16. Бегунки
В старости - точно как в детстве - множество вещей происходит с человеком впервые. Вот, к примеру, человек впервые начинает носить нитроглицерин в кармане жилета. Впервые не может подняться с крыльца, не придерживаясь за перила. Впервые забыл, как назвали внучатую племянницу, родившуюся месяц назад. Впервые заблудился в лесу.
Технически это нельзя было назвать страшным словом «заблудился». Председатель Лев Степанович находился поблизости от Полошковой фазенды - минутах в пятнадцати ходьбы, не больше. После недели сплошных гроз маслята были исключительно хороши, и разбежалось их по лесу видимо-невидимо: корзинку удалось набрать доверху меньше, чем за час. Жадность к лесным дарам была ему несвойственна, он давно уже хотел повернуть к дому, но вместо этого поставил корзинку на землю и топтался на месте, почёсывая в затылке и озираясь. Окружающий лес был знаком, но в то же время странно однообразен. Ни особого деревца, ни памятного кустарника, ни валуна - словом, ни единой вешки, указывающей путь домой. О короткой дороге Лев Степанович уже не думал и смирился с идеей вернуться, заложив большой крюк через Полошкову фазенду. Но и туда ему пути не виделось: даже в какую сторону идти хотя бы примерно, он не мог сообразить. Чувство из-за этого было мутное и потерянное.
Зеркала он с собой, конечно, не носил; а ведь говорят, что в таких случаях первое дело - посмотреться в зеркало. Наверное, можно было обойтись и так. Лев Степанович растянул рот в улыбке и неуверенно ощупал лицо. Улыбка, кажется, была одинаковой слева и справа. Не поднималась левая бровь - так он и прежде умел задирать отдельно только правую. Имя своё и год рождения председатель помнил, текущий год тоже, а вот среда или четверг - запамятовал, но в этом не было ничего особенного. В целом он чувствовал себя нормально, как обычно. Что же, значит, час настал…
Лев Степанович тяжко вздохнул и начал вытаскивать из внутреннего кармана жилетки длинный кусок ткани пронзительно салатового цвета. Это было унизительно. Это, наверное, был шарфик; наверное, женский. Мартынова из новых дачников отдала его председателю прошлым летом, убеждая, что в столь почтенном возрасте следует носить в лес что-нибудь яркое: если не на себе, то хотя бы с собой. Надевать это безобразие на себя было бы глупо, так что Лев Степанович приметил молодой дубок поинтересней прочих, обмотал шарфик вокруг ствола на высоте своего роста и завязал бантом. Такую ерундовину должно быть видно издалека. Повернувшись спиной к дереву, он подхватил корзину, выпрямился и зашагал по прямой наугад, надеясь увидеть по пути хоть что-то знакомое и определить, где находится. При неудаче он всегда мог вернуться к дубку и попробовать другое направление.
Он шёл, стараясь обрести привычную свою лесную беззаботность, даже начал мурлыкать под нос песню про зорьку алую, но на сердце было тяжело. Кругом не за что было зацепиться взгляду. Конечно, юные берёзки были сказочно хороши, и папоротники зеленели вовсю, и пели птицы, и высились сосны, и мелькала мошкара, но всё это торжество природы казалось удивительно безликим, точно кто-то медленно переставлял кругом Льва Степановича очень похожие друг на друга фрагменты леса, запутывая дорогу. В леших он не верил, но всё-таки с тайным ужасом предчувствовал, что расступится сейчас впереди молодой бересклет - и он снова выйдет к дубку, обвязанному салатовым шарфом, хоть и двигался прочь от него, не сворачивая.
- Ты любовь моя-а-а… Долгожданна-а-я-а-а… - неожиданно звучно вывел Лев Степанович. Должно быть, отчаяние придало ему сил. - Не покинь меня, не покинь меня, не…
Сбоку, за кустами и папоротниками, отчётливо хрустнуло. Наверное, он побеспокоил кого-то пением. Вот и слава богу.
- Какой ты, Степаныч, соловей! - раздался будто бы одновременно со всех сторон смутно знакомый голос.
Председатель завертел головой. Хруст веток под чьими-то ногами слышался тоже будто бы отовсюду, и всё внутри замерло в нехорошем предчувствии, а потом это вдруг кончилось; и вот уже вдоль маленьких ёлок, по пояс в папоротниках, шёл к нему такой родной и знакомый Миша Русаков. Лучше и не придумаешь.
- А я вот тут по грибы… - начал председатель неловко, словно оправдываясь, но осёкся и сдержался. Не так уж стар Лев Степанович, чтобы показывать минутную свою слабость первому попавшемуся сопляку! Он упёр свободную руку в бок, сделал многозначительный вид и произнёс: «Миша, а что за праздник такой сегодня?»
- Какой праздник? - переспросил Русаков.
- Так не знаю! По какому поводу ты встал-то раньше полудня? Рассказывай!
- Не ложился ещё, - сказал Русаков, подходя ближе. - Степаныч, а ты не знаешь, вот это что за фрукт? - он протянул раскрытую ладонь, на которой лежал маленький рыжеватый грибочек, весь целиком в крохотных бледных крапинах.
Поправив воображаемые очки, председатель склонился над его ладонью и вынес вердикт: он, конечно, не великий специалист, но полагает, что это не фрукт, а гриб.
- Видел такие раньше? - спросил Русаков.
- Видел, конечно. Бегунки пошли. Грибы как грибы, по вкусу ничего особенного, но в пустой год сойдут. Раз пошли - до осени будут теперь, а растут они наподобие опят, семейками, а пустой ли будет год, пока неясно: маслята, вон…
- Понятно, - перебил Русаков. - А если бегунки пошли - это к чему?
И тут Льва Степановича отпустило. Поляна, на краю которой они встретились с Мишей, была всё ещё незнакома, но теперь он явственно ощущал, что домой - это вниз по тропинке и направо, а потом немного к югу. А Полошкова фазенда - тоже направо, но вверх.
- Да ни к чему, Миш, - беззаботно ответил он. Нет о бегунках никаких особых примет. А вот сказка есть: будто бы как увидишь бегунки, собирать надо тотчас же. Потому как если запомнишь место, оставишь метку и уйдёшь - за корзиной, к примеру, - они на другое место перебегут, пока ты там ходишь. Но со мной, честно тебе скажу, не случалось такого. А ведь я изрядный грибник был по молодости. Смотри, маслят каких набрал!
Русаков маслята одобрил. Лев Степанович от облегчения и по доброте душевной хотел было поделиться с ним, но передумал. Сам он, сколько знал Мишу, не приносил к нему в дом съестного. Конечно, с пустыми руками не ходил, брал иногда с собой ягодную настойку или Елизаветину самогонку, потому что спиртное - это другое: практически нематериальный продукт. А вот Русаков, навещая председателя, всегда приносил то шоколадку, то пачку овсяного печенья, то городской сыр в тонкой нарезке. Так уж было заведено, и нарушать этот порядок отчего-то страшно не хотелось.
- Миш, а ты куда сейчас? - спросил он.
- Домой, наверное, - сказал Русаков.
- Не через Полошкову фазенду, случайно? А то я бы прошёлся с тобой.
Лев Степанович вовсе не собирался туда сегодня, но в недавно владевшем им мороке определил Полошкову фазенду как ориентир для выхода из леса, так что теперь желал заглянуть туда хотя бы на пять минут, просто чтобы всё было правильно.
- Можно и так, - согласился Русаков.
Поспевая за ним - вот ведь дал бог человеку длинные ноги! - председатель размышлял, что Миша сейчас был очень похож на него самого в молодости. Лев Степанович в его годы тоже озадачивался по поводу местных растений, насекомых, да и грибов, бывало. Марьины серьги, к примеру, не растут нигде, кроме Заречного, и цветут нечасто - неприметные, бестолковые: ни в букет их, ни в чай, ни в лекарственный сбор. А следить за ними всё равно надо, потому как если зацвели в начале июня - считай, лета не будет. Тут уже нужно переустраивать огороды, запасать корм скотине и экономить припасы. Потому и зовутся Марьиными серьгами: не удастся Марье урожай, нечего будет продать на ярмарке - так и серьги купить будет не на что, разве что цветочки эти на уши повесить. Отчаявшись разобраться во всех этих удивительных эндемиках, председатель выписал из города подробнейшие энциклопедии о флоре и фауне района и области, тщательно изучал и не менее тщательно заносил в общую тетрадь всё, что попадалось ему на глаза, но в энциклопедиях не упоминалось. А связанные с эндемиками приметы и былички он переписывал точнее и внимательнее, чем мог бы самый лучший фольклорист. Потому что для фольклориста всё это - наука, а для Заречного - жизнь, иногда в прямейшем смысле. У прежнего председателя тоже была такая тетрадь, но он, уходя на покой, не передал её Льву Степановичу, а сжёг у себя за домом. Так, сказал, положено.
Что же, положено - так положено. Признаться, свою тетрадь он тоже не слишком хотел бы передавать Мише Русакову. Неподходящий Русаков был человек. Хороший, но неподходящий.
Будто разобрав его мысли, Миша остановился на тропинке так резко, что Лев Степанович чуть не врезался в него. Глянул по сторонам, не обернувшись на председателя, и снова зашагал вперёд.
- Миша, что это было?
- Определённо было, - Русаков наконец-то сбавил шаг. - Думаю, ничего особенного.
- Подожди-ка, - председатель придержал его за рукав. - Вот если я тебе говорю: «Ничего особенного», когда ты спрашиваешь, это чистая правда. Ну, либо я добросовестно заблуждаюсь. А ты…
Русаков пожал плечами и, шагая рядом с ним по наконец-то расширившейся тропинке, рассказал какие-то скучные научные вещи о феномене déjà vu. Очень абстрактно он рассуждал про всё это, теоретически, без воодушевления. Но признался, что на личном опыте с этим феноменом хорошо знаком и в последнее время испытывает его буквально на каждом шагу, особенно если не спать ночь, но, видимо, это не имеет какой-то серьёзной внешней причины. В конце концов председатель был вынужден согласиться, что - и вправду ничего особенного, случается с людьми, с некоторыми чаще других, особенно при склонности к мигреням или ещё какой странности устройства головы.
- У меня тоже странное чувство было сегодня, - примирительно сказал он. - Может, буря магнитная? А бегунки если увидишь, всё же возьми про запас. Они хранятся хорошо: если засолить правильно, хоть годами стоять будут. Ты грибы-то вообще солить умеешь?
- Научусь, - ответил Русаков, - не держать же погреб пустым. У меня там, правда, банки какие-то от прежних жильцов. Как раз хотел спросить: если их выкидывать, то в общий мусор можно - или вывезти на свалку на шоссе? Вдруг там уже биологическое оружие образовалось?
- Можно и в общий, - разрешил Лев Степанович.
Они дошли уже до самых границ Полошковой фазенды, и Русаков явно не собирался идти вместе с ним навещать Банникову. Они попрощались, пожав руки. И только уже подойдя к сложному двухэтажному строению, где обитали сама Банникова и орнитолог-любитель Паша Лемишев, председатель вдруг сообразил, что не помнит никакого погреба в доме Русакова. Вернее даже, абсолютно уверен, что никакого погреба там нет. А, собственно, почему?.. Обитали там до конца девяностых какие-то дачники, приезжали только на лето, надо им было где-то хранить припасы, особенно по жаре; может, выкопали небольшую яму под полом? Кто бы стал обращать внимание?
Снежана Банникова оказалась рада нежданному гостю, что при её непростом характере было весьма удивительно. Провела за столик, обустроенный под дощатым навесом, налила чаю, придвинула поближе плошку с рассыпным печеньем. Лев Степанович вытянул под столом гудящие ноги и даже расстроился, подумав о грядущей возне с маслятами. Но гостеприимство Снежаны в этот раз распространялось так далеко, что она растопила железную уличную печку, в два счёта начистила картошки, нарезала тонкими кольцами лук и принялась разбираться с грибами сама. Вскоре появился и Лемишев, а вместе с ним копчёная рыба и знаменитая лемишевская настойка на красной смородине с таволгой. Выпив две рюмочки и наблюдая, как ловко Снежана режет картошку прямо на весу над сковородой, председатель расслабился и наконец-то ощутил, как хороша жизнь. Сколько бы той жизни ни осталось.
Для порядка он всё-таки расспросил обоих про дела, про события, про жизнь шатурского поселения - в общем, задал все возможные председательские вопросы, чтобы обосновать свой неожиданный визит. И окончательно удовлетворился и успокоился, услышав, что жизнь идёт своим чередом, без особенных эксцессов. Картошка с маслятами с уличной печи оказалась вкуснее и ароматнее, чем с домашней плитки; налили по рюмочке ещё. Потом разглядывали фотографии слётков сойки со смартфона Лемишева, потом Снежана жаловалась на ломоту в костях - снова к дождю, наверное, - потом обсудили семейную жизнь императрицы Елизаветы с утопленником. После утопленника разговор как-то сам собою переключился на мертвецов. Лемишев был изрядным философом, исследователем по натуре, и мертвецы были постоянной причиной его беспокойства и вдохновения. На этот раз он утверждал, что называть их непосредственно мертвецами - оскорбительно в некотором роде, и что обывателю свойственно именовать мёртвым то, что для него пугающе и непонятно. Смерть, в конце концов, лишь момент, а существование после неё - всё-таки форма жизни, пускай и непостижимая.
Таволга в настойке затуманила усталый разум Льва Степановича. Он отвлёкся от лемишевского монолога и принялся размышлять о своей мёртвой жене. Конечно же, она была непонятна ему в своём посмертном существовании. Непонятнее всего было то, что на шее у неё продолжала биться голубая жилка. А зрачки, когда она впервые после смерти увидела мужа, расширились так, словно на лице раскрылись два огромных цветка. И ещё он не понимал, отчего они теперь не могут быть вместе, если она такая же, как прежде, и смотрит, и дышит, и держит его руку своей тёплой рукой.
Понимание проросло позже, изнутри, не облекаемое в слова. Разница была, и теперь жена отличалась от человека так же, как отличаются зверь или птица. В других мёртвых Лев Степанович наблюдал ту же самую непроницаемость и инородность. Взять, к примеру, маленькую Веру Найдёнову, которая выглядит совсем как живая красивая девочка, перекидывает через плечо льняную косичку, переставляет хрупкими пальчиками ферзя на доске и говорит: «Шах»… Откуда в ней, глупенькой троечнице, после смерти взялась такая чудная шахматная ясность? Она действительно размышляет над партией - или берёт решения из воздуха, того особенного воздуха, которым дышат мертвецы? Помнится, Русаков признавался, что не поддаётся ей, а действительно проигрывает почти каждый раз. Хотя в остальном Вера - дитё дитём, обыкновенный подросток.
Он и не заметил, как похолодало. Кости Снежаны, вынесшие десятилетия огородных работ и лесной жизни, никогда не врали. Неизвестно, ожидался ли дождь, но задул неприятный ветер, и погоды подкрадывались вовсе не летние. Даже не удивительно, что сегодня председателя заморочило в лесу: такой перепад давления и молодой голове перенести непросто.
Лев Степанович засобирался домой. Конечно, Банникова предлагала перебраться в помещение и продолжить, но председатель был хорошо знаком с шатурскими жилищами изнутри и предпочёл отказаться. Лемишев вызвался проводить его до Новых дворов и всю дорогу продолжал свои измышления о живых и мёртвых. Лев Степанович слушал уже вполуха: день утомил его, и кресло-качалка, плед и обогреватель манили куда сильнее, чем вся эта философия.
- Лев Степанович, - у самых Новых дворов Лемишев вдруг тронул его за локоть. - Что делать-то будем?
Выглядел он сумрачно и тревожно. А по какому поводу, председатель полностью прослушал. Вряд ли дело касалось мертвецов и того, как правильно следует называть их. Чем-то Павел Сергеевич поделился с ним по пути - не особенно хорошим, видимо, не для ушей Снежаны, - но вряд ли срочным, иначе давно бы сам пришёл к председателю.
- Посмотрим, - сказал Лев Степанович, пытаясь скопировать сумрачный и тревожный вид Лемишева, чтобы показать, как проникся его рассказом. - Ты держи меня в курсе.
Неудобно, в общем, получилось.
Попрощавшись и продолжив путь, он представлял себе цель этого пути в мельчайших деталях, включая запутанную бахрому по краю пледа и тёмную чайную кайму изнутри любимой своей кружки, и ничего другого уже не хотел в этот день. Может, по такой-то погоде стоило бы прилечь, хоть и ранний час ещё… Лев Степанович уже решил, что прилечь определённо стоит, когда в одном из карманов жилетки зазвонил телефон. Путаясь в молниях, пуговицах и кнопках, председатель вспомнил, что давным-давно не заряжал его, и теперь остаётся только молиться, чтобы звонок удержался. Дело было важное: кто попало и по пустякам ему не звонил. На маленьком экране высвечивался Шура Банников. Голос у Шуры был раздражённый и какой-то отчаянный.
- Степаныч, кто-то у нас в лесу потерялся! - выпалил он. - Женщина, похоже!
Всю усталость тотчас как рукой сняло. Он принялся выяснять, кто, где и почему.
- Иду, смотрю, шарфик на дереве привязан, яркий такой, - Шура говорил так, словно бежал и запыхался. - Подошёл поближе, а он хороший. Не новый, но шёлк настоящий, да и вообще красивый… По-моему, специально привязали, чтоб издалека видать было. Если бы кто-то нашёл чужое, так повесил бы на ветку просто так… Я тут всё уже обошёл, покричал, вроде нет никого… Но такое чувство…
- Это Мартыновой шарф, - сказал председатель, ощущая глубочайшее удовлетворение: переполох отменялся. - С ней всё в порядке, она не заблудилась. Шарф не трогай, пусть там и будет.
Банников в трубке невнятно выругался и спросил, что за дела. Какой-то он был сам не свой.
Лев Степанович обстоятельно разъяснил ему, что дела самые обычные, ничего из ряда вон выходящего. И что он ручается: плохого сегодня не произошло. Шура, кажется, хотел спросить о чём-то ещё, но то ли был слишком взвинчен, то ли просто не решился спрашивать. Интересно, отчего вообще ему пришло в голову позвонить? Дубок тот не в глухой чаще, на дворе белый день, пусть и холодно; если бы кто заплутал, Шура сам бы сам разыскал без труда: он ведь знает лес вдоль Полошковой фазенды как свои пять пальцев. Да и ладно, объявится - расскажет. Лев Степанович был уверен, что в этот момент Банников направляется прямо к нему. Но когда он не появился через час, через полтора и даже через два, начал немного волноваться.
Банников объявился, когда уже смеркалось. Был он в одной тонкой майке, невзирая на холод, и даже не прошёл в дом, а рухнул на качели в саду и попросил что-нибудь попить. Лев Степанович налил ему чаю и вынес на улицу. Только тогда, взглянув на Шуру второй раз, он заметил, что в дредах у него запутались прошлогодние шишки ольхи и клочья зелёных листьев, а штаны до колен и выше изгвазданы светлой, начавшей уже подсыхать грязью. Такой грязи поблизости не водилось, а значит, у Банникова-младшего были сегодня какие-то особенные приключения. Председатель дал понять, что не против, если Шура сейчас войдёт в дом, накинет что-нибудь тёплое, выпьет ещё чаю и расскажет ему всё подробно. Но Шура с досадой ответил, что рассказывать нечего: он идиот, и всё тут.
И правда повёл себя глупо: сначала заблудился в лесу, долго ходил, забрёл в какое-то то ли болото, то ли просто мокрую яму, а потом понял, что находится неподалёку от Полошковой фазенды. А матери на глаза в таком виде показываться постеснялся: Снежана бы на смех его подняла за эти блуждания в трёх соснах. Шарф этот чёртов увидел, позвонил, пошёл к председателю такой дорогой, чтобы на Снежану не наткнуться даже случайно, а по пути то ли ещё раз заплутал, то ли… Морок нашёл, не иначе. А главное, всё по глупости: не постыдился бы перед матерью - давно бы уже сидел в тепле, накормленный и переодетый.
- Какое-то предчувствие у меня, - осторожно сказал Лев Степанович. Признаваться, что с ним сегодня случилось ровно то же самое, не хотелось.
Банников подтвердил, что у него тоже предчувствие. Охрененно плохое. Причём давно. И он не раз уже пытался завести разговор об этом, но ни председатель, ни Русаков не пожелали его слушать.
- Шура, так давай теперь поговорим, - предложил Лев Степанович, загадав про себя, что сейчас будет.
И точно: Банников засуетился, засобирался домой - отмываться после своих приключений, пробурчал что-то невнятное и срочно откланялся. Попав в неловкую ситуацию, он всегда выходил из себя и искал всевозможные подтверждения тому, что всё случилось не просто так.
Шурин рассказ, если честно, совершенно не встревожил председателя. В любой другой день он бы непременно захотел выяснить закономерность, по которой два человека, не склонные к лесным блужданиям и морокам, теряются буквально на одном и том же месте. Но внутреннее чувство говорило, что ничего особенного в этом нет: совпадение - и только. А внутреннему чувству Лев Степанович привык доверять. Сегодня оно молчало, хотя возможных поводов для беспокойства было четыре, не меньше. И о предчувствии он тоже соврал: давно уже, года полтора или даже два, на него не находило совершенно никаких предчувствий. Всё шло своим чередом, даже и получше, чем бывало прежде. Погода не баловала, но и не приносила неприятных сюрпризов; эпидемия новомодного вируса коснулась Заречного лишь краем: никто из зареченцев не то что не умер, даже особенно тяжело не болел. На Новых дворах строились два добротных дома, в соседнем Марьино появился новый магазин садово-огородных товаров, жили люди, рождались дети, зрели яблоки, лаяли собаки, кричали петухи - всё было в порядке.
«А может, - подумал Лев Степанович, - я всё-таки старый стал?».
И эта мысль была хуже любых предчувствий.
Рассиживаться в кресле у обогревателя он больше не хотел. Насидится ещё, когда совсем сдаст. Заварил снова чаю со смородиной, убрал лишнее со стола, достал с полки свою тетрадь и несколько папок с записками и распечатками, очинил пару карандашей до игольной остроты. Никаких записей он не собирался делать сегодня, просто хотелось поглядеть на плоды многолетних своих трудов, потрогать пожелтевшие листы, вспомнить что-нибудь хорошее из прошлых лет. У Шуры Банникова, наверное, тоже есть такие записки, только в компьютере. А у Русакова, небось, вообще никаких нет. Один привык полагаться на технику, хоть и знает, что электричество и интернет - субстанции непрочные, зависящие от множества факторов: отключатся - и на что тебе твой компьютер? А другой на собственную то ли память, то ли интуицию, хотя голова - тот же компьютер: собьётся что-нибудь - и пиши пропало…
Бегунки сегодняшние тотчас же попались на глаза в тетради. Восемьдесят девятый был год, надо же… На странице, посвящённой этим забавным грибам, были красной ручкой написаны номера других страниц, где председатель упоминал их ещё, и красовался нарисованный чёрным фломастером знак вопроса. Лев Степанович и другие страницы перелистал; ничего особенного. Разве что в одной из записей около бегунков тоже стоял знак вопроса, дважды обведённый: синей и чёрной шариковыми ручками.
Председатель подумал и в третий раз обвёл его карандашом. Что-то интересовало или беспокоило его по поводу бегунков, надо же… И осталось без ответа. И ведь не вспомнить, что именно… Теперь-то, понятное дело, не было уже ни беспокойства, ни интереса…
Лев Степанович медленно закрыл тетрадь. Погладил обложку с изукрашенной цветами буквой «О» в слове «общая». Потянулся во внутренний карман - не за таблетками, нет: нащупать коробок спичек в непромокаемом чехле, который всегда носил с собой. Выхода не было. И дело было не в том, что его подводит память, что побаливает поясница и тянет сердце: так-то проскрипеть он мог бы ещё лет десять, а то и все двадцать… Но оставаться председателем, когда у тебя не осталось ни беспокойства, ни интереса - верный путь к чему-нибудь нехорошему для всего Заречного.
Пятнадцать минут спустя тетрадь лежала на своём месте на полке, а председатель, опираясь на добротную ореховую палку, уверенно шагал по улице в сторону Сорочьих дворов. В левом наружном кармане у него лежали две пары очков: для дали и для близи, третьи очки, для повседневности, красовались на носу. По другим карманам было в спешке распихано всё, что может понадобиться, если вдруг придётся срочно идти куда-то далеко: соль, спички, большой охотничий нож и маленький перочинный, компас, несколько пакетиков растворимого кофе и сложенный тетрадный лист с парой карандашей. Лев Степанович, признаться, стеснялся ходить в очках и опираться на палку, и теперь сам на себя злился за своё стеснение: в его возрасте без очков сложно, с палкой удобнее - и неважно, как это выглядит со стороны и подумает ли кто-нибудь, увидев его: «Что-то сдал наш Степаныч…»
Никакого серьёзного повода, чтобы внезапно навестить Русакова, у него не было. Просто прежний Лев Степанович, буквально двухлетней ещё давности, сделал бы именно так. Пришёл бы - вроде как просто поговорить - а потом раскрутил бы Мишу рассказать всё, что он в последнее время видел, что с чем сопоставил и к каким выводам пришёл. Сам Русаков, если на него не надавить, ничего не рассказывал. И не потому, что не хотел: в нём, несмотря на молодость, тоже не было ни любопытства, ни беспокойства. Словно бы он был не человеком, а так, инструментом для вершения местных странных дел. Оттого и не годился в председатели вместо Льва Степановича, во всяком случае - пока.
Повода не было, но оправдание визиту придумалось само собой: раз уж зашёл сегодня разговор о погребе, так почему бы председателю не поинтересоваться, что там осталось от прежних жильцов? Мало ли, обнаружится что-то нужное в хозяйстве, или редкое, или загадочное - ну, Миша должен понимать такие вещи…
Свернув на Сорочьи дворы, председатель замедлил шаг и нахмурился. Что-то было определённо не так… а, вот что! Из крыши русаковского дома, знакомого Льву Степановичу больше тридцати лет, на его глазах построенного и на его же глазах пришедшего в нынешнее печальное состояние, торчала труба. Над трубою вился тонкий сероватый дымок.
Что же за внутреннее чувство у председателя такое, если оно утверждает, что всё в порядке, а тем временем в развалюхе Русакова, пригодной разве что переночевать летом, сами собою появились погреб и печь?
Он вошёл в незапертую калитку, поднялся по ступенькам и открыл дверь.
Труба, конечно, появилась не сама собой. Посередине комнаты на ржавом железном листе стояла печка-буржуйка, а труба от неё выводилась на крышу при помощи устройства под названием «сэндвич дымоход»: Лев Степанович только этой весною наблюдал такое в бане у Генераловых. Стало быть, не было никакой загадки. Председатель привык думать, что Русаков -рассеянный человек не от мира сего, и совсем забыл, что по образованию Миша инженер и руки у него растут из правильного места. Раскрывшаяся тайна не принесла облегчения, наоборот: какое-то разочарование начало тянуть внутри - примерно как тянет под ложечкой, если голодать.
Русаков не удивился председателю, только перевёл взгляд со своего смартфона на вошедшего. Зато Вера Найдёнова так стремительно вскочила из-за стола, будто её застигли на месте преступления. Преступление, видимо, заключалось в том, что Вера плела широкий гайтан из бисера при слабом свете керосиновой лампы. Миша не обращал внимания - куда ему, он бездетный; а вот вдова Найдёнова могла бы всыпать по первое число за то, что дочь ломает глаза.
- Добрый вечер! - сказал Лев Степанович.
- Здравствуйте! - ответила Вера, перехватывая на краю стола разбежавшийся бисер. А Русаков спросил: «Чего это ты в очках?»
- Я собственно, вот зачем, - объяснил Лев Степанович, - помнишь, ты говорил, у тебя там в погребе что-то осталось от прежних жильцов? Сидел-сидел дома, и тут вдруг думаю: не пойти ли мне поглядеть? Ну, ты знаешь, как это со мной бывает…
Русаков поморщился, как от зубной боли.
- Да можно, в принципе, и поглядеть, - словно нехотя сказал он. - Может, чаю сначала?
От чая председатель не отказался: больно уж хороши были травки у Миши. Что любопытно, сам он их не собирал. То Антипова принесёт иван-чаю со зверобоем из леса, то вдова Найдёнова поделится душицей и чабрецом со своего огорода, то Шура Банников притащит редкий какой-нибудь корешок или сушёную ягоду. Русаков ссыпал все ингредиенты в чайник без разбору, даже не глядя, но результат каждый раз оказывался выше всяких похвал: чай имел особенный, выраженный вкус, прояснял голову и веселил сердце.
За чаем Лев Степанович посоветовал Мише завести на столе какую-нибудь электрическую лампу, пускай даже на батарейках, а то безобразие выходит: сидит девочка со своим бисером, глаза ломает…
Вера уставилась на него изумлённо. Русаков усмехнулся.
- Я и совсем в темноте могу, - сказала маленькая Найдёнова, - какая разница?
Председатель смутился. Надо же, забыл… Обычно он тонко и явственно ощущал разницу между живыми и мёртвыми, и никогда ему не случалось предложить мертвецу разделить ужин или одеться потеплее, как живому человеку. Что тут поделать: юная, светлая, тёплая Вера, даже мёртвая - сейчас казалась живой. Уж, во всяком случае, живее, чем сам Лев Степанович, придавленный грузом лет, и чем Русаков, молодой ещё, но тоже как будто придавленный чем-то. Вон, сидит, смотрит мимо, как будто ему всё равно… «А ведь не хочется ему, чтобы я видел погреб!» - подумал председатель. И, исключительно из вредности, напомнил о погребе снова.
- Ну, пойдём посмотрим, - сказал Русаков, вручая председателю карманный фонарик, - сейчас только… - Он отодвинул стул, служивший вешалкой для верхней одежды, и под стулом обнаружился большой квадратный люк.
О погребе, оказывается, никто и не знал до этого года. Только весной, когда грянули заморозки, Русакову пришло в голову установить в доме печку. Передвигая мебель, чтобы освободить место под печь, он и обнаружил этот самый люк.
Льву Степановичу неожиданно радостно пришло в голову, что за люком может оказаться что угодно. Да хоть портал в другое измерение - как в фильмах, которые бесконечно смотрел один из его племянников, гостивший в Заречном позапрошлым летом. Как ни странно, портал в другое измерение не пугал председателя, даже напротив: мысль о нём приносила какое-то загадочное удовлетворение.
Но за люком скрывалась только сплошная темнота, в которую пришлось спускаться по новой, крепко слаженной лестнице.
Погреб оказался большим и совершенно обычным. Рассохшаяся бочка, несколько дырявых вёдер, затянутый паутиной стеллаж с рядами стеклянных и жестяных банок. Ржавая лопата, вилы, какой-то ещё негодный садовый инструмент. Сломанная стремянка, колесо от телеги, почти уже вросшее в пол, но частично раскопанное. Изрядно заплесневевший плакат с какой-то кудрявой девицей в бикини на торце стеллажа.
Изображая любопытство, Лев Степанович посветил фонарём на банки и сделал вид, что внимательно разглядывает их. В паре банок - исключительно по белым крапинкам - опознавались солёные или маринованные бегунки. Ещё в паре - ягодные компоты. Содержимое остальных за давностью лет не удавалось определить. Даже неизвестно, не поторопился ли председатель, говоря, что можно выкинуть всё это в общий мусор. Кто знает, что за новая жизнь успела зародиться в них за минувшие десятилетия…
Он вообразил картину апокалиптического нашествия на Заречное неизвестной плесени и тут же суеверно отогнал её. Мало ли…
- Разбираешься понемногу, гляжу, - сказал, покачав ногой раскопанное колесо. - Один?
- Вера помогает.
- И не стыдно тебе, Миша? Девочку нагружать такой работой?
- Она не работой, - сказал Русаков, - так… человеческим присутствием. В смысле, нечеловеческим.
Председатель ещё раз прошёлся по погребу, поглядывая туда и сюда, не забывая следить за выражением лица Русакова. Такое у него сложилось впечатление, что среди всех этих бесполезных предметов притаилось что-то особенное, и Миша непременно выдаст себя, если Лев Степанович коснётся этого особенного. На всякий случай он даже посветил фонариком в плакат и постучал по нескольким банкам.
- Ну, что, присмотрел что-нибудь? - спросил Русаков. - Так хоть всё забирай… Полезли уже наверх, холодно.
- Ты какой-то странный сегодня, Миш, - задумчиво сказал председатель. - Голова опять болит?
- Да нет вроде, - Русаков снова поморщился. - Пойдём отсюда, а?
- Ты не против, если я вот эту штуку заберу? - председатель почти наугад вытащил с нижней полки стеллажа пыльную и покрытую паутиной сковороду. - Она чугунная, вроде бы. В хозяйстве пригодится.
- Бери, конечно, - сказал Русаков.
Наверху оказалось, что сковорода и впрямь чугунная, и весьма хорошего качества. Главное, небольшая. У Льва Степановича отчего-то вся посуда в доме была такая, будто там обитала немаленькая семья, на которую следовало готовить разом, и в последнее время это навевало тоску. Миша предложил ещё чаю, и на этот раз председатель отказался: признаться, чай сегодня в него уже не лез. Он приготовился уже пошутить как-нибудь напоследок и откланяться, но тут заметил, с каким напряжённым вниманием смотрит на него Вера Найдёнова.
И как нельзя кстати вспомнил сегодняшний свой разговор с Лемишевым. Лемишев, прощаясь, задал ему очень хороший вопрос, а главное - уместный. Раз уж в погребе не обнаружилось ничего необычного, отчего бы не сделать вид, что председателю понятно больше, чем ему показали?
- Хороший погреб, - сказал он и сделал многозначительную паузу.
Было почему-то совершенно ясно, отчего Русаков такой сегодня и что за странной тяжестью его будто бы придавило. Так чувствует себя человек, который и хотел бы поделиться секретом, и не может. Потому что ничего толком не понимает сам. Сколько раз Лев Степанович был на его месте, страшно припомнить. Сколько раз ему удалось полностью разобраться в этих тяжких секретах? Да ни разу, если честно…
- Миш, - продолжил он, выдержав паузу как следует, - что делать-то будем?
- Посмотрим, - сказал Русаков.
Технически это нельзя было назвать страшным словом «заблудился». Председатель Лев Степанович находился поблизости от Полошковой фазенды - минутах в пятнадцати ходьбы, не больше. После недели сплошных гроз маслята были исключительно хороши, и разбежалось их по лесу видимо-невидимо: корзинку удалось набрать доверху меньше, чем за час. Жадность к лесным дарам была ему несвойственна, он давно уже хотел повернуть к дому, но вместо этого поставил корзинку на землю и топтался на месте, почёсывая в затылке и озираясь. Окружающий лес был знаком, но в то же время странно однообразен. Ни особого деревца, ни памятного кустарника, ни валуна - словом, ни единой вешки, указывающей путь домой. О короткой дороге Лев Степанович уже не думал и смирился с идеей вернуться, заложив большой крюк через Полошкову фазенду. Но и туда ему пути не виделось: даже в какую сторону идти хотя бы примерно, он не мог сообразить. Чувство из-за этого было мутное и потерянное.
Зеркала он с собой, конечно, не носил; а ведь говорят, что в таких случаях первое дело - посмотреться в зеркало. Наверное, можно было обойтись и так. Лев Степанович растянул рот в улыбке и неуверенно ощупал лицо. Улыбка, кажется, была одинаковой слева и справа. Не поднималась левая бровь - так он и прежде умел задирать отдельно только правую. Имя своё и год рождения председатель помнил, текущий год тоже, а вот среда или четверг - запамятовал, но в этом не было ничего особенного. В целом он чувствовал себя нормально, как обычно. Что же, значит, час настал…
Лев Степанович тяжко вздохнул и начал вытаскивать из внутреннего кармана жилетки длинный кусок ткани пронзительно салатового цвета. Это было унизительно. Это, наверное, был шарфик; наверное, женский. Мартынова из новых дачников отдала его председателю прошлым летом, убеждая, что в столь почтенном возрасте следует носить в лес что-нибудь яркое: если не на себе, то хотя бы с собой. Надевать это безобразие на себя было бы глупо, так что Лев Степанович приметил молодой дубок поинтересней прочих, обмотал шарфик вокруг ствола на высоте своего роста и завязал бантом. Такую ерундовину должно быть видно издалека. Повернувшись спиной к дереву, он подхватил корзину, выпрямился и зашагал по прямой наугад, надеясь увидеть по пути хоть что-то знакомое и определить, где находится. При неудаче он всегда мог вернуться к дубку и попробовать другое направление.
Он шёл, стараясь обрести привычную свою лесную беззаботность, даже начал мурлыкать под нос песню про зорьку алую, но на сердце было тяжело. Кругом не за что было зацепиться взгляду. Конечно, юные берёзки были сказочно хороши, и папоротники зеленели вовсю, и пели птицы, и высились сосны, и мелькала мошкара, но всё это торжество природы казалось удивительно безликим, точно кто-то медленно переставлял кругом Льва Степановича очень похожие друг на друга фрагменты леса, запутывая дорогу. В леших он не верил, но всё-таки с тайным ужасом предчувствовал, что расступится сейчас впереди молодой бересклет - и он снова выйдет к дубку, обвязанному салатовым шарфом, хоть и двигался прочь от него, не сворачивая.
- Ты любовь моя-а-а… Долгожданна-а-я-а-а… - неожиданно звучно вывел Лев Степанович. Должно быть, отчаяние придало ему сил. - Не покинь меня, не покинь меня, не…
Сбоку, за кустами и папоротниками, отчётливо хрустнуло. Наверное, он побеспокоил кого-то пением. Вот и слава богу.
- Какой ты, Степаныч, соловей! - раздался будто бы одновременно со всех сторон смутно знакомый голос.
Председатель завертел головой. Хруст веток под чьими-то ногами слышался тоже будто бы отовсюду, и всё внутри замерло в нехорошем предчувствии, а потом это вдруг кончилось; и вот уже вдоль маленьких ёлок, по пояс в папоротниках, шёл к нему такой родной и знакомый Миша Русаков. Лучше и не придумаешь.
- А я вот тут по грибы… - начал председатель неловко, словно оправдываясь, но осёкся и сдержался. Не так уж стар Лев Степанович, чтобы показывать минутную свою слабость первому попавшемуся сопляку! Он упёр свободную руку в бок, сделал многозначительный вид и произнёс: «Миша, а что за праздник такой сегодня?»
- Какой праздник? - переспросил Русаков.
- Так не знаю! По какому поводу ты встал-то раньше полудня? Рассказывай!
- Не ложился ещё, - сказал Русаков, подходя ближе. - Степаныч, а ты не знаешь, вот это что за фрукт? - он протянул раскрытую ладонь, на которой лежал маленький рыжеватый грибочек, весь целиком в крохотных бледных крапинах.
Поправив воображаемые очки, председатель склонился над его ладонью и вынес вердикт: он, конечно, не великий специалист, но полагает, что это не фрукт, а гриб.
- Видел такие раньше? - спросил Русаков.
- Видел, конечно. Бегунки пошли. Грибы как грибы, по вкусу ничего особенного, но в пустой год сойдут. Раз пошли - до осени будут теперь, а растут они наподобие опят, семейками, а пустой ли будет год, пока неясно: маслята, вон…
- Понятно, - перебил Русаков. - А если бегунки пошли - это к чему?
И тут Льва Степановича отпустило. Поляна, на краю которой они встретились с Мишей, была всё ещё незнакома, но теперь он явственно ощущал, что домой - это вниз по тропинке и направо, а потом немного к югу. А Полошкова фазенда - тоже направо, но вверх.
- Да ни к чему, Миш, - беззаботно ответил он. Нет о бегунках никаких особых примет. А вот сказка есть: будто бы как увидишь бегунки, собирать надо тотчас же. Потому как если запомнишь место, оставишь метку и уйдёшь - за корзиной, к примеру, - они на другое место перебегут, пока ты там ходишь. Но со мной, честно тебе скажу, не случалось такого. А ведь я изрядный грибник был по молодости. Смотри, маслят каких набрал!
Русаков маслята одобрил. Лев Степанович от облегчения и по доброте душевной хотел было поделиться с ним, но передумал. Сам он, сколько знал Мишу, не приносил к нему в дом съестного. Конечно, с пустыми руками не ходил, брал иногда с собой ягодную настойку или Елизаветину самогонку, потому что спиртное - это другое: практически нематериальный продукт. А вот Русаков, навещая председателя, всегда приносил то шоколадку, то пачку овсяного печенья, то городской сыр в тонкой нарезке. Так уж было заведено, и нарушать этот порядок отчего-то страшно не хотелось.
- Миш, а ты куда сейчас? - спросил он.
- Домой, наверное, - сказал Русаков.
- Не через Полошкову фазенду, случайно? А то я бы прошёлся с тобой.
Лев Степанович вовсе не собирался туда сегодня, но в недавно владевшем им мороке определил Полошкову фазенду как ориентир для выхода из леса, так что теперь желал заглянуть туда хотя бы на пять минут, просто чтобы всё было правильно.
- Можно и так, - согласился Русаков.
Поспевая за ним - вот ведь дал бог человеку длинные ноги! - председатель размышлял, что Миша сейчас был очень похож на него самого в молодости. Лев Степанович в его годы тоже озадачивался по поводу местных растений, насекомых, да и грибов, бывало. Марьины серьги, к примеру, не растут нигде, кроме Заречного, и цветут нечасто - неприметные, бестолковые: ни в букет их, ни в чай, ни в лекарственный сбор. А следить за ними всё равно надо, потому как если зацвели в начале июня - считай, лета не будет. Тут уже нужно переустраивать огороды, запасать корм скотине и экономить припасы. Потому и зовутся Марьиными серьгами: не удастся Марье урожай, нечего будет продать на ярмарке - так и серьги купить будет не на что, разве что цветочки эти на уши повесить. Отчаявшись разобраться во всех этих удивительных эндемиках, председатель выписал из города подробнейшие энциклопедии о флоре и фауне района и области, тщательно изучал и не менее тщательно заносил в общую тетрадь всё, что попадалось ему на глаза, но в энциклопедиях не упоминалось. А связанные с эндемиками приметы и былички он переписывал точнее и внимательнее, чем мог бы самый лучший фольклорист. Потому что для фольклориста всё это - наука, а для Заречного - жизнь, иногда в прямейшем смысле. У прежнего председателя тоже была такая тетрадь, но он, уходя на покой, не передал её Льву Степановичу, а сжёг у себя за домом. Так, сказал, положено.
Что же, положено - так положено. Признаться, свою тетрадь он тоже не слишком хотел бы передавать Мише Русакову. Неподходящий Русаков был человек. Хороший, но неподходящий.
Будто разобрав его мысли, Миша остановился на тропинке так резко, что Лев Степанович чуть не врезался в него. Глянул по сторонам, не обернувшись на председателя, и снова зашагал вперёд.
- Миша, что это было?
- Определённо было, - Русаков наконец-то сбавил шаг. - Думаю, ничего особенного.
- Подожди-ка, - председатель придержал его за рукав. - Вот если я тебе говорю: «Ничего особенного», когда ты спрашиваешь, это чистая правда. Ну, либо я добросовестно заблуждаюсь. А ты…
Русаков пожал плечами и, шагая рядом с ним по наконец-то расширившейся тропинке, рассказал какие-то скучные научные вещи о феномене déjà vu. Очень абстрактно он рассуждал про всё это, теоретически, без воодушевления. Но признался, что на личном опыте с этим феноменом хорошо знаком и в последнее время испытывает его буквально на каждом шагу, особенно если не спать ночь, но, видимо, это не имеет какой-то серьёзной внешней причины. В конце концов председатель был вынужден согласиться, что - и вправду ничего особенного, случается с людьми, с некоторыми чаще других, особенно при склонности к мигреням или ещё какой странности устройства головы.
- У меня тоже странное чувство было сегодня, - примирительно сказал он. - Может, буря магнитная? А бегунки если увидишь, всё же возьми про запас. Они хранятся хорошо: если засолить правильно, хоть годами стоять будут. Ты грибы-то вообще солить умеешь?
- Научусь, - ответил Русаков, - не держать же погреб пустым. У меня там, правда, банки какие-то от прежних жильцов. Как раз хотел спросить: если их выкидывать, то в общий мусор можно - или вывезти на свалку на шоссе? Вдруг там уже биологическое оружие образовалось?
- Можно и в общий, - разрешил Лев Степанович.
Они дошли уже до самых границ Полошковой фазенды, и Русаков явно не собирался идти вместе с ним навещать Банникову. Они попрощались, пожав руки. И только уже подойдя к сложному двухэтажному строению, где обитали сама Банникова и орнитолог-любитель Паша Лемишев, председатель вдруг сообразил, что не помнит никакого погреба в доме Русакова. Вернее даже, абсолютно уверен, что никакого погреба там нет. А, собственно, почему?.. Обитали там до конца девяностых какие-то дачники, приезжали только на лето, надо им было где-то хранить припасы, особенно по жаре; может, выкопали небольшую яму под полом? Кто бы стал обращать внимание?
Снежана Банникова оказалась рада нежданному гостю, что при её непростом характере было весьма удивительно. Провела за столик, обустроенный под дощатым навесом, налила чаю, придвинула поближе плошку с рассыпным печеньем. Лев Степанович вытянул под столом гудящие ноги и даже расстроился, подумав о грядущей возне с маслятами. Но гостеприимство Снежаны в этот раз распространялось так далеко, что она растопила железную уличную печку, в два счёта начистила картошки, нарезала тонкими кольцами лук и принялась разбираться с грибами сама. Вскоре появился и Лемишев, а вместе с ним копчёная рыба и знаменитая лемишевская настойка на красной смородине с таволгой. Выпив две рюмочки и наблюдая, как ловко Снежана режет картошку прямо на весу над сковородой, председатель расслабился и наконец-то ощутил, как хороша жизнь. Сколько бы той жизни ни осталось.
Для порядка он всё-таки расспросил обоих про дела, про события, про жизнь шатурского поселения - в общем, задал все возможные председательские вопросы, чтобы обосновать свой неожиданный визит. И окончательно удовлетворился и успокоился, услышав, что жизнь идёт своим чередом, без особенных эксцессов. Картошка с маслятами с уличной печи оказалась вкуснее и ароматнее, чем с домашней плитки; налили по рюмочке ещё. Потом разглядывали фотографии слётков сойки со смартфона Лемишева, потом Снежана жаловалась на ломоту в костях - снова к дождю, наверное, - потом обсудили семейную жизнь императрицы Елизаветы с утопленником. После утопленника разговор как-то сам собою переключился на мертвецов. Лемишев был изрядным философом, исследователем по натуре, и мертвецы были постоянной причиной его беспокойства и вдохновения. На этот раз он утверждал, что называть их непосредственно мертвецами - оскорбительно в некотором роде, и что обывателю свойственно именовать мёртвым то, что для него пугающе и непонятно. Смерть, в конце концов, лишь момент, а существование после неё - всё-таки форма жизни, пускай и непостижимая.
Таволга в настойке затуманила усталый разум Льва Степановича. Он отвлёкся от лемишевского монолога и принялся размышлять о своей мёртвой жене. Конечно же, она была непонятна ему в своём посмертном существовании. Непонятнее всего было то, что на шее у неё продолжала биться голубая жилка. А зрачки, когда она впервые после смерти увидела мужа, расширились так, словно на лице раскрылись два огромных цветка. И ещё он не понимал, отчего они теперь не могут быть вместе, если она такая же, как прежде, и смотрит, и дышит, и держит его руку своей тёплой рукой.
Понимание проросло позже, изнутри, не облекаемое в слова. Разница была, и теперь жена отличалась от человека так же, как отличаются зверь или птица. В других мёртвых Лев Степанович наблюдал ту же самую непроницаемость и инородность. Взять, к примеру, маленькую Веру Найдёнову, которая выглядит совсем как живая красивая девочка, перекидывает через плечо льняную косичку, переставляет хрупкими пальчиками ферзя на доске и говорит: «Шах»… Откуда в ней, глупенькой троечнице, после смерти взялась такая чудная шахматная ясность? Она действительно размышляет над партией - или берёт решения из воздуха, того особенного воздуха, которым дышат мертвецы? Помнится, Русаков признавался, что не поддаётся ей, а действительно проигрывает почти каждый раз. Хотя в остальном Вера - дитё дитём, обыкновенный подросток.
Он и не заметил, как похолодало. Кости Снежаны, вынесшие десятилетия огородных работ и лесной жизни, никогда не врали. Неизвестно, ожидался ли дождь, но задул неприятный ветер, и погоды подкрадывались вовсе не летние. Даже не удивительно, что сегодня председателя заморочило в лесу: такой перепад давления и молодой голове перенести непросто.
Лев Степанович засобирался домой. Конечно, Банникова предлагала перебраться в помещение и продолжить, но председатель был хорошо знаком с шатурскими жилищами изнутри и предпочёл отказаться. Лемишев вызвался проводить его до Новых дворов и всю дорогу продолжал свои измышления о живых и мёртвых. Лев Степанович слушал уже вполуха: день утомил его, и кресло-качалка, плед и обогреватель манили куда сильнее, чем вся эта философия.
- Лев Степанович, - у самых Новых дворов Лемишев вдруг тронул его за локоть. - Что делать-то будем?
Выглядел он сумрачно и тревожно. А по какому поводу, председатель полностью прослушал. Вряд ли дело касалось мертвецов и того, как правильно следует называть их. Чем-то Павел Сергеевич поделился с ним по пути - не особенно хорошим, видимо, не для ушей Снежаны, - но вряд ли срочным, иначе давно бы сам пришёл к председателю.
- Посмотрим, - сказал Лев Степанович, пытаясь скопировать сумрачный и тревожный вид Лемишева, чтобы показать, как проникся его рассказом. - Ты держи меня в курсе.
Неудобно, в общем, получилось.
Попрощавшись и продолжив путь, он представлял себе цель этого пути в мельчайших деталях, включая запутанную бахрому по краю пледа и тёмную чайную кайму изнутри любимой своей кружки, и ничего другого уже не хотел в этот день. Может, по такой-то погоде стоило бы прилечь, хоть и ранний час ещё… Лев Степанович уже решил, что прилечь определённо стоит, когда в одном из карманов жилетки зазвонил телефон. Путаясь в молниях, пуговицах и кнопках, председатель вспомнил, что давным-давно не заряжал его, и теперь остаётся только молиться, чтобы звонок удержался. Дело было важное: кто попало и по пустякам ему не звонил. На маленьком экране высвечивался Шура Банников. Голос у Шуры был раздражённый и какой-то отчаянный.
- Степаныч, кто-то у нас в лесу потерялся! - выпалил он. - Женщина, похоже!
Всю усталость тотчас как рукой сняло. Он принялся выяснять, кто, где и почему.
- Иду, смотрю, шарфик на дереве привязан, яркий такой, - Шура говорил так, словно бежал и запыхался. - Подошёл поближе, а он хороший. Не новый, но шёлк настоящий, да и вообще красивый… По-моему, специально привязали, чтоб издалека видать было. Если бы кто-то нашёл чужое, так повесил бы на ветку просто так… Я тут всё уже обошёл, покричал, вроде нет никого… Но такое чувство…
- Это Мартыновой шарф, - сказал председатель, ощущая глубочайшее удовлетворение: переполох отменялся. - С ней всё в порядке, она не заблудилась. Шарф не трогай, пусть там и будет.
Банников в трубке невнятно выругался и спросил, что за дела. Какой-то он был сам не свой.
Лев Степанович обстоятельно разъяснил ему, что дела самые обычные, ничего из ряда вон выходящего. И что он ручается: плохого сегодня не произошло. Шура, кажется, хотел спросить о чём-то ещё, но то ли был слишком взвинчен, то ли просто не решился спрашивать. Интересно, отчего вообще ему пришло в голову позвонить? Дубок тот не в глухой чаще, на дворе белый день, пусть и холодно; если бы кто заплутал, Шура сам бы сам разыскал без труда: он ведь знает лес вдоль Полошковой фазенды как свои пять пальцев. Да и ладно, объявится - расскажет. Лев Степанович был уверен, что в этот момент Банников направляется прямо к нему. Но когда он не появился через час, через полтора и даже через два, начал немного волноваться.
Банников объявился, когда уже смеркалось. Был он в одной тонкой майке, невзирая на холод, и даже не прошёл в дом, а рухнул на качели в саду и попросил что-нибудь попить. Лев Степанович налил ему чаю и вынес на улицу. Только тогда, взглянув на Шуру второй раз, он заметил, что в дредах у него запутались прошлогодние шишки ольхи и клочья зелёных листьев, а штаны до колен и выше изгвазданы светлой, начавшей уже подсыхать грязью. Такой грязи поблизости не водилось, а значит, у Банникова-младшего были сегодня какие-то особенные приключения. Председатель дал понять, что не против, если Шура сейчас войдёт в дом, накинет что-нибудь тёплое, выпьет ещё чаю и расскажет ему всё подробно. Но Шура с досадой ответил, что рассказывать нечего: он идиот, и всё тут.
И правда повёл себя глупо: сначала заблудился в лесу, долго ходил, забрёл в какое-то то ли болото, то ли просто мокрую яму, а потом понял, что находится неподалёку от Полошковой фазенды. А матери на глаза в таком виде показываться постеснялся: Снежана бы на смех его подняла за эти блуждания в трёх соснах. Шарф этот чёртов увидел, позвонил, пошёл к председателю такой дорогой, чтобы на Снежану не наткнуться даже случайно, а по пути то ли ещё раз заплутал, то ли… Морок нашёл, не иначе. А главное, всё по глупости: не постыдился бы перед матерью - давно бы уже сидел в тепле, накормленный и переодетый.
- Какое-то предчувствие у меня, - осторожно сказал Лев Степанович. Признаваться, что с ним сегодня случилось ровно то же самое, не хотелось.
Банников подтвердил, что у него тоже предчувствие. Охрененно плохое. Причём давно. И он не раз уже пытался завести разговор об этом, но ни председатель, ни Русаков не пожелали его слушать.
- Шура, так давай теперь поговорим, - предложил Лев Степанович, загадав про себя, что сейчас будет.
И точно: Банников засуетился, засобирался домой - отмываться после своих приключений, пробурчал что-то невнятное и срочно откланялся. Попав в неловкую ситуацию, он всегда выходил из себя и искал всевозможные подтверждения тому, что всё случилось не просто так.
Шурин рассказ, если честно, совершенно не встревожил председателя. В любой другой день он бы непременно захотел выяснить закономерность, по которой два человека, не склонные к лесным блужданиям и морокам, теряются буквально на одном и том же месте. Но внутреннее чувство говорило, что ничего особенного в этом нет: совпадение - и только. А внутреннему чувству Лев Степанович привык доверять. Сегодня оно молчало, хотя возможных поводов для беспокойства было четыре, не меньше. И о предчувствии он тоже соврал: давно уже, года полтора или даже два, на него не находило совершенно никаких предчувствий. Всё шло своим чередом, даже и получше, чем бывало прежде. Погода не баловала, но и не приносила неприятных сюрпризов; эпидемия новомодного вируса коснулась Заречного лишь краем: никто из зареченцев не то что не умер, даже особенно тяжело не болел. На Новых дворах строились два добротных дома, в соседнем Марьино появился новый магазин садово-огородных товаров, жили люди, рождались дети, зрели яблоки, лаяли собаки, кричали петухи - всё было в порядке.
«А может, - подумал Лев Степанович, - я всё-таки старый стал?».
И эта мысль была хуже любых предчувствий.
Рассиживаться в кресле у обогревателя он больше не хотел. Насидится ещё, когда совсем сдаст. Заварил снова чаю со смородиной, убрал лишнее со стола, достал с полки свою тетрадь и несколько папок с записками и распечатками, очинил пару карандашей до игольной остроты. Никаких записей он не собирался делать сегодня, просто хотелось поглядеть на плоды многолетних своих трудов, потрогать пожелтевшие листы, вспомнить что-нибудь хорошее из прошлых лет. У Шуры Банникова, наверное, тоже есть такие записки, только в компьютере. А у Русакова, небось, вообще никаких нет. Один привык полагаться на технику, хоть и знает, что электричество и интернет - субстанции непрочные, зависящие от множества факторов: отключатся - и на что тебе твой компьютер? А другой на собственную то ли память, то ли интуицию, хотя голова - тот же компьютер: собьётся что-нибудь - и пиши пропало…
Бегунки сегодняшние тотчас же попались на глаза в тетради. Восемьдесят девятый был год, надо же… На странице, посвящённой этим забавным грибам, были красной ручкой написаны номера других страниц, где председатель упоминал их ещё, и красовался нарисованный чёрным фломастером знак вопроса. Лев Степанович и другие страницы перелистал; ничего особенного. Разве что в одной из записей около бегунков тоже стоял знак вопроса, дважды обведённый: синей и чёрной шариковыми ручками.
Председатель подумал и в третий раз обвёл его карандашом. Что-то интересовало или беспокоило его по поводу бегунков, надо же… И осталось без ответа. И ведь не вспомнить, что именно… Теперь-то, понятное дело, не было уже ни беспокойства, ни интереса…
Лев Степанович медленно закрыл тетрадь. Погладил обложку с изукрашенной цветами буквой «О» в слове «общая». Потянулся во внутренний карман - не за таблетками, нет: нащупать коробок спичек в непромокаемом чехле, который всегда носил с собой. Выхода не было. И дело было не в том, что его подводит память, что побаливает поясница и тянет сердце: так-то проскрипеть он мог бы ещё лет десять, а то и все двадцать… Но оставаться председателем, когда у тебя не осталось ни беспокойства, ни интереса - верный путь к чему-нибудь нехорошему для всего Заречного.
Пятнадцать минут спустя тетрадь лежала на своём месте на полке, а председатель, опираясь на добротную ореховую палку, уверенно шагал по улице в сторону Сорочьих дворов. В левом наружном кармане у него лежали две пары очков: для дали и для близи, третьи очки, для повседневности, красовались на носу. По другим карманам было в спешке распихано всё, что может понадобиться, если вдруг придётся срочно идти куда-то далеко: соль, спички, большой охотничий нож и маленький перочинный, компас, несколько пакетиков растворимого кофе и сложенный тетрадный лист с парой карандашей. Лев Степанович, признаться, стеснялся ходить в очках и опираться на палку, и теперь сам на себя злился за своё стеснение: в его возрасте без очков сложно, с палкой удобнее - и неважно, как это выглядит со стороны и подумает ли кто-нибудь, увидев его: «Что-то сдал наш Степаныч…»
Никакого серьёзного повода, чтобы внезапно навестить Русакова, у него не было. Просто прежний Лев Степанович, буквально двухлетней ещё давности, сделал бы именно так. Пришёл бы - вроде как просто поговорить - а потом раскрутил бы Мишу рассказать всё, что он в последнее время видел, что с чем сопоставил и к каким выводам пришёл. Сам Русаков, если на него не надавить, ничего не рассказывал. И не потому, что не хотел: в нём, несмотря на молодость, тоже не было ни любопытства, ни беспокойства. Словно бы он был не человеком, а так, инструментом для вершения местных странных дел. Оттого и не годился в председатели вместо Льва Степановича, во всяком случае - пока.
Повода не было, но оправдание визиту придумалось само собой: раз уж зашёл сегодня разговор о погребе, так почему бы председателю не поинтересоваться, что там осталось от прежних жильцов? Мало ли, обнаружится что-то нужное в хозяйстве, или редкое, или загадочное - ну, Миша должен понимать такие вещи…
Свернув на Сорочьи дворы, председатель замедлил шаг и нахмурился. Что-то было определённо не так… а, вот что! Из крыши русаковского дома, знакомого Льву Степановичу больше тридцати лет, на его глазах построенного и на его же глазах пришедшего в нынешнее печальное состояние, торчала труба. Над трубою вился тонкий сероватый дымок.
Что же за внутреннее чувство у председателя такое, если оно утверждает, что всё в порядке, а тем временем в развалюхе Русакова, пригодной разве что переночевать летом, сами собою появились погреб и печь?
Он вошёл в незапертую калитку, поднялся по ступенькам и открыл дверь.
Труба, конечно, появилась не сама собой. Посередине комнаты на ржавом железном листе стояла печка-буржуйка, а труба от неё выводилась на крышу при помощи устройства под названием «сэндвич дымоход»: Лев Степанович только этой весною наблюдал такое в бане у Генераловых. Стало быть, не было никакой загадки. Председатель привык думать, что Русаков -рассеянный человек не от мира сего, и совсем забыл, что по образованию Миша инженер и руки у него растут из правильного места. Раскрывшаяся тайна не принесла облегчения, наоборот: какое-то разочарование начало тянуть внутри - примерно как тянет под ложечкой, если голодать.
Русаков не удивился председателю, только перевёл взгляд со своего смартфона на вошедшего. Зато Вера Найдёнова так стремительно вскочила из-за стола, будто её застигли на месте преступления. Преступление, видимо, заключалось в том, что Вера плела широкий гайтан из бисера при слабом свете керосиновой лампы. Миша не обращал внимания - куда ему, он бездетный; а вот вдова Найдёнова могла бы всыпать по первое число за то, что дочь ломает глаза.
- Добрый вечер! - сказал Лев Степанович.
- Здравствуйте! - ответила Вера, перехватывая на краю стола разбежавшийся бисер. А Русаков спросил: «Чего это ты в очках?»
- Я собственно, вот зачем, - объяснил Лев Степанович, - помнишь, ты говорил, у тебя там в погребе что-то осталось от прежних жильцов? Сидел-сидел дома, и тут вдруг думаю: не пойти ли мне поглядеть? Ну, ты знаешь, как это со мной бывает…
Русаков поморщился, как от зубной боли.
- Да можно, в принципе, и поглядеть, - словно нехотя сказал он. - Может, чаю сначала?
От чая председатель не отказался: больно уж хороши были травки у Миши. Что любопытно, сам он их не собирал. То Антипова принесёт иван-чаю со зверобоем из леса, то вдова Найдёнова поделится душицей и чабрецом со своего огорода, то Шура Банников притащит редкий какой-нибудь корешок или сушёную ягоду. Русаков ссыпал все ингредиенты в чайник без разбору, даже не глядя, но результат каждый раз оказывался выше всяких похвал: чай имел особенный, выраженный вкус, прояснял голову и веселил сердце.
За чаем Лев Степанович посоветовал Мише завести на столе какую-нибудь электрическую лампу, пускай даже на батарейках, а то безобразие выходит: сидит девочка со своим бисером, глаза ломает…
Вера уставилась на него изумлённо. Русаков усмехнулся.
- Я и совсем в темноте могу, - сказала маленькая Найдёнова, - какая разница?
Председатель смутился. Надо же, забыл… Обычно он тонко и явственно ощущал разницу между живыми и мёртвыми, и никогда ему не случалось предложить мертвецу разделить ужин или одеться потеплее, как живому человеку. Что тут поделать: юная, светлая, тёплая Вера, даже мёртвая - сейчас казалась живой. Уж, во всяком случае, живее, чем сам Лев Степанович, придавленный грузом лет, и чем Русаков, молодой ещё, но тоже как будто придавленный чем-то. Вон, сидит, смотрит мимо, как будто ему всё равно… «А ведь не хочется ему, чтобы я видел погреб!» - подумал председатель. И, исключительно из вредности, напомнил о погребе снова.
- Ну, пойдём посмотрим, - сказал Русаков, вручая председателю карманный фонарик, - сейчас только… - Он отодвинул стул, служивший вешалкой для верхней одежды, и под стулом обнаружился большой квадратный люк.
О погребе, оказывается, никто и не знал до этого года. Только весной, когда грянули заморозки, Русакову пришло в голову установить в доме печку. Передвигая мебель, чтобы освободить место под печь, он и обнаружил этот самый люк.
Льву Степановичу неожиданно радостно пришло в голову, что за люком может оказаться что угодно. Да хоть портал в другое измерение - как в фильмах, которые бесконечно смотрел один из его племянников, гостивший в Заречном позапрошлым летом. Как ни странно, портал в другое измерение не пугал председателя, даже напротив: мысль о нём приносила какое-то загадочное удовлетворение.
Но за люком скрывалась только сплошная темнота, в которую пришлось спускаться по новой, крепко слаженной лестнице.
Погреб оказался большим и совершенно обычным. Рассохшаяся бочка, несколько дырявых вёдер, затянутый паутиной стеллаж с рядами стеклянных и жестяных банок. Ржавая лопата, вилы, какой-то ещё негодный садовый инструмент. Сломанная стремянка, колесо от телеги, почти уже вросшее в пол, но частично раскопанное. Изрядно заплесневевший плакат с какой-то кудрявой девицей в бикини на торце стеллажа.
Изображая любопытство, Лев Степанович посветил фонарём на банки и сделал вид, что внимательно разглядывает их. В паре банок - исключительно по белым крапинкам - опознавались солёные или маринованные бегунки. Ещё в паре - ягодные компоты. Содержимое остальных за давностью лет не удавалось определить. Даже неизвестно, не поторопился ли председатель, говоря, что можно выкинуть всё это в общий мусор. Кто знает, что за новая жизнь успела зародиться в них за минувшие десятилетия…
Он вообразил картину апокалиптического нашествия на Заречное неизвестной плесени и тут же суеверно отогнал её. Мало ли…
- Разбираешься понемногу, гляжу, - сказал, покачав ногой раскопанное колесо. - Один?
- Вера помогает.
- И не стыдно тебе, Миша? Девочку нагружать такой работой?
- Она не работой, - сказал Русаков, - так… человеческим присутствием. В смысле, нечеловеческим.
Председатель ещё раз прошёлся по погребу, поглядывая туда и сюда, не забывая следить за выражением лица Русакова. Такое у него сложилось впечатление, что среди всех этих бесполезных предметов притаилось что-то особенное, и Миша непременно выдаст себя, если Лев Степанович коснётся этого особенного. На всякий случай он даже посветил фонариком в плакат и постучал по нескольким банкам.
- Ну, что, присмотрел что-нибудь? - спросил Русаков. - Так хоть всё забирай… Полезли уже наверх, холодно.
- Ты какой-то странный сегодня, Миш, - задумчиво сказал председатель. - Голова опять болит?
- Да нет вроде, - Русаков снова поморщился. - Пойдём отсюда, а?
- Ты не против, если я вот эту штуку заберу? - председатель почти наугад вытащил с нижней полки стеллажа пыльную и покрытую паутиной сковороду. - Она чугунная, вроде бы. В хозяйстве пригодится.
- Бери, конечно, - сказал Русаков.
Наверху оказалось, что сковорода и впрямь чугунная, и весьма хорошего качества. Главное, небольшая. У Льва Степановича отчего-то вся посуда в доме была такая, будто там обитала немаленькая семья, на которую следовало готовить разом, и в последнее время это навевало тоску. Миша предложил ещё чаю, и на этот раз председатель отказался: признаться, чай сегодня в него уже не лез. Он приготовился уже пошутить как-нибудь напоследок и откланяться, но тут заметил, с каким напряжённым вниманием смотрит на него Вера Найдёнова.
И как нельзя кстати вспомнил сегодняшний свой разговор с Лемишевым. Лемишев, прощаясь, задал ему очень хороший вопрос, а главное - уместный. Раз уж в погребе не обнаружилось ничего необычного, отчего бы не сделать вид, что председателю понятно больше, чем ему показали?
- Хороший погреб, - сказал он и сделал многозначительную паузу.
Было почему-то совершенно ясно, отчего Русаков такой сегодня и что за странной тяжестью его будто бы придавило. Так чувствует себя человек, который и хотел бы поделиться секретом, и не может. Потому что ничего толком не понимает сам. Сколько раз Лев Степанович был на его месте, страшно припомнить. Сколько раз ему удалось полностью разобраться в этих тяжких секретах? Да ни разу, если честно…
- Миш, - продолжил он, выдержав паузу как следует, - что делать-то будем?
- Посмотрим, - сказал Русаков.