О Лолите и любви
Перечитывала недавно "Лолиту" Набокова. Всегда очень любила эту книгу, но любила первую ее часть - сочный язык, такая как казалось удивительная любовь, любование каждым мгновением и черточкой. Лолита казалась глупой и вредной девчонкой, а Гумберт - вполне милый, тайно любящий... А вторая часть казалась скучной и прозаичной, и чем-то противной...
Перечитав, я увидела, в чем дело. Любовь Гумберта эгоистична - и я не про то, что это девочка-нимфетка. Он видит в ней только то, что хочет видит, и абсолютно закрывает глаза на нее саму - ее чувства, ее мысли, ее развитие. Лолита растет, меняется, становится не похожей на себя прежнюю, но для него она навсегда остается той девочкой, в которую он влюбился.
И это самое страшное - не видеть, кем является любимый человек, что происходит с ним, а цепляться за созданный однажды образ. Частый случай и в обычных отношениях - люди влюбляются, фантазируют и думают, что всё уже знают о любимом. И второй половине такие отношения удушливы - либо ты пытаешься соответвовать этому образу, либо доносить насильно, какой ты - и рискнуть быть отвегнутым или проигнорированным. А ведь меняются все и постоянно - и узнавать это снова и снова друг про друга - и есть отношения.
Лишь последние абзацы книги навели меня на эту мысль - я воспринимала Лолиту ограниченной и глупой лишь потому, что видела ее глазами Гумберта. А ведь так не бывает - у нее должны были быть чувства, мысли, и всё ее поведение это просто защитные механизмы в ее жизненной ситуации. Читая эти строки, у меня пробегали от муражки от ужаса - только тогда я стала осознавать, как несчастна была должна быть эта девочка.
Вот этот отрывок:
"Однажды, на бердслейской улице с закатом в пролете, она обратилась к маленькой Еве Розен (я сопровождал обеих нимфеток на концерт и, подвигаясь за ними, в толпе у кассы держался так близко, что тыкался в них), - и вот слышу, как моя Лолита, в ответ на слова Евы, что "лучше смерть, чем Мильтон Пинский (знакомый гимназист) и его рассуждения о музыке", говорит необыкновенно спокойно и серьезно: "Знаешь, ужасно в смерти то, что человек совсем предоставлен самому себе"; и меня тогда поразило, пока я, как автомат, передвигал ватные ноги, что я ровно ничего не знаю о происходившей у любимой моей в головке и что, может быть, где-то, за невыносимыми подростковыми штампами, в ней есть и цветущий сад, и
сумерки, и ворота дворца, - дымчатая обворожительная область, доступ к которой запрещен мне, оскверняющему жалкой спазмой свои отрепья; ибо я часто замечал, что, живя, как мы с ней жили, в обособленном мире абсолютного зла, мы испытывали странное стеснение, когда я пытался заговорить с ней о чем-нибудь отвлеченном (о чем могли бы говорить она и старший друг, она и родитель, она и нормальный возлюбленный, я и Аннабелла, Лолита и сублимированый, вылизанный, анализированный, обожествленный Гарольд Гейз),
об искусстве, о поэзии, о точечках на форели Гопкинса или бритой голове Бодлера, о Боге и Шекспире, о любом настоящем предмете. Не тут-то было! Она одевала свою уязвимость в броню дешевой наглости и нарочитой скуки, между тем как я, пользуясь для своих несчастных ученых комментариев искусственным тоном, от которого у меня самого ныли последние зубы, вызывал у своей аудитории такие взрывы грубости, что нельзя было продолжать, о, моя бедная,
замученная девочка!"
И еще:
"мы все еще в Бердслее,Лолита, сидящая с книгой у камина, потягивается, крякает и спрашивает:
"Где ее, собственно говоря, похоронили?"
"Кого?"
"Ах, ты знаешь, мою зарезанную мать".
"Ты прекрасно знаешь, где находится ее могила", - ответил я, с большой выдержкой, и назвал кладбище - недалеко от Рамздэля, между железной дорогой и холмом, с которого видно озеро. "А кроме того", - добавил я, - "трагедию ее случайной смерти не следовало бы опошлять такого рода эпитетом, к которому ты находишь нужным прибегать. Ежели ты действительно хочешь победить в себе самой идею смерти..."
"Завел шарманку", - сказала Лолита и томно покинула комнату.
Я долго глядел в огонь сквозь жгучие слезы. Потом поднял с пола ее книгу. Какая-то бездарная чепуха "для юношества". Угрюмая маленькая Мара не ожидала, что ее мачеха окажется веселой, понятливой, рыжеволосой молодой женщиной, которая объяснила Маре, что покойная мать Мары совершила героический подвиг тем, что умышленно не выказывала никакой любви к обожаемой на самом деле дочери. Героическая мать умирала от неизлечимой
болезни и не желала, чтобы девочка потом грустила по ней. Другой бы на моем месте с воплями помчался наверх к Лолите; я же всегда выбирал нравственную гигиену невмешательства."
Перечитав, я увидела, в чем дело. Любовь Гумберта эгоистична - и я не про то, что это девочка-нимфетка. Он видит в ней только то, что хочет видит, и абсолютно закрывает глаза на нее саму - ее чувства, ее мысли, ее развитие. Лолита растет, меняется, становится не похожей на себя прежнюю, но для него она навсегда остается той девочкой, в которую он влюбился.
И это самое страшное - не видеть, кем является любимый человек, что происходит с ним, а цепляться за созданный однажды образ. Частый случай и в обычных отношениях - люди влюбляются, фантазируют и думают, что всё уже знают о любимом. И второй половине такие отношения удушливы - либо ты пытаешься соответвовать этому образу, либо доносить насильно, какой ты - и рискнуть быть отвегнутым или проигнорированным. А ведь меняются все и постоянно - и узнавать это снова и снова друг про друга - и есть отношения.
Лишь последние абзацы книги навели меня на эту мысль - я воспринимала Лолиту ограниченной и глупой лишь потому, что видела ее глазами Гумберта. А ведь так не бывает - у нее должны были быть чувства, мысли, и всё ее поведение это просто защитные механизмы в ее жизненной ситуации. Читая эти строки, у меня пробегали от муражки от ужаса - только тогда я стала осознавать, как несчастна была должна быть эта девочка.
Вот этот отрывок:
"Однажды, на бердслейской улице с закатом в пролете, она обратилась к маленькой Еве Розен (я сопровождал обеих нимфеток на концерт и, подвигаясь за ними, в толпе у кассы держался так близко, что тыкался в них), - и вот слышу, как моя Лолита, в ответ на слова Евы, что "лучше смерть, чем Мильтон Пинский (знакомый гимназист) и его рассуждения о музыке", говорит необыкновенно спокойно и серьезно: "Знаешь, ужасно в смерти то, что человек совсем предоставлен самому себе"; и меня тогда поразило, пока я, как автомат, передвигал ватные ноги, что я ровно ничего не знаю о происходившей у любимой моей в головке и что, может быть, где-то, за невыносимыми подростковыми штампами, в ней есть и цветущий сад, и
сумерки, и ворота дворца, - дымчатая обворожительная область, доступ к которой запрещен мне, оскверняющему жалкой спазмой свои отрепья; ибо я часто замечал, что, живя, как мы с ней жили, в обособленном мире абсолютного зла, мы испытывали странное стеснение, когда я пытался заговорить с ней о чем-нибудь отвлеченном (о чем могли бы говорить она и старший друг, она и родитель, она и нормальный возлюбленный, я и Аннабелла, Лолита и сублимированый, вылизанный, анализированный, обожествленный Гарольд Гейз),
об искусстве, о поэзии, о точечках на форели Гопкинса или бритой голове Бодлера, о Боге и Шекспире, о любом настоящем предмете. Не тут-то было! Она одевала свою уязвимость в броню дешевой наглости и нарочитой скуки, между тем как я, пользуясь для своих несчастных ученых комментариев искусственным тоном, от которого у меня самого ныли последние зубы, вызывал у своей аудитории такие взрывы грубости, что нельзя было продолжать, о, моя бедная,
замученная девочка!"
И еще:
"мы все еще в Бердслее,Лолита, сидящая с книгой у камина, потягивается, крякает и спрашивает:
"Где ее, собственно говоря, похоронили?"
"Кого?"
"Ах, ты знаешь, мою зарезанную мать".
"Ты прекрасно знаешь, где находится ее могила", - ответил я, с большой выдержкой, и назвал кладбище - недалеко от Рамздэля, между железной дорогой и холмом, с которого видно озеро. "А кроме того", - добавил я, - "трагедию ее случайной смерти не следовало бы опошлять такого рода эпитетом, к которому ты находишь нужным прибегать. Ежели ты действительно хочешь победить в себе самой идею смерти..."
"Завел шарманку", - сказала Лолита и томно покинула комнату.
Я долго глядел в огонь сквозь жгучие слезы. Потом поднял с пола ее книгу. Какая-то бездарная чепуха "для юношества". Угрюмая маленькая Мара не ожидала, что ее мачеха окажется веселой, понятливой, рыжеволосой молодой женщиной, которая объяснила Маре, что покойная мать Мары совершила героический подвиг тем, что умышленно не выказывала никакой любви к обожаемой на самом деле дочери. Героическая мать умирала от неизлечимой
болезни и не желала, чтобы девочка потом грустила по ней. Другой бы на моем месте с воплями помчался наверх к Лолите; я же всегда выбирал нравственную гигиену невмешательства."