(no subject)
КОЧЕВЬЕ НА НЕБО
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 4
Лес жил своей жизнью, совершенно не похожей на жизнь степи: перекликался птичьим разноголосьем, шумел кронами деревьев, шуршал и потрескивал сухими ветками и палыми листьями под ногами, а время от времени глухо взрыкивал голосами зверей, продиравшихся через густой подлесок. Лес был непривычен, а оттого вызывал неуютные ощущения. Ыгырх почти физически чувствовал, как густые тёмно-зелёные кроны деревьев давят на его привыкшую к открытым степным просторам голову. Лес был неприятен постоянным ощущением взгляда в спину и постоянным ожиданием, из-за какого же ствола на тебя кинется подстерегающий хищник. Некоторого снисхождения, правда, заслуживали птицы - когда Ыгырх метательным шариком сбил с ветки большую птицу с красно-чёрными перьями, и, ощипав, поджарил на костре, мясо птицы оказалось очень даже вкусным и мягким, особенно после недели питания одним только вяленым мясом сурков, которым почти до отказа был забит его походный мешок.
Сидя у костра и дожёвывая вкусную птицу, Ыгырх внимательно рассматривал браслеты, охватывающие его запястья. Он обнаружил их в походном мешке во время первого же привала, на следующий вечер после ухода из стойбища (ночь и день он прошагал, не останавливаясь, ни о чём не думая, впав в странное отрешённое состояние, словно шаман, беседующий с духами). Браслеты лежали сверху, так, чтобы открыв мешок, он сразу увидел их. И вспомнил:
Мама Гуржах аккуратно разворачивает тряпицу и внимательно смотрит на два чеканных браслета, тускло блестящих в свете очага. Взгляд её словно скользит по угловатому узору, выбитому на них. Маленький Ыгырх приподнимается с лежанки, чтобы получше рассмотреть диковину.
- Выкинула бы ты их. - ворчит со своего места мама Мурзах. - Не наше это. Хоть и полезное, а не наше, не орочье.
- Не наше. - тихо соглашается мама Гуржах, заворачивает браслеты обратно в тряпицу и прячет в сундук.
Потемневшее от времени серебро покрыто чеканным узором. Не орочьим. Дварфовским. Орочьи узоры, что на родовых знаках, что на Говорящих Шкурах, текут-переливаются, время от времени всплёскивая острыми углами и ломаными линиями. А узор браслетов, казалось, весь состоял из прямых углов и толстых линий, сплетающихся и расходящихся, но так, что взгляд невольно начинал скользить по ним, короткими отрезками передвигаясь по прямым линиям, чуть-чуть задерживаясь на углах, и снова продолжая скользить по линиям дальше, дальше…
Шорох кустов выдернул Ыгырха из созерцания браслетов, рука инстинктивно дёрнулась к рукояти меча, и застыла на полпути. На опушку, где устроил себе ночёвку и ужин Ыгырх, вышел медведь. Крупный спокойный зверь не скалился, не рычал. Он просто стоял по ту сторону костра, близоруко щурясь на Ыгырха одним глазом.
Правым.
Вместо левого глаза на морде зверя светлым пятном выделялся бледно-розовый, давно затянувшийся шрам.
Ыгырх застыл, стараясь успокоить заколотившееся сердце. Зверь не должен чувствовать твой страх. Зверь должен почувствовать твоё спокойствие и уверенность. Нарочито медленно Ыгырх протянул руку к остаткам птичьей тушки лежавшим возле костра, и медленно бросил их к ногам зверя.
- Я не собираюсь драться с тобой. - сказал он насколько можно более спокойным и уверенным тоном. - Угощайся.
Всё так же медленно и спокойно Ыгырх достал из ножен меч, и положил его к себе на колени, сразу почувствовав себя на самую малость увереннее. Он по-прежнему не собирался драться со зверем, но… На всякий случай, как говаривал один старый орк, смазывая меч трупным ядом.
Медведь наклонил лобастую голову и внимательно обнюхал тушку. Фыркнул. Потрогал когтистой лапой. Снова обнюхал, и… только хрустнули на жёлтых клыках тонкие птичьи кости. Довольно облизнувшись, медведь неспешно развернулся, и степенно удалился в лес.
Привалившись спиной к дереву, и не убирая меч в ножны, Ыгырх устало прикрыл глаза и медленно выдохнул, с удивлением обнаружив в себе странную уверенность в том, что теперь этот лес ему ничем не грозит. Ни пока он идёт, ни пока он спит. Откуда взялась эта уверенность - Ыгырх не знал. Но догадывался. Шаман рассказывал как-то что Духи Мест любят испытывать смертных, являясь им в разных обликах, и глядя, как смертные ведут себя. А то, что Ыгырх повёл себя правильно - так это и к шаману ходить не надо. Плох тот путник, что не пустит к своему костру другого путника, и не разделит с ним еду. А то, что этот путник - медведь… Ну так и что… Медведи, может, тоже жареное мясо любят.
Просто жарить не умеют.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Звуки боя он услышал под конец следующего дня, вскоре после того, как набрёл на едва заметную в густом подлеске тропинку, ведущую как раз на юг. Пройдя по ней примерно полмили, он насторожился, услышав явно не лесные звуки, и прислушался: звон стали, взвизги, и бесконечная, отборная брань на Всеобщем языке. Достав меч из ножен, он по возможности тихо направился в ту сторону, где, судя по всему, шла драка.
На небольшой опушке трое поросших рыжей шерстью невысоких существ, вооружённых короткими кривыми мечами, наседали на такого же невысокого, но неимоверно кряжистого дварфа, до бровей заросшего косматой чёрной гривой и такой же косматой чёрной бородой, ругающегося, и ловко отмахивающегося длинным, в рост Ыгырха, посохом. Посох гудел, выписывая петли и дуги, крутясь над головой дварфа, отбивая выпады коротких мечей, и заставляя рыжих отскакивать, визжать и плеваться. Ыгырх нахмурился. Рано или поздно дварф устанет и даст слабину. И тогда они накинутся на него всем скопом. Трое на одного.
В этот момент один из рыжих, уходя от удара шеста, отпрыгнул спиной вперёд, оказавшись спиной к Ыгырху, и не замечая его. Перестав раздумывать, Ыгырх рубанул рыжего. Меч с чавканьем вошёл между плечом и короткой толстой шеей, разрубив ключицу. Рыжий скорчился и захрипел, привлекая внимание товарищей. Оставшиеся двое резко обернулись в сторону Ыгырха, и одному из них это стоило жизни - шест дварфа, свистнув, опустился ему на затылок. Раздался хруст, и рыжий осел на землю. Единственный оставшийся в живых вдруг дико заверещал, и, совершив неописуемый прыжок, скрылся в чаще.
Всё ещё тяжело дыша, дварф посмотрел на Ыгырха и довольно оскалился:
- Ну, чтоб меня шваркнуло, всякое со мной бывало, но чтобы орка в лесу встретить… Спасибо за помощь, конечно, но если ты собрался меня грабить, сразу предупреждаю: все свои нехитрые пожитки я буду защищать до последней капли крови. А крови у меня много.
- Не собираюсь я тебя грабить! - Ыгырх вытер меч о шерсть одного из убитых рыжих. Второй, которому Ыгырх разрубил ключицу, всё ещё дёргался на земле и хрипел. Подойдя к нему, дварф скривился, и резким коротким тычком шеста размозжил ему череп. Затем поднял меч убитого, критически его осмотрел, и бросил назад в траву, презрительно плюнув.
- Кто это такие? - Ыгырх указал на убитых. - И почему они на тебя напали?
- Гибберлинги. - дварф снова сплюнул - Пакостный народец. Живут, где хотят, часто нанимаются к магам и мелким дворянам, но непостоянны, могут предать в любой момент, просто потому, что так захотелось. Не гнушаются разбоем. Собственно, они пограбить меня и хотели. А может, и поужинать мной - слыхал я, мол, водится за ними такое. А ты-то сам откуда тут взялся?
- Иду. - коротко ответил Ыгырх, пряча меч в ножны.
- Далеко идёшь? - снова ощерился дварф.
- Далеко. - нахмурившись, буркнул Ыгырх.
- На юг, небось? В Каренмар? - дварф откровенно веселился.
- Тебе-то какое дело? - не выдержал Ыгырх.
Дварф захохотал. Громко и явно от души. Хохотал он долго, запрокидывая голову и демонстрируя крупные жёлтые зубы. Ыгырх, начиная закипать, стоял, уперев руки в бока, и ждал продолжения.
- О-ох… - простонал дварф, переводя дыхание - Ещё… Ещё один… Тоже, небось, в Школу… О-ох… Идиот… Вот бы отцу рассказать… Ф-фух. Ну, порадовал. - улыбаясь, дварф протянул ничего не понимающему Ыгырху широкую крепкую ладонь - Меня зовут Хонки Стэйл из Лучистого Дола. И я тоже иду на юг.
- Ыгырх из рода Гаргаш. - Ыгырх пожал протянутую руку, непонятно чему ухмыляясь.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Спустя пару часов и десяток миль, когда начало смеркаться, они сделали привал, удобно устроившись возле гигантского, обросшего мхом, поваленного ствола. Разведя костёр, они начали рыться, извлекая из своих дорожных мешков снедь.
- А-а-а-а, знаменитые орочьи приправы из степных трав! - Хонки потянул воздух бугристым, похожим на картошку носом. - Говорят, с вашими приправами можно даже собственные пальцы съесть и не заметить.
Ыгырх хмыкнул, посыпая вяленое мясо смесью сушёных трав из небольшого мешочка, найденного в дорожной сумке. Он то и дело удивлялся, сколь многие вещи успели положить в мешок обе матери. Хотя собирали, казалось, в спешке.
- Скажи, Хонки, а Лучистый Дол - это где?
- Моя родная деревня. Пару дней пути на северо-запад отсюда. Почти на границе со степью.
- Не знал, что дварфы живут в деревнях…
Грубо выругавшись, Хонки вскочил, сжимая кулаки:
- Достали, чтоб вас всех шваркнуло! Сколько говорить, не дварф я! А самый натуральный человек! - заорал он, краснея от злости.
- Извини… - смущённый такой реакцией Ыгырх чуть не уронил в костёр мешочек с приправами. - Просто…
- Да знаю я. - так же быстро успокоившись, Хонки пнул сухую ветку и уселся на место. - Низкий, широкий, бородищей зарос… Вот и путают. Да и привык уже вроде, а все равно иногда… Как прорывает… Дело в том, что…
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Всё дело было в том, что когда мать Хонки понесла, через деревню проходил старый знахарь. Из тех, что за кружку пива хворь у скота лечат, а после второй и за людей принимаются. И когда папаша Стэйл, зазвавший деда в дом, и пропустивший с ним гораздо большее количество кружек, подволок упирающуюся жену к знахарю, и спросил, мол, кто родится, сын, или дочь, дед посмотрел на мамашино пузо мутными глазами, подумал, похмурился, в бороде покопался, затем неуверенно изрёк:
- С-с-сы-ы-ы-ы… - и собрался уже свалиться под лавку и захрапеть счастливым пьяным сном, но в этот момент нога теряющего равновесие деда зацепила лежавшую под столом собаку Дыньку. Обиженно тявкнув, Дынька тяпнула деда за голень. Больно тяпнула.
- А-а-а, холера, чтоб тя придавило! - заорал дед, отдёргивая ногу, начиная заваливаться на спину вместе с табуретом, и, в поисках опоры, хватаясь за мамашино пузо. В общем, когда истошно лающую Дыньку выгнали во двор, подняли табурет и поставили на место опрокинутую посуду, оказалось, что дед уже храпит прямо на полу, свернувшись калачиком, и сунув под голову вместо подушки пустую кружку.
Говорят, что папаша Стэйл вспомнил крепкое словцо знахаря и его хватание за мамашино пузо, когда родился Хонки. Малыш родился здоровым, крепеньким, но… неимоверно ширококостным и низким - словно и впрямь придавило чем. Ну чистый дварфёныш. Таким он и рос, а папаша Стэйл, прекрасно понимая, что не могла его супружница загулять с дварфом (ну не водилось в округе дварфов, а уж в самой деревне их и подавно не было), винил во всём старика знахаря. С тех пор знахари стали обходить Лучистый Дол стороной, ибо стоило хоть одному из них зайти в деревню, любителя халявного пива неизменно встречал папаша Стэйл с нехорошим лицом и большой дубовой палкой.
Малыш Хонки рос, привыкая давать ровесникам сдачи за «недоростка», «карлика», или, скажем, «дварфёныша», благо, чем-чем, а силой пацана боги не обидели. Взрослым, бросавшим неосторожное словечко, бил лицо дубовой палкой папаша Стэйл. Бабам, шебуршащим про «нагулянного» пацана, драла патлы мамаша Стэйл и бабушка Бренни, мамаша папаши Стэйла. Постепенно все привыкли к сложившемуся порядку, тем более, что во всём остальном сынок Стэйл был самым обыкновенным пацаном.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
- Ну вот, а как вышел мне срок из юнаков в мужики идти, да невесту себе выбирать, посмотрел я на наших деревенских девок, посмотрел на папашин дом, представил, что, вот, приведу сюда одну из наших дылд на выданье, детишек с ней напложу, на огороде вкалывать буду с папашей и старшими братьями, потом детишки мои на том же огороде вкалывать будут, и внуки… Плюнул я тогда, и подумал: «Боги-боги, чтоб меня шваркнуло, какая же всё-таки дыра наш Лучистый Дол!». Подошёл я к папаше и сказал ему: «Папаша, Вы себе как хотите, а я, пожалуй, пойду в мир счастья поищу». Папаша мне на то: «Ну и далеко пойдёшь?», а я тут и вспомнил, как трепались купцы заезжие про Школу Аррайга в Каренмаре, мол, лучшая на весь Сиргримм школа воинов, что, мол, бойцы оттуда выходят первостатейные, таких, не спрашивая, хоть в королевскую охрану берут, хоть в храмовые рыцари, а хоть и ещё куда. Ну и говорю папаше: «В Школу Аррайга пойду, воином стану». Папаша смеялся долго, аж пивом подавился. Потом говорит: «Иди куда хочешь, только нищебродом домой не возвращайся, на порог не пущу». Ну, я и пошёл.
Хонки замолчал и уставился в пламя костра. Блики плясали по его широкому лицу с крупными чертами и носом-картошкой.
- Школа, говоришь? - задумчиво протянул Ыгырх.
- Ну да, Школа. А что?
- Да так… - Ыгырх поворошил палкой угли в костре, подождал, пока конец палки разгорится, и тщательно раскурил трубку. - Просто теперь я знаю, куда я иду.
- А до того не знал? - удивлённо покосился Хонки. - То есть вот просто так шёл на юг?
- Угу. Вроде того.
Хонки помолчал, хмурясь.
- Племя, что ли, перебили? - осторожно спросил он.
- Цело племя. - Ыгырх, попыхивая трубкой, прикрыл глаза. - Просто я из племени ушёл.
- А-а-а-а… - Хонки сделал вид, что понял.
- Ага… - передразнил его Ыгырх. - Ты вот что… Если я вдруг скажу: беги, что есть мочи, не спорь, а сразу ноги в руки, и подальше от меня, пока не успокоюсь…
- Пока не успокоишься?
- Ну да. Бывает со мной… Нечасто, но бывает. Зверею я ненадолго.
- Слышал я что-то такое от стариков, мол, бывает это у орков… Как бишь оно… Ну что-то типа «Богами приударенные».
- Почти. - Ыгырх почувствовал, как губы растягиваются в улыбку. - Почти так.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Ыгырх и Хонки бодро шагали на юг по еле заметной лесной тропе. Лес больше не давил. Может, Дух Леса смилостивился, а может, в компании вечно болтающего Хонки не так остро чувствовалось одиночество. А разговаривать Хонки переставал только когда ел или спал.
- Слушай, а узоры у тебя на плечах… Я от стариков слышал, мол, у вас знающий по таким узорам может чуть ли не всю жизнь твою прочитать.
- Вроде того. У нас каждый важный поступок отмечается на теле. Вот это - Ыгырх указал себе на плечи - принадлежность к роду. Вот здесь и здесь - узоры за первую пролитую кровь и за первый бой. А это - Ыгырх ткнул пальцем в сложный узор, змеящийся по левой руке - отметка того, что я Груумшыб.
- Груум… Чего?
- Груумшыб. Ударенный Груумшем.
- А-а-а… В смысле, звереешь иногда. - вспомнил Хонки.
- Угу. А у людей таких знаков не бывает?
- Не-а. Раньше, говорят, члены одной семьи одинаковый узор на одежде вышивали. Вроде вот такого. - Хонки похлопал по вышитым белой ниткой обшлагам рукавов своей тёмно-серой парусиновой куртки. За спиной у Хонки болтался кое-как подогнанный под необычную фигуру дорожный мешок. Из-под куртки белела тонкая льняная рубашка, на ногах же были серые холщовые штаны и высокие, по колено, сапоги.
- Хонки, а ты где так посохом махать выучился?
- Хех… Мальцом ещё был. Полез как-то в драку, пацану-ровеснику за «недоростка» нос расквасил. А тут, как назло, два его старших братца подходят. В общем, отдубасили меня знатно. Иду домой, под каждым глазом по фингалу, всё болит, слёзы глотаю. Захожу в хату, а там как раз папаша. «Случилось что?», говорит, а я понимаю, что сейчас рот открою, и всё: зареву. Головой мотнул молча, мол, нет, всё в порядке, и примерился было на печь полезть, отлежаться чуток. Тут папаша цап меня за шкирку. «Идём, - говорит - сынок, покажу чего». А папаша мой без своей палки дубовой редко из дому выходил. Была у него привычка, когда в кабак идёт, на палочку эту с ленцой так опираться, ровно барон какой с тростью. Только папашиной палочке до трости худеть бы и худеть. Вышли мы, в общем, на задний двор, гляжу, папаша ещё одну такую же палку из сарая притащил. Бросает мне её под ноги, и говорит: «Запомни, сынок, по морде стукнуть в любой момент могут», и как замахнётся на меня своей палкой! Я уж и не помню, как у меня та вторая палка в руках оказалась, и как я ею отмахнулся. Гляжу, папаша лыбится так довольно, и говорит: «Вот теперь с этой палкой и ходи». Так и повелось - каждый вечер папаша водил меня на задний двор и начинал дубасить палкой почём зря. А я отмахивался, да уворачивался. А потом, годик этак спустя, папаша и говорит: «А что ж ты, сынок, в ответ-то не бьёшь?». Я ему на то: «Ага, щас! Вас, папаша, стукнешь, а потом сам огребёшь, да Вы ещё, в придаток, дуться, небось, будете недельку-другую, а то и вовсе в погребе запрёте!». Папаша поржал чуток, что твой конь, да и говорит: «Вот всеми богами тебе клянусь, сынок, пока мы с тобой на заднем дворе дубьём махаем, ни на один удар не обижусь, чтоб мне пива не видать. А вот ежели ещё где в другом месте на меня руку подымешь - тогда уж, знамо дело, огребёшь». Ну и стал я от папашиных кренделей отмахиваться, да присматривать, где б стукнуть в ответ половчее. По первому времени папаша мои удары отбивал, не глядючи. Я всё, дурак, ежом пыхтел, да понять силился, как, да что. Папаша мне тогда сказал «Ты, сынок, не туда смотришь».
Ыгырх вздрогнул от знакомой фразы. Воспоминание о собственном отце отозвалось глухой болью…
- Стал я, значит, посматривать, как папаша бьёт. А он, зараза, бил так… Ну осторожно, что ли… Не как дровосек сплеча. Удар у него от кисти да от локтя шёл, плечо и не двигалось почти. И как ударит, палку назад отводит. Ну и стал я бить так же. Спустя месяц-другой достал-таки его разок по рёбрам. Папаша довольный был, жбан просяного на радостях выдул. Почитай, до самого моего ухода мы с ним на заднем дворе каждый день дубьём махали.
- А дразнить тебя перестали, как с палкой ходить начал?
- Ну не то, чтоб вовсе перестали, но охотничков языком трепать поубавилось. - Хонки ухмыльнулся. - Особливо после пары-тройки носов да рёбер поломанных.
- Сдаётся мне, твой папаша знал, что ты рано или поздно из дома уйдёшь.
- Я тоже так думаю. Пока мне мамаша в дорогу мешок собирала, вынес мне папаша вот эту палку, вручил молча, и пошёл пиво лакать. А палочка-то непростая.
- Непростая?
Вместо ответа Хонки поднял палку над головой двумя руками и крутанул:
- А ты рубани по ней со всей дури.
- Ты чего? Разрублю ведь.
- Рубани, говорю!
- Ну ладно. Сам попросил.
Достав из ножен меч, Ыгырх примерился, и от души рубанул. Меч со звоном отскочил, не оставив на палке даже зарубки. Хонки довольно захохотал.
- Говорю ж, не простая палочка. Она из железного дерева.
- Это как?
- Растут такие далеко на юге, как папаша рассказывал. Деревья деревьями, но твёрдые и крепкие почти как железо. Чтобы одно дерево срубить, десяток топоров затупить надо.
- А у папаши твоего такое чудо откуда?
- Лет этак пяток назад шёл через нашу деревню бродяга один. Папаша его поначалу за знахаря принял, чуть палкой не отходил, а потом смотрит - а мужик-то едва на ногах держится. Ну уволок он его к нам, накормил, в чувство привёл. Мужик тот и рассказал: с десяток лет по тому у него невеста пропала. Я так думаю, махнула его невеста с кем-то получше куда-то подальше, ни слова ему не говоря, а он, дурак, себе в голову втемяшил, что невесту его сколданули. Ну и пошёл по колдунам-знахарям выпытывать. Нашлась идиотка, которая, поворожив, сказала ему: «Бери посох железный да башмаки чугунные, и ступай, куда глаза глядят. А как сносишь чугунные башмаки, да сломаешь железный посох, тогда и найдёшь свою невесту». Ну тот и пошёл… Видать, тоже чуток тронутый был. Десять лет бродил, перебивался чем придётся, пока, наконец, к нам не забрёл. У нас и помер.
- Помер?
- Угу. Папаша его на лавке в доме ночевать оставил, а тот к утру и остыл. Лекарь наш потом говорил, мол, от истощения, да от чрезмерно сытого ужина на отвыкший от такого желудок. Схоронили мы его на деревенском жальнике. Ну а посох с башмаками остались.
- А башмаки-то зачем?
- Мамаша сказала: «В хозяйстве сгодится».
- И как? Сгодились?
- Не-а. Она их уж и так, и этак. Носить - так они и тяжёлые, и неудобные, как этот бедняга в них десять лет проходил - не знаю. Думала заместо горшков оставить - так в них же вонища страшная, хоть из дома беги. Так и пылятся где-то за печкой. - Хонки, прищурившись, поглядел на пробивающееся сквозь кроны деревьев солнце. - Слушай, а лес-то кончается.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 4
Лес жил своей жизнью, совершенно не похожей на жизнь степи: перекликался птичьим разноголосьем, шумел кронами деревьев, шуршал и потрескивал сухими ветками и палыми листьями под ногами, а время от времени глухо взрыкивал голосами зверей, продиравшихся через густой подлесок. Лес был непривычен, а оттого вызывал неуютные ощущения. Ыгырх почти физически чувствовал, как густые тёмно-зелёные кроны деревьев давят на его привыкшую к открытым степным просторам голову. Лес был неприятен постоянным ощущением взгляда в спину и постоянным ожиданием, из-за какого же ствола на тебя кинется подстерегающий хищник. Некоторого снисхождения, правда, заслуживали птицы - когда Ыгырх метательным шариком сбил с ветки большую птицу с красно-чёрными перьями, и, ощипав, поджарил на костре, мясо птицы оказалось очень даже вкусным и мягким, особенно после недели питания одним только вяленым мясом сурков, которым почти до отказа был забит его походный мешок.
Сидя у костра и дожёвывая вкусную птицу, Ыгырх внимательно рассматривал браслеты, охватывающие его запястья. Он обнаружил их в походном мешке во время первого же привала, на следующий вечер после ухода из стойбища (ночь и день он прошагал, не останавливаясь, ни о чём не думая, впав в странное отрешённое состояние, словно шаман, беседующий с духами). Браслеты лежали сверху, так, чтобы открыв мешок, он сразу увидел их. И вспомнил:
Мама Гуржах аккуратно разворачивает тряпицу и внимательно смотрит на два чеканных браслета, тускло блестящих в свете очага. Взгляд её словно скользит по угловатому узору, выбитому на них. Маленький Ыгырх приподнимается с лежанки, чтобы получше рассмотреть диковину.
- Выкинула бы ты их. - ворчит со своего места мама Мурзах. - Не наше это. Хоть и полезное, а не наше, не орочье.
- Не наше. - тихо соглашается мама Гуржах, заворачивает браслеты обратно в тряпицу и прячет в сундук.
Потемневшее от времени серебро покрыто чеканным узором. Не орочьим. Дварфовским. Орочьи узоры, что на родовых знаках, что на Говорящих Шкурах, текут-переливаются, время от времени всплёскивая острыми углами и ломаными линиями. А узор браслетов, казалось, весь состоял из прямых углов и толстых линий, сплетающихся и расходящихся, но так, что взгляд невольно начинал скользить по ним, короткими отрезками передвигаясь по прямым линиям, чуть-чуть задерживаясь на углах, и снова продолжая скользить по линиям дальше, дальше…
Шорох кустов выдернул Ыгырха из созерцания браслетов, рука инстинктивно дёрнулась к рукояти меча, и застыла на полпути. На опушку, где устроил себе ночёвку и ужин Ыгырх, вышел медведь. Крупный спокойный зверь не скалился, не рычал. Он просто стоял по ту сторону костра, близоруко щурясь на Ыгырха одним глазом.
Правым.
Вместо левого глаза на морде зверя светлым пятном выделялся бледно-розовый, давно затянувшийся шрам.
Ыгырх застыл, стараясь успокоить заколотившееся сердце. Зверь не должен чувствовать твой страх. Зверь должен почувствовать твоё спокойствие и уверенность. Нарочито медленно Ыгырх протянул руку к остаткам птичьей тушки лежавшим возле костра, и медленно бросил их к ногам зверя.
- Я не собираюсь драться с тобой. - сказал он насколько можно более спокойным и уверенным тоном. - Угощайся.
Всё так же медленно и спокойно Ыгырх достал из ножен меч, и положил его к себе на колени, сразу почувствовав себя на самую малость увереннее. Он по-прежнему не собирался драться со зверем, но… На всякий случай, как говаривал один старый орк, смазывая меч трупным ядом.
Медведь наклонил лобастую голову и внимательно обнюхал тушку. Фыркнул. Потрогал когтистой лапой. Снова обнюхал, и… только хрустнули на жёлтых клыках тонкие птичьи кости. Довольно облизнувшись, медведь неспешно развернулся, и степенно удалился в лес.
Привалившись спиной к дереву, и не убирая меч в ножны, Ыгырх устало прикрыл глаза и медленно выдохнул, с удивлением обнаружив в себе странную уверенность в том, что теперь этот лес ему ничем не грозит. Ни пока он идёт, ни пока он спит. Откуда взялась эта уверенность - Ыгырх не знал. Но догадывался. Шаман рассказывал как-то что Духи Мест любят испытывать смертных, являясь им в разных обликах, и глядя, как смертные ведут себя. А то, что Ыгырх повёл себя правильно - так это и к шаману ходить не надо. Плох тот путник, что не пустит к своему костру другого путника, и не разделит с ним еду. А то, что этот путник - медведь… Ну так и что… Медведи, может, тоже жареное мясо любят.
Просто жарить не умеют.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Звуки боя он услышал под конец следующего дня, вскоре после того, как набрёл на едва заметную в густом подлеске тропинку, ведущую как раз на юг. Пройдя по ней примерно полмили, он насторожился, услышав явно не лесные звуки, и прислушался: звон стали, взвизги, и бесконечная, отборная брань на Всеобщем языке. Достав меч из ножен, он по возможности тихо направился в ту сторону, где, судя по всему, шла драка.
На небольшой опушке трое поросших рыжей шерстью невысоких существ, вооружённых короткими кривыми мечами, наседали на такого же невысокого, но неимоверно кряжистого дварфа, до бровей заросшего косматой чёрной гривой и такой же косматой чёрной бородой, ругающегося, и ловко отмахивающегося длинным, в рост Ыгырха, посохом. Посох гудел, выписывая петли и дуги, крутясь над головой дварфа, отбивая выпады коротких мечей, и заставляя рыжих отскакивать, визжать и плеваться. Ыгырх нахмурился. Рано или поздно дварф устанет и даст слабину. И тогда они накинутся на него всем скопом. Трое на одного.
В этот момент один из рыжих, уходя от удара шеста, отпрыгнул спиной вперёд, оказавшись спиной к Ыгырху, и не замечая его. Перестав раздумывать, Ыгырх рубанул рыжего. Меч с чавканьем вошёл между плечом и короткой толстой шеей, разрубив ключицу. Рыжий скорчился и захрипел, привлекая внимание товарищей. Оставшиеся двое резко обернулись в сторону Ыгырха, и одному из них это стоило жизни - шест дварфа, свистнув, опустился ему на затылок. Раздался хруст, и рыжий осел на землю. Единственный оставшийся в живых вдруг дико заверещал, и, совершив неописуемый прыжок, скрылся в чаще.
Всё ещё тяжело дыша, дварф посмотрел на Ыгырха и довольно оскалился:
- Ну, чтоб меня шваркнуло, всякое со мной бывало, но чтобы орка в лесу встретить… Спасибо за помощь, конечно, но если ты собрался меня грабить, сразу предупреждаю: все свои нехитрые пожитки я буду защищать до последней капли крови. А крови у меня много.
- Не собираюсь я тебя грабить! - Ыгырх вытер меч о шерсть одного из убитых рыжих. Второй, которому Ыгырх разрубил ключицу, всё ещё дёргался на земле и хрипел. Подойдя к нему, дварф скривился, и резким коротким тычком шеста размозжил ему череп. Затем поднял меч убитого, критически его осмотрел, и бросил назад в траву, презрительно плюнув.
- Кто это такие? - Ыгырх указал на убитых. - И почему они на тебя напали?
- Гибберлинги. - дварф снова сплюнул - Пакостный народец. Живут, где хотят, часто нанимаются к магам и мелким дворянам, но непостоянны, могут предать в любой момент, просто потому, что так захотелось. Не гнушаются разбоем. Собственно, они пограбить меня и хотели. А может, и поужинать мной - слыхал я, мол, водится за ними такое. А ты-то сам откуда тут взялся?
- Иду. - коротко ответил Ыгырх, пряча меч в ножны.
- Далеко идёшь? - снова ощерился дварф.
- Далеко. - нахмурившись, буркнул Ыгырх.
- На юг, небось? В Каренмар? - дварф откровенно веселился.
- Тебе-то какое дело? - не выдержал Ыгырх.
Дварф захохотал. Громко и явно от души. Хохотал он долго, запрокидывая голову и демонстрируя крупные жёлтые зубы. Ыгырх, начиная закипать, стоял, уперев руки в бока, и ждал продолжения.
- О-ох… - простонал дварф, переводя дыхание - Ещё… Ещё один… Тоже, небось, в Школу… О-ох… Идиот… Вот бы отцу рассказать… Ф-фух. Ну, порадовал. - улыбаясь, дварф протянул ничего не понимающему Ыгырху широкую крепкую ладонь - Меня зовут Хонки Стэйл из Лучистого Дола. И я тоже иду на юг.
- Ыгырх из рода Гаргаш. - Ыгырх пожал протянутую руку, непонятно чему ухмыляясь.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Спустя пару часов и десяток миль, когда начало смеркаться, они сделали привал, удобно устроившись возле гигантского, обросшего мхом, поваленного ствола. Разведя костёр, они начали рыться, извлекая из своих дорожных мешков снедь.
- А-а-а-а, знаменитые орочьи приправы из степных трав! - Хонки потянул воздух бугристым, похожим на картошку носом. - Говорят, с вашими приправами можно даже собственные пальцы съесть и не заметить.
Ыгырх хмыкнул, посыпая вяленое мясо смесью сушёных трав из небольшого мешочка, найденного в дорожной сумке. Он то и дело удивлялся, сколь многие вещи успели положить в мешок обе матери. Хотя собирали, казалось, в спешке.
- Скажи, Хонки, а Лучистый Дол - это где?
- Моя родная деревня. Пару дней пути на северо-запад отсюда. Почти на границе со степью.
- Не знал, что дварфы живут в деревнях…
Грубо выругавшись, Хонки вскочил, сжимая кулаки:
- Достали, чтоб вас всех шваркнуло! Сколько говорить, не дварф я! А самый натуральный человек! - заорал он, краснея от злости.
- Извини… - смущённый такой реакцией Ыгырх чуть не уронил в костёр мешочек с приправами. - Просто…
- Да знаю я. - так же быстро успокоившись, Хонки пнул сухую ветку и уселся на место. - Низкий, широкий, бородищей зарос… Вот и путают. Да и привык уже вроде, а все равно иногда… Как прорывает… Дело в том, что…
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Всё дело было в том, что когда мать Хонки понесла, через деревню проходил старый знахарь. Из тех, что за кружку пива хворь у скота лечат, а после второй и за людей принимаются. И когда папаша Стэйл, зазвавший деда в дом, и пропустивший с ним гораздо большее количество кружек, подволок упирающуюся жену к знахарю, и спросил, мол, кто родится, сын, или дочь, дед посмотрел на мамашино пузо мутными глазами, подумал, похмурился, в бороде покопался, затем неуверенно изрёк:
- С-с-сы-ы-ы-ы… - и собрался уже свалиться под лавку и захрапеть счастливым пьяным сном, но в этот момент нога теряющего равновесие деда зацепила лежавшую под столом собаку Дыньку. Обиженно тявкнув, Дынька тяпнула деда за голень. Больно тяпнула.
- А-а-а, холера, чтоб тя придавило! - заорал дед, отдёргивая ногу, начиная заваливаться на спину вместе с табуретом, и, в поисках опоры, хватаясь за мамашино пузо. В общем, когда истошно лающую Дыньку выгнали во двор, подняли табурет и поставили на место опрокинутую посуду, оказалось, что дед уже храпит прямо на полу, свернувшись калачиком, и сунув под голову вместо подушки пустую кружку.
Говорят, что папаша Стэйл вспомнил крепкое словцо знахаря и его хватание за мамашино пузо, когда родился Хонки. Малыш родился здоровым, крепеньким, но… неимоверно ширококостным и низким - словно и впрямь придавило чем. Ну чистый дварфёныш. Таким он и рос, а папаша Стэйл, прекрасно понимая, что не могла его супружница загулять с дварфом (ну не водилось в округе дварфов, а уж в самой деревне их и подавно не было), винил во всём старика знахаря. С тех пор знахари стали обходить Лучистый Дол стороной, ибо стоило хоть одному из них зайти в деревню, любителя халявного пива неизменно встречал папаша Стэйл с нехорошим лицом и большой дубовой палкой.
Малыш Хонки рос, привыкая давать ровесникам сдачи за «недоростка», «карлика», или, скажем, «дварфёныша», благо, чем-чем, а силой пацана боги не обидели. Взрослым, бросавшим неосторожное словечко, бил лицо дубовой палкой папаша Стэйл. Бабам, шебуршащим про «нагулянного» пацана, драла патлы мамаша Стэйл и бабушка Бренни, мамаша папаши Стэйла. Постепенно все привыкли к сложившемуся порядку, тем более, что во всём остальном сынок Стэйл был самым обыкновенным пацаном.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
- Ну вот, а как вышел мне срок из юнаков в мужики идти, да невесту себе выбирать, посмотрел я на наших деревенских девок, посмотрел на папашин дом, представил, что, вот, приведу сюда одну из наших дылд на выданье, детишек с ней напложу, на огороде вкалывать буду с папашей и старшими братьями, потом детишки мои на том же огороде вкалывать будут, и внуки… Плюнул я тогда, и подумал: «Боги-боги, чтоб меня шваркнуло, какая же всё-таки дыра наш Лучистый Дол!». Подошёл я к папаше и сказал ему: «Папаша, Вы себе как хотите, а я, пожалуй, пойду в мир счастья поищу». Папаша мне на то: «Ну и далеко пойдёшь?», а я тут и вспомнил, как трепались купцы заезжие про Школу Аррайга в Каренмаре, мол, лучшая на весь Сиргримм школа воинов, что, мол, бойцы оттуда выходят первостатейные, таких, не спрашивая, хоть в королевскую охрану берут, хоть в храмовые рыцари, а хоть и ещё куда. Ну и говорю папаше: «В Школу Аррайга пойду, воином стану». Папаша смеялся долго, аж пивом подавился. Потом говорит: «Иди куда хочешь, только нищебродом домой не возвращайся, на порог не пущу». Ну, я и пошёл.
Хонки замолчал и уставился в пламя костра. Блики плясали по его широкому лицу с крупными чертами и носом-картошкой.
- Школа, говоришь? - задумчиво протянул Ыгырх.
- Ну да, Школа. А что?
- Да так… - Ыгырх поворошил палкой угли в костре, подождал, пока конец палки разгорится, и тщательно раскурил трубку. - Просто теперь я знаю, куда я иду.
- А до того не знал? - удивлённо покосился Хонки. - То есть вот просто так шёл на юг?
- Угу. Вроде того.
Хонки помолчал, хмурясь.
- Племя, что ли, перебили? - осторожно спросил он.
- Цело племя. - Ыгырх, попыхивая трубкой, прикрыл глаза. - Просто я из племени ушёл.
- А-а-а-а… - Хонки сделал вид, что понял.
- Ага… - передразнил его Ыгырх. - Ты вот что… Если я вдруг скажу: беги, что есть мочи, не спорь, а сразу ноги в руки, и подальше от меня, пока не успокоюсь…
- Пока не успокоишься?
- Ну да. Бывает со мной… Нечасто, но бывает. Зверею я ненадолго.
- Слышал я что-то такое от стариков, мол, бывает это у орков… Как бишь оно… Ну что-то типа «Богами приударенные».
- Почти. - Ыгырх почувствовал, как губы растягиваются в улыбку. - Почти так.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Ыгырх и Хонки бодро шагали на юг по еле заметной лесной тропе. Лес больше не давил. Может, Дух Леса смилостивился, а может, в компании вечно болтающего Хонки не так остро чувствовалось одиночество. А разговаривать Хонки переставал только когда ел или спал.
- Слушай, а узоры у тебя на плечах… Я от стариков слышал, мол, у вас знающий по таким узорам может чуть ли не всю жизнь твою прочитать.
- Вроде того. У нас каждый важный поступок отмечается на теле. Вот это - Ыгырх указал себе на плечи - принадлежность к роду. Вот здесь и здесь - узоры за первую пролитую кровь и за первый бой. А это - Ыгырх ткнул пальцем в сложный узор, змеящийся по левой руке - отметка того, что я Груумшыб.
- Груум… Чего?
- Груумшыб. Ударенный Груумшем.
- А-а-а… В смысле, звереешь иногда. - вспомнил Хонки.
- Угу. А у людей таких знаков не бывает?
- Не-а. Раньше, говорят, члены одной семьи одинаковый узор на одежде вышивали. Вроде вот такого. - Хонки похлопал по вышитым белой ниткой обшлагам рукавов своей тёмно-серой парусиновой куртки. За спиной у Хонки болтался кое-как подогнанный под необычную фигуру дорожный мешок. Из-под куртки белела тонкая льняная рубашка, на ногах же были серые холщовые штаны и высокие, по колено, сапоги.
- Хонки, а ты где так посохом махать выучился?
- Хех… Мальцом ещё был. Полез как-то в драку, пацану-ровеснику за «недоростка» нос расквасил. А тут, как назло, два его старших братца подходят. В общем, отдубасили меня знатно. Иду домой, под каждым глазом по фингалу, всё болит, слёзы глотаю. Захожу в хату, а там как раз папаша. «Случилось что?», говорит, а я понимаю, что сейчас рот открою, и всё: зареву. Головой мотнул молча, мол, нет, всё в порядке, и примерился было на печь полезть, отлежаться чуток. Тут папаша цап меня за шкирку. «Идём, - говорит - сынок, покажу чего». А папаша мой без своей палки дубовой редко из дому выходил. Была у него привычка, когда в кабак идёт, на палочку эту с ленцой так опираться, ровно барон какой с тростью. Только папашиной палочке до трости худеть бы и худеть. Вышли мы, в общем, на задний двор, гляжу, папаша ещё одну такую же палку из сарая притащил. Бросает мне её под ноги, и говорит: «Запомни, сынок, по морде стукнуть в любой момент могут», и как замахнётся на меня своей палкой! Я уж и не помню, как у меня та вторая палка в руках оказалась, и как я ею отмахнулся. Гляжу, папаша лыбится так довольно, и говорит: «Вот теперь с этой палкой и ходи». Так и повелось - каждый вечер папаша водил меня на задний двор и начинал дубасить палкой почём зря. А я отмахивался, да уворачивался. А потом, годик этак спустя, папаша и говорит: «А что ж ты, сынок, в ответ-то не бьёшь?». Я ему на то: «Ага, щас! Вас, папаша, стукнешь, а потом сам огребёшь, да Вы ещё, в придаток, дуться, небось, будете недельку-другую, а то и вовсе в погребе запрёте!». Папаша поржал чуток, что твой конь, да и говорит: «Вот всеми богами тебе клянусь, сынок, пока мы с тобой на заднем дворе дубьём махаем, ни на один удар не обижусь, чтоб мне пива не видать. А вот ежели ещё где в другом месте на меня руку подымешь - тогда уж, знамо дело, огребёшь». Ну и стал я от папашиных кренделей отмахиваться, да присматривать, где б стукнуть в ответ половчее. По первому времени папаша мои удары отбивал, не глядючи. Я всё, дурак, ежом пыхтел, да понять силился, как, да что. Папаша мне тогда сказал «Ты, сынок, не туда смотришь».
Ыгырх вздрогнул от знакомой фразы. Воспоминание о собственном отце отозвалось глухой болью…
- Стал я, значит, посматривать, как папаша бьёт. А он, зараза, бил так… Ну осторожно, что ли… Не как дровосек сплеча. Удар у него от кисти да от локтя шёл, плечо и не двигалось почти. И как ударит, палку назад отводит. Ну и стал я бить так же. Спустя месяц-другой достал-таки его разок по рёбрам. Папаша довольный был, жбан просяного на радостях выдул. Почитай, до самого моего ухода мы с ним на заднем дворе каждый день дубьём махали.
- А дразнить тебя перестали, как с палкой ходить начал?
- Ну не то, чтоб вовсе перестали, но охотничков языком трепать поубавилось. - Хонки ухмыльнулся. - Особливо после пары-тройки носов да рёбер поломанных.
- Сдаётся мне, твой папаша знал, что ты рано или поздно из дома уйдёшь.
- Я тоже так думаю. Пока мне мамаша в дорогу мешок собирала, вынес мне папаша вот эту палку, вручил молча, и пошёл пиво лакать. А палочка-то непростая.
- Непростая?
Вместо ответа Хонки поднял палку над головой двумя руками и крутанул:
- А ты рубани по ней со всей дури.
- Ты чего? Разрублю ведь.
- Рубани, говорю!
- Ну ладно. Сам попросил.
Достав из ножен меч, Ыгырх примерился, и от души рубанул. Меч со звоном отскочил, не оставив на палке даже зарубки. Хонки довольно захохотал.
- Говорю ж, не простая палочка. Она из железного дерева.
- Это как?
- Растут такие далеко на юге, как папаша рассказывал. Деревья деревьями, но твёрдые и крепкие почти как железо. Чтобы одно дерево срубить, десяток топоров затупить надо.
- А у папаши твоего такое чудо откуда?
- Лет этак пяток назад шёл через нашу деревню бродяга один. Папаша его поначалу за знахаря принял, чуть палкой не отходил, а потом смотрит - а мужик-то едва на ногах держится. Ну уволок он его к нам, накормил, в чувство привёл. Мужик тот и рассказал: с десяток лет по тому у него невеста пропала. Я так думаю, махнула его невеста с кем-то получше куда-то подальше, ни слова ему не говоря, а он, дурак, себе в голову втемяшил, что невесту его сколданули. Ну и пошёл по колдунам-знахарям выпытывать. Нашлась идиотка, которая, поворожив, сказала ему: «Бери посох железный да башмаки чугунные, и ступай, куда глаза глядят. А как сносишь чугунные башмаки, да сломаешь железный посох, тогда и найдёшь свою невесту». Ну тот и пошёл… Видать, тоже чуток тронутый был. Десять лет бродил, перебивался чем придётся, пока, наконец, к нам не забрёл. У нас и помер.
- Помер?
- Угу. Папаша его на лавке в доме ночевать оставил, а тот к утру и остыл. Лекарь наш потом говорил, мол, от истощения, да от чрезмерно сытого ужина на отвыкший от такого желудок. Схоронили мы его на деревенском жальнике. Ну а посох с башмаками остались.
- А башмаки-то зачем?
- Мамаша сказала: «В хозяйстве сгодится».
- И как? Сгодились?
- Не-а. Она их уж и так, и этак. Носить - так они и тяжёлые, и неудобные, как этот бедняга в них десять лет проходил - не знаю. Думала заместо горшков оставить - так в них же вонища страшная, хоть из дома беги. Так и пылятся где-то за печкой. - Хонки, прищурившись, поглядел на пробивающееся сквозь кроны деревьев солнце. - Слушай, а лес-то кончается.