадентство» будет сочувственно встречено издателем.
Из Венеции в Пизу Мережковские выехали в одном купе с Сувориным и Чеховым... но, по словам Гиппиус, «начиная с Пизы, Суворин и Чехов стали нас неудержимо обгонять»: «Из Пизы они уехали через несколько часов, на другой же день. Во Флоренции мы их застали на кончике - Чехову Флоренция вовсе не понравилась. Ехали марш-маршем. В последний раз столкнулись в Риме, в белой церкви Сан-Паоло. Солнечный день. Голубые и розовые пятна - от цветных стекол - на белом мраморе. Опять живой и быстрый Суворин, медлительный Чехов… Уж не знаю, удалось ли ему тут, в Риме, где-нибудь „на травке полежать“».
Вслед за ними собрались в обратный путь и Мережковские...
В 1892-м вышла книга Мережковского "Символы", затем в декабре того же года им были читаны лекции, объединённые общим названием «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы». Ещё через два года был издан сборник «Русские символисты», с которого часто отсчитывают начало серебряного века русской литературы. Но одна из ниточек (серебряных, конечно) тянется в весеннюю Венецию 1891-го...